читать дальшеОднажды от обиды я заболел. Я шел по улице и, в общем-то, пребывал в отличном расположении духа, когда мне встретилась она. Она не шла, она летела над тротуаром от любви ко мне, а я шел. Почему так: один летает, другой ходит? Я подумал тогда, что просто летать я не умею, не дано, не научили. А она сказала, что это я (я!) подарил ей крылья. Я не согласился, я же не Творец, вернее творец, но не ее и не для нее (извини!). И тогда она спустилась на землю. Крылья отсохли и упали, огромные белые крылья. Через перья проступала кровь. "За что ты так со мной?", - спросила она, - "Ведь я же тебя люблю!". По моим щекам потекли слезы, не по ее, по моим, потому что я чувствовал ее боль и мне самому было больно. А потом она решила обидеться и облила меня обидой с ног до головы. На улице был большой минус, в спину дышал декабрь, вот я и заболел.
После болезни я долго не мог прийти в себя и ходил где-то поблизости от самого себя. "Какой-то ты сам не свой!", - говорили друзья. "Да, нормально все!", - отвечал я-другой, а другой, настоящий Я, лежал на диване в позе эмбриона и ждал встречи с самим собой. Интересно, а если бы встреча не произошла? После того, как я в себя вернулся, я уже не был прежним. И теперь, по прошествии целой жизни (от потери до находки себя проходит целая жизнь), с первого взгляда я могу определить в себе человек или нет и иногда мне страшно, как много потерянных.
Вот и она, та, что когда-то умела летать, потеряна и, увы, не для меня, для себя. А я себя нашел, хотя... нашел ли? Я понял, что с этого вопроса может начаться ссора с собой и наступил себе на ногу. Наступил и закричал от боли (все-таки себя надо жалеть!) и проглотил крик, когда увидел, что прямо через меня прошла девушка, симпатичная потерянная девушка. Она прошла через меня, а я побрел за ней, думая, что такой потерянной быть нельзя, нехорошо, непозволительно. Когда она скрылась в подъезде, я направился за цветами и купил три ярко красные розы. "Красные розы?" - скажет она, - "Мне?". "Вам!", - отвечу я, - "Вернее тебе, просто так", и она засветится теплым внутренним светом. Я всегда наблюдаю этот свет, когда человеку делаешь приятное, он бледно-голубой.
Почему-то я точно знал, где она живет, хотя дом был многоквартирный, и я подумал, что мы знаем все и про все, когда действительно хотим знать. Я поднялся на второй этаж и позвонил в дверь налево. Дверь распахнулась, и она сказала: "Здравствуйте!".
- Это в...вам, то есть тебе, - произнес я.
- Розы? - ничуть не удивилась она, - Вообще-то я не очень люблю розы.
- Ты просто не умеешь их готовить, - пошутил я.
- Я не умею? - разозлилась она, - Проходи!
Она пошла на кухню, и я пошел за ней. Она сняла фольгу, достала цветок и медленно начала отрывать лепесток за лепестком. Вы слышали, как плачут розы, как они стонут? Вы видели, как рыдают розы, как меняется их аура с розовой на темно-желтую? А я видел, тогда, в первый и последний раз.
- Я - Натали, - сказала она весело. - А розы лучше всего в кляре и с корицей. Это придает им своеобразную изюминку.
- А я - Миш, - ответил я, когда в кастрюлю упал последний лепесток.
Я понял, что Натали не была потерянной и себя она не искала, это я, дурак, по всей видимости, так и не нашел себя, потому она и прошла сквозь меня, как через пустоту. Знаете, какого это, ощущать себя пустотой? Ты вроде бы и есть, а вроде бы и нет. Я подумал, что для многих людей мы, по сути, и есть пустота, и это не страшно, страшно, если мы становимся пустотой для близких.
- Эй, где ты, Мишель? - спросила Натали, и я вынужден был вернуться из пустоты.
- Фу, - вздохнула она, - А то я смотрю, голос есть, а человека нет, - Кстати, розы готовы, пробуй.
- Я не очень люблю розы, - прошептал я.
- Принес бы тогда чего любишь, - ответила Натали и обиделась.
- Знаешь, - сказал я, - когда то я был знаком с одной Натали, мы вместе строили картонный домик, а потом, когда он рухнул, падали на землю, взявшись за руки. Она еще собирала потрет неизвестного, да и сейчас наверное собирает.
- Как это? - не поняла Натали.
