все песни про любовь

[key2may]

По радио все песни только про любовь, сколько можно, хватит уже. Телевизор включишь – там политика, геополитика, выборы в Выборге, святки в Вятке, аутодафе в Уфе. Коррупция, борьба с коррупцией, а в основном всё-таки реклама с сериалами в паузах. Ещё ток-шоу, как же без них-то: от кого тёща залетела, кто на нашей эстраде рептилоид, а кто нормальный фанерщик за бабки, и должны ли трансгендеры в ракетных войсках служить. Откроешь киноафишу, а там – пятнадцатые трансформеры, двадцать седьмой человек-паук, исландский артхаус про геев-гляциологов и мороженое из лишайника, социальная драма про брянских доярок, снасильничавших поэта-сантехника, и документалка про реновацию, где на месте двух снесённых хрущёвок воткнули пять небоскрёбов, а бывших жильцов не заселяют, чтобы голова от высоты не кружилась. Остаётся театр, но там тоже всё сложно. За обычную классику народ платить не готов, поэтому Гамлет теперь должен быть афро-кем-нибудь, Розенкранцу и Гильденстерну полагается состоять в сложных отношениях, Офелию будут топить упёртые белые сексисты, а откачивать – азиатские феминистки с трудной общей судьбой и татухами на жопах. В общем, в театр теперь ходить как-то боязно, тут легко разочароваться. Зато ещё можно читать старые книги, там пока всё по-прежнему. Онегин опять застрелит Ленского и не сядет, Каренина угодит под поезд, Берлиоз под трамвай, тов. Бендер под извозчика, Паниковский опять нарушит конвенцию, а потом ещё украдёт гуся на свою голову, и даже работник Балда поступит со служителем культа привычным образом. Впрочем, читать у нас любят и умеют далеко не все. Для таких господ (вроде меня) остаётся только сочинительство. И лучше всего поэзия, ведь сложить стихотворень в два катрена можно и в уме, тут вообще никаких мат.ресурсов не надо, скульпторы-монументалисты обзавидуются. Некоторые ошибочно полагают, что нужно научиться писать шедевры. А вот и нет, я тоже на этом погорел. Что ни напиши, всё равно кто-нибудь спесиво спросит «А это что за дрянь, кто автор, какое чудовище посмело так осквернить наш храм поэзии? Принесите немедленно розги. И топор заодно, чтобы два раза не ходить». Отсюда логичный вывод: надо начинать с сетевой поэзии, прятаться за надёжным псевдонимом, из бункера выходить только в 14, 20 и 45 лет, за новым паспортом. Есть и более безопасный путь к успеху: не писать стихов, не вступать в дискуссии об искусстве, вести тихую жизнь нелюдимого рантье. Я очень стараюсь, но получается фигово. Это всё песни про любовь, от них всё зло мира, проклятое радио.

@темы: Проза

---

лирика

[key2may]

Зина сказала, что сильно любит Максима.
Услышав это, Аксинья толкнула Зину.
Зина плюнула было Аксинье в рожу,
но промахнулась, и попала в Серёжу.

Серёжа решил, что раз плюёт – значит любит
(он уже месяц как предпочитал Зину Любе).
Но пацанам нельзя ути-пути и всё такое,
и Серёжа ударил Аксинью худой ногою.

Прибежали Боря, София и Иннокентий.
У Иннокентия была сменка в рваном пакете.
И скоро кешины тапки пошли в работу:
левым Серёжу, и правым Борю – а вот вам!

София (что значит мудрызть) тупила дико:
смеялась, мялась, боялась, орала на Вику.
Вика гундела «Мальчики, не деритесь!
Сейчас я на вас пожалуюсь тёте Рите!»

Наконец, пришла тётя Рита с ведром и шваброй,
заорала «А ну, это кто у нас такой храбрый?!»
Шваброй Кешу, тряпкой Зину;
шваброй Борю, тряпкой Аксинью;
Софии – по щам, Серёже – леща,
даже Вике с Любой отсыпала сгоряча.

Тут пришёл я, Арестутель Охраныч Сукин,
поздоровался, достал пирожки из сумки,
уселся, надел очки, костыли отставил,
строго спросил: «Тётя Рита, вы не устали?

На хуа ж в сорок лет татуаж?
На хуа ж акварель на гуашь?
Чо вы их бьёте,
творить не даёте?
У всех кисель на малине,
а у вас на йоде...

Вы ж как Дарт Вейдер, обженившийся с Терешковой,
а тута вам не детсад джедайский, не школа
для наглых подростков из Москоу хай сосаити,
а секция лирики при Союзе писателей!

Говорю вам, Рита, прекратите своё насилие,
и так наши лирики от швабры немного синие.
Поэт – он способен на чувство, когда не порот,
а отлупишь – поэт срывается в трэш и хоррор.

Вот за это наш шеф Сорокинг нас не похвалит,
не на это минкульты нам стока денег давали.
Домойте полы, и пилите поэму, Рита,
пока я лирик, пока вы сами не биты.

И не надо в поэме про Блока, шлюх и ежей.
А то читали мы вас уже...»

@темы: Стихи

---

присницца вдрух

[key2may]

присницца вдрух кошмар и жуть
а можт обычный сон вер палны
мадьяры римляны и галлы
погладить делают ежу

а ты всё спиш и не поймёш
каких епох каких времён ты
почём дорожныя ремонты
и кто растлил нам молодёж

бредёш за квасом в гастрономь
а бредиш хлоркой да кефиром
довольный львом толстым и миром
и думаеш не экономь

на устрицех и гребешках
на одноразовых пакетах
вся хтонь в поэтках и поэтах
а орднунг кроецца в мешках

мешки все чорны как мазут
как предки пушкина невольны
(ты цензорь ждёш тут рифму «войны»
но нет тебе крамолы тут)

поэтки про любов поют
про бесов и мизогинию
разврат паэзь не заменил им
все гуси послаты на йух

пришла жена из модной спа
и нюхает в цветах настурций
уш вечер в дом пора проснуцца
а ты как бутто и не спал

@темы: Стихи

---

пионерлагерь

[key2may]

Горн, подъём.
И утро красит нежным
светом стены лагерных хором.
Натянул помятую одежду,
покормил огрызками ворон.