- Брала себе на память что-нибудь у своих любовников. Может ты видела людей без уха или носа? Так вот, это они.
- А ты ей что отдал? - ревниво, как показалось, спросила Натали.
- Ресничку, просто ресничку.
- Так значит, - спросила Натали, - твое сердце еще при тебе и ты готов его отдать?
Сердце было жалко. А вдруг, подумал я, Натали сварит его или приготовит в кляре, как розы?
- Да, сердце еще при мне, - сказал я, дипломатично умалчивая ответ на второй вопрос.
На лице Натали отразилась гамма чувств. Я видел, как сначала она обиделась, потом видимо решив, что ничего обидой не добьется, улыбнулась, но как-то вымучено, затем ее глаза засияли и она произнесла: "Может, все-таки попробуешь розы?" (путь к сердцу мужчины лежит через желудок?). Я отказался и подумал, что сейчас она начнет раздеваться и сам удивился, что так подумал. Откуда я мог знать?
Однако Натали включила музыку Гершвина и действительно стала раздеваться. (Неужели она думает, что секс - повод для женитьбы?). Натали раздевалась, а я прислушивался к своему сердцу. Сердце молчало, и тогда я подумал, может быть, я бессердечный?
Натали выключила музыку и обижено произнесла:
- Ты на меня не смотришь и слушаешь только себя. Так нельзя! Ведь я же...
"Сейчас она произнесет слово на "лю" и станет совсем невмоготу", - подумал я и ошибся. Натали сказала "хочу". Сердце отыскалось где-то в пятках, вернулось на обычное место, и я подумал: "Почему бы и нет? В конце концов, раз сердце мое свободно...".
Я подошел к Натали и дежурно обнял ее за талию. "Сколько талий я дежурно обнимал?" - подумал я, - "Сколько женщин мне дежурно отдавались, дежурно целовали в щеку и уходили в никуда?". Да и я для них был никем и уходил в никуда... Сколько этих никчемных встреч и не менее никчемных расставаний будет еще в моей жизни?
Натали ответила пылко, даже излишне, словно боялась, что с моей стороны все шутка, что я растворюсь в небытие, из которого мгновение назад и возник в ее жизни. Но я был реален, обнимал ее, отвечал на ее поцелуи и ласки. Молчало мое сердце, ну и что? До сердца ли моего ей было?
После секса мы провалились в ее постель, и меня одолел сон. Проснулся я среди ночи и понял, что в моих объятьях нечто не очень приятное на ощупь, не то что бы противное, но и не слишком приятное. Я провел по спине Натали и ощутил, что она из резины. Потом мои руки блуждали по всему ее телу, и все ее тело было резиновое. Натали проснулась, и резина стала теплее, она потянулась ко мне и запечатлела на моих губах резиновый поцелуй.
Я отстранился.
- Знаешь ты вся... как бы это объяснить...
- Резиновая? - ухмыльнувшись, спросила Натали. - Думаешь, я не знаю? В меня столько раз входили резиновые члены, что однажды я стала замечать, что и сама становлюсь резиновой...
Я не поверил. Она поняла и заплакала. В первый раз я наблюдал, как рыдает резиновая женщина.
- Конечно же, это не правда, - сказала она. - Мне всегда хотелось любви, а любовь меня не посещала. Да и партнеров моих не посещала. Мы занимались сексом, говорили жаркие слова, которые сгорали в воздухе, едва слетев с уст, мы изображали пылкие объятия, мы притворялись каждый миг... Вот я и допритворялась. Женщина без любви превращается в резиновую куклу. Если честно, я надеялась, что ты меня полюбишь, а ты...
Внезапно слезы ее высохли, рот призывно полуоткрылся, ноги раздвинулись. В этом положении она и застыла навечно, окончательно став резиновой куклой. Было жаль ее. Я позвонил в службу спасения и сказал: "Здесь женщина! Женщине нужна любовь! Спасите ее! Пришлите ей спасателя, и она будет благодарна ему всю жизнь! Только спаси..." Сос-сос-сос, - ответила трубка, и я утонул в этом сигнале бедствия.
Я выплыл среди огромной толпы, и толпа понесла меня на пике девятой волны в неизвестность. С высоты неизвестности я стал долго падать, очень долго. Наверное, подумал я, ощущение долгого падения испытывает и самоубийца, летящий с крыши многоэтажи и переживающий в короткое мгновение всю свою жизнь. Сейчас я упаду и от меня ничего не останется и какая-то женщина в Иванове, Москве, Ярославле или Петушках (а может и все они вместе) почувствуют нечто необъяснимое, не то, что неприятное - необъяснимое, и подумают, что съели что-то не то, или не выспались, или по работе неприятности, а меня не будет... За мгновение до падения кто-то протянул мне руку.