После умывальни и зарядки
вышел с хмурым лагерем на ты –
старшие вломили для порядка:
носом кровь, и где твои понты?

Босиком, ободран и зарёван –
младший сын ордынского полка –
пионерке Лере гладишь рёбра
(больше гладить нечего пока).

Выбегаем строиться наутро,
болтики да гаечки с резьбой.
Василиска славим за премудрость.
Соловья – за свист и за разбой.

Помним про Вьетнам и Кампучию,
рвёмся хором петь Тырнацонал.
Осуждать, как взрослые учили,
рисовать погоны пацанам.

А девчонкам – лишь бы гольфы-банты,
стёклышки-секретики в песке.
Вот такие дурочки...
А сам ты
не дружил
пока ещё
ни с кем.

@темы: Стихи

---

Jована. Дневник

[The wolf of Innsbruck]

15 ноября 1944

Свершилось! Я уже не верила, что выберусь из этого чёртового лагеря живой, но нас освободили. Пока у меня нет дневника, я пишу на полях газет, которые сегодня разносят по городу. Мне больно смотреть на Печ. Во что он превратился? Кругом обугленные руины, всюду запах гари и смерти. Я как будто снова вижу перед собой колючую проволоку, бараки и часовых, хищно смотрящих на нас.
Сейчас уже темно, но в больнице шум, как на базаре. Наверное, мне следует хотя бы немного поспать. Я останусь здесь, я не имею права бросить тех, с кем делила барак.

16 ноября 1944

С утра я позволила себе самовольно выйти в город. Вернее, в то, что осталось от города. Улицы пестреют болгарскими знамёнами, и увидь я их раньше, перепугалась бы. Когда вчера я заметила болгар, я хотела быстро убежать, но наши быстро успокоили меня: болгары теперь за нас. Но я всё равно боюсь попадаться им на глаза: слишком свеж в памяти пятнадцатый год. Мне было бы гораздо легче, приди сюда русские.

17 ноября 1944

Кажется, сегодня я не смогу приступить к работе: у меня нашли истощение, и я теперь должна подлечиться. Когда попробовала кусок хлеба, меня скрутило пополам — так было больно! В лагере я воровала еду, и как могла, поддерживала и себя, и других.
Сейчас я за себя спокойна. Я с первого дня знала, что буду жить. Ради своего сына! Кстати, где он сейчас? Жив ли? Я не могу думать сейчас ни о ком другом — я отдала его четникам, чтобы увезли его из Косова. Мне-то уже всё равно — я потеряла всё, что только могла потерять.

***

Болгары принесли ещё нескольких. Мест не хватает, врачей — тоже. Заведующий который день трезвонит коменданту, но тот лишь кормит его завтраками. Ещё меня беспокоит Ами — эта девчонка, которая к нам попала в июле… Она совсем плоха: который день в горячке…

18 ноября 1944

Этим утром было солнечно. Прошедшая вчера буря угомонилась. Утром я видела в окно похоронную процессию: целая вереница гробов, накрытых болгарскими флагами, промелькнула передо мной.
Я настолько слаба, что уснула вчера даже при громких стонах раненых. Сегодня мне лучше. Я помогаю медсёстрам ухаживать за больными. Вот, кажется, и Ами пришла в себя! И первое, что она мне сказала, поразило меня до глубины души:
— Я не Ами, я Марьям! Я снайпер.
Ничего себе! Всё это время у зверья под носом была партизанка! Это просто чудо, что она жива! Её закинули к нам в барак, как мешок. Вся избитая, в крови, одежда изорвана… Раньше я бы ужаснулась от такой картины. Но увы, эта девчонка была всего лишь очередная. Удивительно, как мало надо увидеть крови, чтобы так спокойно воспринимать смерть… Она была жива, но в каком же кошмарном состоянии! Она рыдала весь вечер, и я не знала, как ей помочь. Разве что прятать от часовых…

***

Спросила у заведующего про Марьям. Он уверяет, что она выздоровеет. Мне настолько врезались в память его слова, что я запишу их здесь:
— Телесно она здорова. Главная проблема во-от здесь (прикладывает палец к виску).

***

Этим вечером имела неосторожность коснуться её живота. Она вскинула голову и закричала так, что я растерялась. Она кричала сквозь рыдания:
— Я убью тебя!
Она лежит теперь колодой и продолжает плакать. Кажется, у неё опять жар.
Милая, прошу тебя: не делай глупостей! Живи, только живи! Мы на свободе, и это главное!
Эти похотливые скоты наверняка захотели бы «наиграться» с ней. Она была не первая такая…
Когда же вы крови напьётесь, твари?! Мало вас Рамиз помучил, мало!

19 ноября 1944

Я наконец-то нашла что-то, что послужит мне заменой дневника! В кладовке среди хлама нашлась старая, уже пожелтевшая книжка учёта ещё довоенного пошива. Я перенесу всё, что записала на полях газет, сюда.
Снова слушаю сводки. В который раз убеждаюсь, что болгары — настоящие цепные псы войны. Зависит лишь от того, кто им даст команду «фас». Шиптары пытаются ещё сопротивляться, но болгары их скоро задушат.
Я ещё нескоро перестану пугаться болгарских знамён и албанской речи, но я чувствую, что мы наконец-то вздохнули свободно. С болью, но свободно!
Господи, ответь мне: жив ли мой Синиша? Один он у меня остался, я на коленях умоляла четников забрать его, и они его увезли, а куда — неведомо. Я мечтаю снова его обнять, снова услышать заветное «мама», снова почувствовать себя настоящей женщиной — той самой, которая жена и мать. Я ничуть не жалею, что стала связной у партизан. Жалею лишь, что меня схватили… С другой стороны, разве я не помогала своим товаркам по несчастью в лагере? Я выполняла свой долг.