- Куда ты летишь? - спросила меня женщина. - Зачем?
Я ответил, что, может быть, все мы летим, а не только я?
Она почувствовала, что тоже летит, и мы полетели вместе.
- Если мы летим, значит, скоро упадем, и нас не станет? - спросила она.
- Или мы будем всегда, - ответил я. - Это же здорово, знать, что ты будешь всегда, что тебе не страшны ни болезни, ни смерть, потому, что их нет, а ты есть.
- А я не хочу быть всегда, - вдруг закапризничала женщина. - Я хочу быть здесь и сейчас. И еще, еще я хочу ребенка.
- Однажды, - продолжила она, - у меня уже был ребенок. А потом его не стало... Нет-нет, я не делала аборт, я не делала ничего против ребенка, а его все равно не стало. Врачи сказали, что его и не было, но знаешь, женщина, под сердцем которой ребенок, чувствует сердцем, а сердце не умеет лгать. Оно глупое, но лгать не умеет. А может...
Она споткнулась, и я понял, что то, что она хотела сказать было очень важным, быть может, самым важным в ее жизни.
- А может, ты будешь моим ребенком? Я буду носить тебя под сердцем девять месяцев, а потом испытаю радость материнства... И тогда я буду всегда.
Оказывается, подумал я, для того, что бы быть всегда, надо сделать нечто в этом мире и это нечто для каждого свое, и согласился.
Я жил под сердцем женщины и чувствовал ее любовь, материнскую, всеобъемлющую, всепрощающую, светлую. Я плавал в этой любви и был счастлив вдали от всего мира, наедине с миром женщины. Через девять месяцев она родила меня, я сделал первый вздох, открыл глаза и увидел, что счастье окутало ее целиком и она, счастливая, стремительно продолжает прерванный полет, чтобы через мгновение быть всегда (ее примут, я знаю!).
В комнате, где она жила осталась рамка с фотографией. Фотография была какой-то старой, пожелтевшей, но живой... "Не умирай!", - попросил я.
Я вспомнил, что когда-то жил с другой женщиной, и в комнате было много ее фотографий. А когда она ушла, ушла навсегда, фотографии умерли. Я смотрел на них, пытаясь вычеркнуть из памяти прошлое, вот они и умерли. Одну из фотографий (три на четыре) я всегда носил при себе, в нагрудном кармане, около сердца. Иногда мне казалось, что наши сердца все еще бьются в такт. А что если..., - подумал я и достал фотографию. Этот снимок я знал наизусть, и все же не знал нисколько. Фотография была мертвой, а сейчас ожила.
Я протянул руку девушке, и она сошла с фото в мой мир.
- Вот мы и снова вместе, - сказал я. - Здравствуй!
- Ой! Это ты! Привет! Я так долго спала, что уже не надеялась проснуться. Это ты разбудил меня, как принцессу из сказки?
- Наверное, - сказал я.
- А почему ты тогда меня не целуешь?
И я поцеловал ее, вкладывая в поцелуй всю свою нерастраченную нежность. А потом мы купались в этой нежности, и не заметили, как наступило утро.
- Мы будем вместе? - спросил я.
Она ответила "да" и... исчезла из моей жизни навсегда. Потом, при случайной встрече она призналась, что пока спала, успела выскочить замуж и родить двоих детей. А когда проснулась, подумала, что это всего лишь сон. Оказалось - явь. "Лучше бы я и не просыпалась", - сказала она и подарила мне долгий воздушный поцелуй. Я вспомнил, что когда-то тоже спал, и женился во сне, и родил ребенка, а когда проснулся, решил развестись и развелся и ужаснулся, что сон мой продолжался целых десять лет. Вот и она, девушка с фотографии, спала так долго, что во сне прошла целая жизнь и менять что-то, увы, было уже поздно. "Интересно", - подумал я, - "а если бы я проснулся лет в восемьдесят? Проснулся, посмотрел на себя в зеркало и ... умер".