***

Днём приходили парни из комендатуры. Сюда из Белграда командировали военного прокурора. Будут судить это зверьё. Чего бы мне этого ни стоило, я дам показания. Каждый из них заслуживает петли!

***

Марьям всё ещё плохо. Она почти ни с кем не разговаривает, лекарства принимает только от меня. Прямо как сирота… Она ведь и впрямь осталась здесь совершенно одна! Неужели и товарищи её живьём похоронили?

20 ноября 1944

Проснулась утром от крика Марьям — её опять мучают кошмары. Я слышала, как она кричала «только покажись». Я не была в палате, но одна из медсестёр сказала, что её привязали верёвками, чтобы не грохнулась.
— Я убью это чудовище! Живот себе вспорю! Я не дам ему жить!
Я чуть сама в обморок не упала… Боже мой, она уже ненавидит его! Может, для неё выкидыш — лучший выход?

***

У меня состоялся очень неприятный разговор с заведующим. Я хотела «скормить» Марьям что-то из чудо-трав, что вызывает выкидыш, а он разозлился и назвал меня дурой.
— Давай я лучше ей сразу болиголов дам, чтоб не мучилась! Ты хоть соображаешь, что ты предлагаешь? На таком сроке она сама концы отдаст!
— Но вы же видите, в каком она состоянии!
— Вижу. Но ничего не могу сделать — в психлечебницу её не отправить!
Я была оскорблена тем, как он меня назвал, но для себя поняла, что не брошу Марьям в беде. Она должна знать, что она не одна.

***

Разговорить её — задача не из лёгких. Она до сих пор не верит до конца, что свободна. Кажется, всё, что её волнует, это то, что «ЭТО» растёт внутри неё. Она напоминает ходячую мумию, но живот растёт. Она всей душой желает избавиться от этого монстра, но, видимо, чем больше мы хотим, тем меньше получается… Бедная… Мне её жаль.

***

Боже, что я пишу? Почему я желаю смерти невинному маленькому существу? Если бы такое случилось со мной, что бы я, зарезала бы его? Наверное, не сдержалась бы… Я чувствую себя настоящим чудовищем.
Может, ей станет легче от того, что я заберу у неё этого ребёнка, как он родится? Я боюсь, что она просто задушит его, или перережет горло. Если даже я, не державшая в руках серьёзного оружия, об этом думаю, то что же будет с Марьям? Прошу тебя, не становись убийцей! Господи, не дай ей оступиться…

21 ноября 1944

Только что по радио сообщили, что подавлен последний очаг сопротивления. На улицах теперь разгуливают не только болгары, но и наши. Пока одни на радостях палят в воздух, другие под холостые залпы хоронят товарищей. Заведующий злится — много шуму от этих вояк.
— Раскричались, как на базаре! — ворчит он.
И не поспоришь. Я слышу, как опьяневшие от радости солдаты кричат: «победа»! Эта адская смесь сербского с болгарским ещё долго будет стоять у меняя в ушах. С одной стороны я рада, что наши додавили этих гадов, с другой — мне не нравится, что они тревожат больных. Среди них много тяжёлых.

***

Марьям сегодня сидит весь день тихо и даже носа не кажет. Она ни с кем не разговаривает. Я доложила ей последние сводки. Она только слабо кивнула.
Я пыталась её спрашивать о родственниках, остался ли кто жив, она ничего не говорит. Я едва слышу даже её дыхание. Прямо как перед освобождением. Она тогда бормотала «нас всех перебьют… Сожгут, как дрова…»
А по лицу — слёзы текут. Жить-то она хотела! А теперь боюсь, она точно что-то с собой сделает… Боже мой, могу ли я теперь просто делать вид, что ничего не случилось? Могу ли я дать этой несчастной пропасть?

22 ноября 1944

Нам снова принесли раненых. Я чувствую себя намного лучше и могу заботиться о товарищах по несчастью. Кажется, заведующий мне доверяет.
Сегодня также пришёл Рамиз. Он всё ещё плохо говорит по-сербски и заявил, что собирается уходить в Албанию — он давно и прочно симпатизирует Энверу. Марьям, кажется, тоже.
Она уже не трясётся, заслышав албанскую речь, но её состояние меня по-прежнему тревожит.

23 ноября 1944

Те из нас, кто может ходить, пойдут собирать дрова. Ещё немного, и мы весь лес подчистую вырубим. Я работы не боюсь, сама же в деревне выросла.
Заведующий трезвонит во все инстанции, и кажется, добился кое-чего. Скоро придут медикаменты.

***

Вечером меня вызвали на допрос в комендатуру. Даже странно, с каким безразличием я рассказывала всё, что пережила и что видела. Может, я просто сплю? Или мне кажется, что это было кошмарным сном? Как бы то ни было, я приду на суд, чего бы мне это ни стоило!

24 ноября 1944

Я намеренно не пишу о том, кого мы теряем. А у нас каждый день кто-то умирает: куча людей лежит с ранениями, истощением и прочими болезнями. Сегодня сам комендант приходил, и он в растерянности: от центра пока тоже много ждать не приходится. Я ежечасно слушаю радио, узнаю о продвижениях войск. Русские уже в Венгрии! Господи, ответь: скоро ли закончится война? Я больше так не могу. Как можно думать о жизни, когда вокруг только смерть?

***

Я позволила себе немного поплакать на заднем дворе. Я не заметила, что нам принесли ещё нескольких раненых. А потом ко мне подошёл Рамиз.
Я не стала его отгонять. Я не боюсь его. В конце концов, освобождал нас он и убил этих гадов тоже он.
— Сербы были мне врагами. До той поры, пока не пришли те, кого я ненавидел больше.
Как жизнь меняет людей! Лет пять назад он бы назвал меня «шкия» и зарезал бы, а теперь защищает нас!

25 ноября 1944

Фронт от нас всё дальше. Я чувствую это. Раненых приносят всё реже, болгар стало меньше. Заведующий сейчас спокоен, я тоже. Чувство, будто нами овладела апатия. Об отоплении приходится только мечтать.
Марьям сегодня сидит тихо. Соседки ею недовольны: визжит, как юродивая по ночам. В этот раз, слава тебе, Господи, обошлось. Она говорит, что не видит сновидений.
Она уже поправилась от болезни, только пока выглядит плохо. Я бы сказала, точно чучело: растрёпанная, в мешковатой пижаме, бледная, под глазами — круги.

***

Решилась сегодня поговорить с ней. Спросила об отряде. Она назвала имя командира и даже номер бригады. Имя его она произнесла с надеждой: Сретен. Одно только слово, а сколько нежности и теплоты в нём! Она ждёт его с надеждой, и, кажется, она в него влюблена.
Надо разузнать о нём. Может, с ним она быстрее в себя придёт. Вот только я боюсь его реакции: что он скажет, узнав о случившемся? Поймёт ли, что Марьям в этом не виновата?
Я представляю, как он с холодом в голосе говорит: «Мне не нужен фашистский выродок», — и уходит… Чёрт возьми… Я и жду и боюсь его прихода!
Только Марьям пока лучше не говорить этого, а то её удар хватит

26 ноября 1944

Боюсь сглазить, но, кажется, Марьям уже не думает о том, чтобы что-то с собой сделать. Да, она постоянно молчит, с выражением полного безразличия помогает медсёстрам, а из палаты почти не кажет носа.
Я добровольно помогаю врачам и медсёстрам. Работы хватает, а вот еды — нет. Сил у меня маловато осталось. Опять думаю о Синише… Где он там? Жив ли мой мальчик? Сыночек мой родной, всё бы отдала, чтобы снова тебя обнять!

27 ноября 1944

Марьям попросила достать ей карандаши и бумагу. Слава богу, нашлось. Рисует она медленно, точно во сне мочалку жуёт. Но рисует замечательно! Пока так, всякие простенькие рисунки — из тех, что мы ещё в школе на уроках рисовали.

28 ноября 1944

Опять эти вояки заявились! Сверяли сегодня списки больных со списком узников. Да, не все выжили потом, после освобождения. Но хотя бы на секунду вновь обрели свободу…
— Ами Хюсай — она у вас?
— Она Марьям Алими, — говорил заведующий. Чужим именем назвалась.
— Снайпер! — вмешалась я. — Бывший.
Кажется, сейчас её будут допрашивать. Надеюсь, хоть не будут так давить… Знаю я их…

***

Марьям после допроса вышла на ватных ногах. Так и есть: все воспоминания разворошили. Одно её держит: скоро товарищи узнают о ней! Я буквально молюсь за это…

30 ноября 1944

Марьям опять кричала и извивалась во сне. Разбила себе голову о кровать. Снова её связали. Я прибежала к ней и попыталась успокоить. Даже развязала верёвки. Рисковала ведь…
Перевязки, слава богу, не потребовалось, но… Она заштриховала свои рисунки! Я видела, как она что-то делает с простынёй… Да она же руки на себя наложит!

1 декабря 1944

Я сказала ей одну фразу: «Даже не думай». Марьям прекрасно поняла, о чём я. Она ждёт ответа от товарищей. Рассказала вкратце о них. Да, не хотела бы я столкнуться с их Марой — вот уж редкостная скотина! Ко всем придирается, всех чморит, сама особняков держится, а командир ей всё равно доверяет. Не иначе, себя в ней видит.
Марьям от неё постоянно получала щелчки. В первый день Мара её грубо растолкала и влепила «наряд» за то, что не проснулась по команде, а когда Марьям попыталась спорить, влепила ещё и второй. Кем надо быть, чтобы на товарищах зло срывать? А ещё она — настоящий магнит для пуль. Сколько уже раз лезла прямо под выстрелы, но выживала! Хотя может, Марьям преувеличивает…
О Цыгане она хорошо отзывается. Да, с ним не всегда легко ладить, но он храбр и честен.
И снова она о Сретене… Он не просто командир для неё, это уже очевидно!

4 декабря 1944

Узнала, что и Албания освобождена. Рамиз снова приходил. Попросила его найти в Шкодере бабушку Марьям. Олбана Аголли, кажется, её зовут. Может, ещё жива… И этот… Как его?.. Муарем, кажется, знает… Он из тех агитаторов, что вербовал бойцов в Косово.

13 декабря 1944

К нам пришёл какой-то рыжий мужчина в военной форме. Спрашивал какую-то Машку… Какая ещё Машка?.. Хотя нет — это же он про Марьям! Наверное, это он, командир!
Я видела, как Марьям буквально бежала к нему и повисла на его шее. На глазах слёзы, а сама улыбается!
Неужели она вернётся к жизни?
Я хотела рассказать этому мужчине обо всём, но он лишь сухо отмахнулся:
— Я слышал о случившемся.
Он выглядит непрошибаемым. Надолго ли его хватит? Захочет ли он знать теперь Марьям?

***

Бедная девчонка! Вернулась вся в слезах. Я сперва подумала, что он повёл себя, как козёл, и бросил её, но всё оказалось сложнее: он счёл её мёртвой. Теперь у него другая невеста. Господи, за что?
Я понимаю, что никто из них ни в чём не виноват, но чем эта девушка заслужила участь остаться одна с ребёнком на руках? А что будет теперь с ним? Каково ему будет жить с тем, что его отец — упырь, топивший нас в крови? А что люди скажут? Боже, ответь: что мне делать? Наверное, я заберу этого ребёнка и скажу, что подобрала его в одной из деревень. Я не хочу, чтобы он страдал из-за того, что его отец — фашист и подонок.