"Он посмотрел на себя в зеркало и... умер (видимо, мысли значат многое). Он шел по ярко освещенному длинному коридору, коридор все не кончался, только свет становился ярче. Наконец, когда свет стал невыносим, он услышал голос и это был тот самый голос, который он так жаждал услышать и не слышал с тех пор как стал Миш. Это был голос Эль. Эль звала его, он ощутил себя МишЭль, пошел на зов и снова ожил. Потом он вспомнил, что Эль умерла под Парижем, и вновь стал Миш".
Одиночество захлестнуло меня изнутри и снаружи, и я ощутил, как трудно мне дышать одному. Однажды я уже задыхался от одиночества. Лет мне было тогда совсем немного - семь, может быть восемь, я пришел с мамой в больницу, меня оставили за белой дверью, дверь все не открывалась, и не открывалась, и я подумал, что, наверное, есть другая дверь, которая давным-давно открылась и есть другой мальчик, к которому вышла моя мама. Впервые тогда я ощутил нехватку воздуха от одиночества.
Позднее я начал ощущать одиночество в себе, и оно смотрело из меня печальными, нет - грустными, нет - печально-грустными глазами, даже когда я улыбался. Как ни странно женщинам нравился мой взгляд, они говорили, что видят в моих глазах нечто такое... и не могли объяснить, что. Сейчас я понимаю, что глазами встречались не я и она, а два одиночества - мое и ее. Когда появилась Эль, мое одиночество никуда не делось, просто оно стало чутким к ее одиночеству. Так, наверное, и происходит встреча двух одиночеств...
Я стал Миш и превратился в лилипута. Надо мной проносились сотни ног, в одну пару в колготках я влюбился с первого взгляда и устроился под каблуком женщины. Она пришла домой, обнаружила меня и сказала: "Здравствуй, подкаблучник!" "Не называй меня так!", - запротестовал я, - "Я же мужчина!".
- Муж-чи-на, - засмеялась она, - ну, тогда иди, мой посуду!
Я не хотел, но пошел и подумал, что подкаблучники, наверное, особый вид мужчин, которым нравится быть под каблуком у женщины. Потом она брала меня с собой везде и показывала своим подругам, а они знакомили меня со своими мужьями, те тоже сидели под каблуками жен.
Один из них мне сказал: "Знаешь, под каблуком быть не так уж плохо! Да, мы полностью подчиняемся женщине, выполняем все ее прихоти, но зато нам не надо ни о чем думать!". Я сказал, что хотел бы думать, хотя бы иногда, и хотел бы хотя бы изредка думать, что я мужчина. Он не понял меня, вернее у него не было на это времени - его загнали под каблук, там он, наверное, сидит до сих пор.
После этого разговора я замыслил побег. Но женщина была большая, а я маленький. Я оторвался от каблука и плюхнулся на асфальт. Она заметила и стала что-то кричать громко-громко, а потом вдавила меня в тротуар и пошла своей дорогой. Я лежал расплющенный и смотрел ей вслед, даже когда она исчезла из поля зрения, вернее смотрел я в небо, но почему-то думал, что смотрю ей вслед (женщина исчезает в небе?). Уже осенью в небе загорелся фейерверк, и фейерверком на небе было выжжено: "Я люблю тебя, Окси!". Кто такая Окси я не знал, но подумал, что она счастливая, потому что ее так любят, почти как я люблю свою Эль. Однако Окси упала с небес и плюхнулась рядом со мной.
Я спросил: "Окси, это ты?"
- Я, - сказала Окси, - вернее я - Окс. А моя возлюбленная Ана, можно Анна. Ее без меня не было, я отдала ей частицу себя и своего имени, а она, проститутка, говорит, что не может быть лесби, как я, что хочет попробовать с мужчиной, ну ты понимаешь. Но, говорит, что меня любит, и в знак моей любви выжгла на небе мое имя. Я поверила в ее любовь, а потом, когда она мне изменила с кем то, шмякнулась о тротуар. Знаешь, больно...
Я ответил, что чем больше высота, тем больнее падать (я то, знаю!). А она вдруг встрепенулась, и сказала, а давай изменим ей, вместе? Она добавила, что в ней так много любви, что малой толики этой любви хватит, чтобы оживить меня, и я согласился. Мы ожили и оказались голые на тротуаре среди толпы, было неуютно, холодно и стыдно. Она повела рукой и под нами оказались поля (я поля влюбленным постелю?). Я начал ласкать ее, она была податлива и горяча, а потом прошептала: "Не надо!". Я вылил на себя ковш недовольства и остыл.