14 декабря 1944

Марьям прямо ожила: попросила с утра газеты. Ей принесли их целый ворох. Она читала их с упоением, а в номере за 20 октября поставила даже отметку. Она сквозь слёзы прошептала: «победа». Хотя до победы ещё далеко, ой далеко… Не стерпела и спросила меня:
— Где сейчас русские?
Вроде, под Будапештом. Мадьярам недолго осталось. Немцам — тоже. Скоро и усташей придавим.
Марьям оживает прямо на глазах. Да, сердце её разбито, но она знает: за стеной есть жизнь. Впервые я вижу в ней живую девушку. Господи, как же хорошо, что Сретен приехал! Хороший он всё-таки человек. Хотя, мне кажется, тот ещё бабник: не иначе, в тайне от своей невесты приехал. А невеста-то… Та самая Мара, что над всеми насмехалась.
Я не ошиблась: он — всё-таки козёл. Не такой, чтоб прям видно было, но есть в нём такое.

23 декабря 1944

Марьям получила карандаши и бумагу. Теперь она рисует — убивает время. То своего напарника нарисовала — Бошковича, то себя рядом с ним, то подругу свою с дочкой на руках — она говорит, что примерно представила, как выглядела бы Еванджелина.
Она сейчас этим спасается. И нас спасает. Лишь бы опять не начала закрашивать свои рисунки.

24 декабря 1944

Для Марьям принесли письмо. Это её подруги — тут на восемь листов растянулось. И фото не забыли вложить — вот Цыган рядом с русскими, а вот и подруги с наградами. Мары только не хватает — она в госпитале лежит. И правда какое-то чудо — под пулемёт полезла, и жива осталась!
Искала на войне смерти, бедняжка… Но не нашла. Мне уже её жаль.
Я сама теряла детей… Как вспомню, сразу в слёзы…

27 декабря 1944

Я уеду отсюда. Я не могу больше оставаться в Косово — слишком много дурных воспоминаний осталось здесь.
Пятнадцатый год. Вся округа в панике — сюда идут болгары, а соседнее село на днях разорили шиптары. Я, тогда ещё маленькая, плакала и спрашивала маму, за что они нас так ненавидят. Многого я ещё не понимала…
А потом и до нас докатилось… Рванули разбитые части. Оборванные, голодные и обозлённые солдаты. Женщины отдавали им своих детей, просили спасти хотя бы их. И меня тоже мама отдала тому офицеру. Я плакала и просила маму не уходить, а она сама сквозь слёзы крестила меня и умоляла солдат поберечь меня.
Я никогда не забуду этот ад — путь через Албанию. Горы, ливни, снежные бури и постоянные набеги этих разбойников. Офицер, несший меня, сперва был груб, кричал «заткнись», да так, что я боялась от страха даже пикнуть. Потом, вроде как, подобрел. Говорил со мной уже ласковее, делился припасами.
— Зря нос воротишь, малышка, — говорил он мне. — подкрепись — путь не близкий.
Его звали Владан. Сегодня я его вспоминаю с благодарностью. ему я обязана жизнью. если бы не он, я бы разделила судьбу своей бедной мамы. Усадьбу нашу разграбили, а маму убили…
Отец где-то под Колубарой погиб…
Волей-неволей поверишь в судьбу. Говорят, проклятие действует до седьмого колена. Неужели и мне не суждено больше увидеть своего сыночка? Он — последнее, что у меня осталось. Господи, ответь мне: жив ли он? если ты решишь забрать его, пусть лучше это буду я!

31 декабря 1944

Этот новый год я встречаю с надеждой. Скоро закончится война, я уеду из Косово и увижу, наконец, сыночка!
Вернутся домой солдаты (пусть и не все), сотни тысяч женщин увидят, наконец, своих мужей, сыновей, отцов и братьев. Мы выстояли! Наша земля свободна!
Да здравствует свободная Югославия! Да здравствует товарищ Тито!
И русские… Сколько же им пришлось вынести, чтобы сломать хребет фашизму! Это ещё не победа, но до неё осталось недолго. Я надеюсь, что этот год принесёт мир нашей стране, и что наконец-то закончится этот кошмар.
Храни Господь всех погибших и тех, кто ещё жив!

7 января 1945

Это Рождество я встречаю с небывалым подъёмом. Я как будто знаю: война скоро закончится, каждый получит то, что заслужил. Страшно даже подумать, сколько жизней оборвала эта война, сколько судеб сломала!
Но теперь у меня есть надежда: скоро будет мир. Кто бы что ни говорил о коммунистах, а вместе мы — действительно сила! Порознь враг нас разбил и чуть не уничтожил, но теперь, когда мы все будем под красным знаменем, нас никто не возьмёт!
Я чувствую сама, как левею прямо на глазах. Мне были чужды все эти политпросветы, но теперь я думаю: а что, если Второе Пришествие случилось? И случилось в России, тогда, почти тридцать лет назад?


8 января 1945

Меня опять вызвали в комендатуру. Сегодня там — люди из генерального штаба. Тучный офицер зачитал мне длинную речь и вручил награды… А я и сама не знаю, за что. Всё, что я делала — это снабжала партизан информацией, делилась планами местности. А теперь вот, боевые награды получаю.
Теперь я знаю, почему солдаты не чувствуют себя героями — они знают цену своим медалям. И я — тоже.
Зато теперь ношу на груди красную ленточку. Я чувствую, как это важно — прослужить своей стране! Я это сделала! Ради сына, ради соотечественников! И снова сделаю, если потребуется!

11 января 1945

Марьям сегодня неожиданно разговорилась. Мы поболтали с ней по душам, и вдруг она с тревогой говорит:
— Он не двигается… Три дня уже…
Неужели в ней пробуждается инстинкт? Если это так, то… Держу пальцы крестиком, чтобы не сглазить!

13 января 1945

Мне сегодня пришло письмо. Точнее, адресовалось оно Марьям — на конверте значилось: «Машка». Я чувствовала нутром, что мне надо сперва самой прочесть это письмо, а потом — отдать Марьям. Я аккуратно вскрыла конверт и нашла там несколько листов.
Письмо настолько меня потрясло, что я процитирую его здесь.

«Здравствуй, дорогая моя напарница!
Помнишь меня? Это я, Бошкович. Когда-то я был таким, как все эти юнцы — мечтал о славе, о звёздочках, а сегодня понимаю: никакие погоны, никакие ордена не стоят этого. Не стоят жизней дорогих мне людей. Мне объявили о присвоении звания капитана, но что эти четыре звёздочки мне дадут? Победа близка, но это — не моя победа. победа куётся доблестью и стойкостью, но никак не малодушием.
Я смалодушничал тогда, в июле, и этим обрёк тебя на мучения, а других — на гибель. Я заметил активность в «зелёнке» — с той гряды отличные виды открывались. Вся местность, как на ладони. А они как порскнули оттуда — один, два, три отряда конников… Как тараканы! За ними — пехота. Я видел их, насчитал не меньше двух рот. Я понял, что они знают о наших планах, и что они готовят засаду для Шкрели. Я заметил потом, что они повели за собой Хасана. Я его даже не сразу узнал — так сильно он был избит. Видно было, что он уже не жилец. Я должен был либо облегчить его страдания, либо пристрелить кого-то из эсэсовцев. Да, я бы нарушил приказ о том, что противник не должен поднять тревогу, но это бы дало нашим товарищам время сориентироваться, принять меры. И Шкрели был бы жив… Вызови я огонь на себя, ушёл бы и сам, и другим бы дал. Но я струсил. Я дал им рассеяться и занять позиции. Я ринулся сразу к Цыгану, я чувствовал, что нас скоро окружат и перебьют. И я был прав: связь пропала, а Шкрели получил ложный сигнал.
Эсэсовцы устроили настоящую облаву. Вот тебе и результат: Шкрели убит, Хасан убит, и тебя чуть не убили. А сколько наших там и осталось? Их кровь на моих руках. Я по возвращении на базу сразу написал рапорт. Командир прочёл и, ни слова не сказав, передал это в штаб, а потом сделал то, чего я не ждал никак: сам потребовал снять себя с должности! Я был просто в шоке — он решил вступиться за меня, да как ещё! По его логике, я не должен был оставаться крайним, но разве не по моей вине случился этот провал? Я был готов распрощаться с погонами и даже с жизнью, но судьба уготовила мне наказание похуже: саму жизнь. Жизнь и повышение. Я не заслужил эти звёздочки и эти ордена — это не моя победа, и не моя заслуга.
Я до сих пор не могу понять, почему и Любиянкич, и Цыган, и доругие командиры устроили такой демарш. Да, все ошибаются. В личном плане разница между предательством по умыслу и предательством по глупости или страху большая, но на войне всё едино. И последствия — тоже.
Ты мне стала, как сестра или даже дочь. Тем больнее чувствовать себя предателем. Это как оторвать от себя кусок.
Я решил, что лучше будет, если я сам тебе во всём признаюсь. Если ты не ответишь, я всё пойму.
Андрей»

***

Я когда прочитала Марьям письмо, она позеленела вся. Буквально разорвала от злости пододеяльник. Поразительно, откуда в ней столько силы? Даже спустя полгода она не потеряла хватку. Не зря ведь три года воевала…
Я не писала об этом, но сейчас вспомнила: когда ей снова снились кошмары, она задёргалась во сне, а я попыталась её успокоить. Но Марьям спросонья ударила меня наотмашь так, что я не устояла на ногах. Отделалась парой синяков и разбитым носом. Просто поразительно: хрупкая с виду девушка, а удар — как у кобылы.

***

— Чтоб ты подавился своими звёздочками, тварь! — шипит Марьям.
Да, Бошковичу теперь жить с этим… Я понимаю его: на решение была доля секунды, а ещё… Если командир его спас, значит, он стоящий человек.

14 января 1945

Русские уже освободили Варшаву. Скоро и Будапешт возьмут. Вот-вот, и Берлин будет взят! Я в этом не сомневаюсь! Дай Бог, чтобы весну мы встретили свободными! Храни Господь всех погибших и даруй сил всем живым!

***

Марьям сегодня, очевидно, смягчилась. Видимо, решила, что вины Бошковича в этом нет. Она рассказывала, как командир передал её в подчинение Андрею, и как он учил её снайперскому искусству. А тогда, в сорок третьем… На их пути была целая батарея, и они вызвались снять наводчиков. Стояли по колено в ледяной воде, прямо так, в горах, рискуя поскользнуться, они делали свою работу! Потом Марьям ранило осколками, и она упала, и если бы не Бошкович, умерла бы, захлебнувшись, или от потери крови. А он её протащил на своей спине, прямо под огнём!
Я убеждена: он честно заслужил свои звёздочки. И ордена — тоже. Стоит ли его за одну-единственную ошибку теперь проклинать?

***

Ещё вчера написала Бошковичу ответ. Скоро отправлю ему.

«Я не знаю, ответит ли вам Марьям, но лучше это сделаю я и сделаю сейчас. Не люблю мучить людей неизвестностью.
Командир наверняка всё рассказал о ней, и мне, по сути, нечего и добавить. Она была в ярости, и это была самая настоящая, неподдельная ярость. Она чувствовала себя так, словно её предал самый близкий человек. Но ваше признание… У меня чувство, будто вас публично отхлестали по щекам.
Бог нас рассудит, а я не в праве. Но я считаю, что вашей вины в этом нет. Нам случается ошибаться и выбирать между лёгким и правильным. Это вам пишет та, кого четырёхлетнюю разлучили с матерью, и разлучила сама же мать. Я думала: почему она не со мной? Мне было грустно и тяжело одной, среди незнакомых людей. Я плакала и тосковала о маме, а потом, вернувшись, узнала, что её убили. У меня не осталось ни дома, ни семьи.
А для вас ещё ничего не потеряно. Это очень хорошо, что вы нашли в себе силы признаться. Жить с этим камнем на душе нелегко. Но надо. Если богу было угодно, чтобы вы жили, значит, он бережёт вас для будущих подвигов. Тех, которые искупят вашу вину.
Самое сложное — простить себя самого.
Храни вас Господь!
Йована Перкович
13 января 1945»

15 января 1945

Марьям написала ответ и попросила принести конверт. Вроде пронесло: она простила напарнику проявленную слабость.
Я тоже перепишу ответ. Сюда, в дневник.