- Не сердись, - сказала Окси, - просто я не могу. Пусть даже Анна мне изменила. Я прощу ее, потому что моя любовь сильнее ее измены, потому что я хочу быть с ней. А если бы я изменила ей с тобой, моя любовь не была бы такой сильной, мы бы расстались... А кто я без Анны?
Я сказал, что очень хорошо понимаю ее, что я тоже лишь Миш без Эль, а Эль моей измены не простила и умерла. Она ответила, что, наверное, тоже бы умерла, только вовремя об этом не подумала, и вообще она считает, что смерти нет, если есть любовь. Вот когда любовь умирает...
- Постой! - она встрепенулась, превратилась в воробья и зачирикала, - Ведь ты же любишь Эль!? Любишь!?
- Она - частица меня, разве могу я ее не любить?
- Значит, она жива! - заявила Окси, - ведь ты Миш, всего лишь Миш без Эль, а такого быть не может и где-то близко-близко или далеко-далеко, в каком-то ведомом одному тебе времени и пространстве находится твоя Эль.
Окси вспорхнула в небо и исчезла вдали, а сразу за линией горизонта вспыхнули два солнечных слова "Ты+Я".
Я просил у Ясеня "Где моя любимая?". Ясень отвесил мне подзатыльник, и я понял, что от облака, дождя и сокола тоже не приходится ждать ничего хорошего.
Терзаемый мухами творчества, я решил сотворить Эль вновь, мухи полнели, съедали меня заживо, а Эль не возникала из небытия. Тогда я спросил у сердца: "Где моя Эль?". Сердце выкатилось из груди и покатилось куда глаза глядят, хотя глаз у него не было. Я побрел за ним (кому я нужен, бессердечный?). Несколько раз на нашем пути возникали различные женщины, они брали сердце на колени, словно котенка, давали мне, бессердечному кров и пищу...
А потом, спустя вечность или тысячелетие (назад или вперед? я сбился со счета и с направления!) сердце остановилось, и я увидел Эль. Она была в черном, и смотрела на меня невидящим взглядом.
- Эль, - позвал я. - Эээээль!
- Она почернела от одиночества, проглядела все глаза и почти потеряла веру. И это с ней сделал ты! - сказал Голос, взявшийся невесть откуда.
Как за ниточку ухватился я за слово "почти", взял в руки сердце и...
- Если ты выдавишь из сердца эль одиночества и выпьешь на брудершафт с Эль, то Эль оживет, а ты..., - загромыхал Голос.
"Он не слушал Голос, он начал выдавливать эль одиночества, а потом, когда Эль ожила, глаза ее озарило счастье, и она потянулась к нему руками, плечами, всей собой, он почувствовал, как непреодолимая сила влечет его от нее..."
***
Он обратился к пустоте и одними губами попросил назвать его по имени, просто назвать по имени. Разве многого он просит? Воспоминание пришло неожиданно и доставило ему болезненные ощущения: он не имел имени, пока еще не имел. Кажется он не имел и смысла. Что имеет смысл в этом мире? Ответ возник вслед за вопросом и ответом стал "Бог".
- Бог? - произнес он вслух, - а есть ли он, Бог?
Фантастически большой огненный шар проник из небытия в его небытие и проехал по нему асфальтным катком. От страха он зажмурил глаза, став маленьким мальчиком в шортиках, однако больно не было, не было никаких ощущений. "Ощущение страха лишь мой вымысел", - подумал он, - "Или вымысел Бога?".
Потом прямо перед ним встала бетонная стена, абсолютно белая бетонная стена, которая, как ему показалось, ехидно ухмылялась. Он разбежался и со всей дури врезался в нее головой. Стена исчезла, он начал падение, долгое, чрезвычайно, немыслимо долгое падение, потом появился и пропал свет, появился и исчез он, исчез и появился.
Рядом с ним спал Бог, его персональный Бог, его создатель, спал, тревожно ворочаясь, покрываясь потом, и мямля что-то сквозь сон. Он был свободен, пока Бог спит... Ему надо было многое успеть, только вот что?
Он побрел, не зная куда, не зная зачем, и наступил самому себе на ногу...
10 января 2007 (идея) - январь-апрель 2009 года (реализация)
Правило №2: прозу, превышающую объем три вордовских страницы 12 шр., выкладывайте по частям, к каждой, соответственно, приложив ссылку на предыдущую часть, выставленную в сообществе.
Официальное предупреждение.
Официальное предупреждение.