«Скажу тебе честно: вчера я была готова придушить тебя, желала тебе подавиться этими звёздочками. Приди ты ко мне, я бы не сдержалась. Такая я…
Но сегодня, остыв, я поняла, что ничего уже не исправить. У тебя на решение была доля секунды. Каждый солдат рано или поздно окажется в ситуации, когда надо делать выбор: поступать по приказу, или по совести. Да, я ждала подхода Шкрели, отдала тебе снаряжение и стала на несколько дней Ами — невестой Хасана. Лишь бы у меня никто отметины на руках не разглядел…
Знаешь, подстрели ты кого-то из эсэсовцев, не факт, что я успела бы убежать. Единственное, что — наши товарищи полегли напрасно. Раз уж мы в одном отряде, то и отвечаем за всё сообща. Могли ли мы предупредить Шкрели? Может и могли бы… Дороги были перекрыты, но вот в горах ещё можно было.
Главное, что Цыган смог наших вывести. Я не сомневалась в нём. Ни на секунду.
А ты был мне самым близким человеком после Сретена. Ты честно заслужил свои звёздочки. Как и всё остальное.
Кто из наших ещё жив? Напиши мне. Мне бы сейчас только бумаги и карандашей. А больше пока ничего не надо.
Береги себя. Тебе уже нечего терять, но живым ту нужен, в первую очередь, всем нам. И соотечественникам — тоже.»

***

Я только сейчас обратила внимание на эту странную фразу: «нечего терять». Что же это значит? Что произошло с Андреем, что ему больше нечего терять?
Я спросила у Марьям, что это значит, и она рассказала мне всё.
Это было в Крагуеваце, в ноябре сорок первого. Жена Бошковича, Станка, работала учительницей в школе. К ним прямо в разгар дня пришли немцы и потребовали собрать всех учеников. Было ясно, что сейчас их либо отправят в концлагерь, или убьют. И учителя решили разделить судьбу детей. «Закончить уроки», — как они сказали.
Станка нашла в толпе своих детей и до последнего успокаивала их. Их было трое, младшему — всего три года…
Новость сломила Андрея. Командир даже отобрал у него оружие, опасаясь, как бы он не натворил дел.
С тех пор он говорил: «Погибну сам, но парочку гадов с собой заберу».
А перед боем смотрел на небо и говорил:
— Я скоро буду, ждите!
Он знал, что каждый день может стать последним, он знал, он готовился к смерти. И я думала о том же… Но у меня ещё есть надежда, что мой сын жив, а у Андрея уже никого не осталось. Как он теперь вернётся домой, зная, что его никто не ждёт?

18 января 1945 г.

Сегодня снова пришли из комендатуры. Скоро начнётся суд. Проводить его будут в здании местного театра, чудом уцелевшего во время бомбёжек. Часть свидетелей умерла от болезней, другим слишком больно вспоминать обо всём.
Я твёрдо сказала: приду. Дам показания. Чего бы мне это ни стоило!
Рамиз тоже назначен свидетелем. предварительные ждём в следующий вторник.

***

Познакомилась с материалами дела. Большей части тех головорезов нет в живых — возмездие настигло их раньше. Но кто-то уцелел… Ничего, скоро каждому воздастся!

23 января 1945г.

Слушания отложены — суд так и не смог найти адвокатов для обвиняемых. А законом их наличие обязательно. Все адвокаты из Приштины или Белграда наотрез отказываются их защищать. И я понимаю, почему. Один и вовсе сказал, что лучше сдаст удостоверение, чем будет защищать тех, кто его земляков убивал.
Чёрт возьми, с ними ещё нянчатся! Пристрелите их уже в сарае и скормите свиньям, чтобы и следа не осталось! Заслужили!
Но… Закон есть закон… Не я его принимала и не мне делать за суд его работу.

1 февраля 1945г.

Я забываю обо всём, переписываясь с Бошковичем. Он оказался на редкость приятным собеседником, видимо, чувствует во мне родственную душу. С ним я могу забыть о судах и прочих «прелестях».

***

Комендант сообщил, что прокурор дошёл чуть ли не до министра юстиции. Адвокатов всё-таки назначили. Слушания начнутся на следующей неделе.

5 февраля 1945г.

Началось. Я снова видела их. Все, как один, отнекиваются. Никаких приказов они не отдавали, никого не мучили… Один и вовсе сказал, что тайком помогал узникам!
Вот свинья! Как изворачивается, как изворачивается! Вот, ты какой — молодец среди овец! Я не забыла эту девчонку по имени Станка, и не забыла, как ты смотрел на неё, и как ты с дружками хотел «наиграться» с ней! И ты не один такой был! Сделать бы с тобой то же, что ты с этими несчастными женщинами! А остальные… Ничем не лучше…

6 февраля 1945г.

Первым допросили священника из местного прихода. В сорок первом эти головорезы разграбили и сожгли церковь, монахов убили, многих священников — тоже. Вели себя, как псы, спущенные с цепи.
Этому повезло — успел уйти. С тех пор в партизанах. Рассказывал, как потом, после освобождения, позвали его отпеть убитых.
Он не мог даже прочесть молитву — настолько ужасающая картина предстала…
— Говорю перед всеми: это нелюди, это — звери!
Адвокаты ведут себя, скорее, как прокуроры. Председательствующий судья делает им замечание. Сегодня выступила и я. Оказалось, что нас действительно планировали перебить, а документы — уничтожить. Наши верно предугадали события, и сделали цепь отвлекающих манёвров — противник не мог точно знать, где и когда начнётся наступление. Отдельное спасибо болгарам — они особенно позаботились об этом — целая сеть ложных позиций!
Один из офицеров выступил свидетелем. Не удержался от бахвальства, но я его не виню — кто из нас не впадал в тщеславие?
Атмосфера в суде была крайне напряжённая. Мне было страшно и больно вновь переживать весь этот кошмар.

7 февраля 1945г.

Новый день заседания. Перед судом Рамиз шепнул мне, что отыскал бабушку Марьям и рассказал ей всё, без утайки. Она обещала приехать, и кажется, не хочет оставаться в Албании — говорит, при этом безбожнике (Энвере) жить не хочет. Ещё с таким вызовом посмотрела на Рамиза, как будто ждала: арестует он её или нет?
Но Рамиз об этом и не думал — он не за этим пришёл, а только весточку передать.
Жду с нетерпением нашей гостьи! А у Марьям ещё больше вырос живот. Она носит мешковатую пижаму, всеми силами его прячет. Я вспомнила об этом уже после заседания и спросила Рамиза: а что старушка об этом думает? Передал, что она примет этого ребёнка — она-то знает, что ни её внучка, ни ребёнок, не виноваты в случившемся.

8 февраля 1945г.

Есть! Приговор вынесен! Все, кто остался в живых, получили смертную казнь через повешение! Хвала всем, кто нашёл в себе силы дать показания! Вы проявили настоящее мужество! Честно, я бы предпочла, чтобы их по-тихому расстреляли, но патроны тратить на эту мерзость… Простите, не надо!

11 февраля 1945г.

Приговор привели в исполнение! Я была там и всё видела. Горожане проводили стихийные митинги, требовали отмщения и воодушевлённо слушали сводки с фронтов. Ну же, ещё чуть-чуть… Русские продолжают шагать семимильными шагами, немцам недолго осталось! Надежда и радость — вот, что поддерживает меня!
Ещё Андрей… Он говорит, что поможет мне найти Синишу. Если жив останется, конечно. Зря я ему такое написала… Не стоило так сразу открываться и плакаться — ему и так хватает хлопот. Теперь он уже в кадровой армии. Не в партизанском отряде, а в настоящем армейском полку! Часть отряда отправили в другие бригады, но основная — сохранилась. И командует ими теперь уже бригадный генерал Любиянкич.

12 февраля 1945г.

В больницу нагрянула Олбана — бабушка Марьям. Она оказалась милой и приятной женщиной. Благодарила всех, кто заботился о её внучке.
Но стоило ей помянуть ребёнка… Марьям точно обожгло… Она закричала «Убью это чудовище!»
— Что ты мелешь, дура?! Такое даже о детях своего злейшего врага говорить нельзя, а ты о своём! — рассердилась старушка.
— Давить их надо! Из выродков потом вырастают упыри!
Дело дрянь. Я надеялась, что Марьям оправилась. Но она только мастерски прятала свои страхи и злобу.
Придёт время — я испытаю её, как Господь испытал Авраама.

13 февраля 1945г.

У меня будто выросли крылья! Будапешт пал! Русские взяли город! С каждым взятым городом приближается победа! Я чувствую, как шаг за шагом мы всё ближе к цели!
Дай бог вам сил, ребята! Вы — наше спасение, наша защита!

11 марта 1945г.

Я почти на месяц бросила дневник. Не до того было. Рамиз ушёл в Албанию, Марьям без изменений. Бабушка всё здесь же — с удовольствием болтает о лечебных травах. Там, где она жила, больниц не было и лечились подручными средствами. Она хорошо помнит, что и от чего помогает. Кажется, и заведующий не против поговорить об этом.
А война всё не кончается… Русские движутся всё дальше, но враг не добит окончательно. Немцы сопротивляются отчаянно, но силы уже на исходе.
Вот-вот и фашисты будут повержены! Господи, ответь: скоро ли закончится этот ужас?

14 марта 1945г.

До Марьям дошли вести: Цыган погиб. Восьмого числа он, штурмуя ДОТ усташей, вызвал огонь на себя.
Для неё это был шок. Она оплакивала его, как самого близкого человека. Он был с ней резок и несправедлив, но вместе с тем храбр и изобретателен. Рядом с ним стыдно было бездельничать. Он ни разу не ослушался приказа и во всём разделял участь бойцов. Считал, что не пристало командиру, когда бойцы с хлеба на воду перебиваются, лопать мясо. А иногда мог и у костра побренчать на гитаре, спеть что-то… Люблю ромальские песни — есть в них что-то особое, душевное…
Цыгану посмертно присвоено звание генерал-майора. Он был похоронен с почестями на родине. Слава тебе, Господи, что уберёг его жену и сына! Он погиб не напрасно! Как и все остальные.

20 марта 1945г.

Марьям я могу уже смело называть своей подопечной. Мы с ней столько вместе прошли, а я столько для неё сделала потом… Сейчас она чаще гуляет, рисует. её картины становятся всё более радостными. Сегодня она нарисовала огромный красный транспарант, который несёт солдат-великан над поверженным Будапештом.
Ещё одна — гигантская рука давит свастику. Ей впору рисовать агитплакаты.
Спросила у того самого священника, что выступал на суде: не противоречит ли его вере воевать под знаменем коммунистов? Он и ответил: «Ничуть. Эти ценности близки идеалам Евангелия, которые мы проповедуем». Он не боится и возможных гонений. В России ведь так и было…
У нас пока никаких предзнаменований нет. Хотя я, как верующая, не могу не беспокоиться…

1 апреля 1945г.

У Марьям начались схватки. Преждевременные роды! Так, только бы всё было нормально, только бы и она, и ребёнок выжили… Сижу, скрестив пальцы и молюсь, чтобы у врачей всё получилось!
Не могу больше писать — рука меня не слушается.

2 апреля 1945г.

У Марьям родилась девочка. И она слепа с самого рождения. Врач говорит, что, возможно, причиной тому — болезнь во время беременности. Когда мать лихорадит, всякое возможно. И слепота — тоже.
Сама Марьям пока плохо себя чувствует. Она слаба и не может даже подняться. Сказывается потеря крови. Но вроде, жить будет.

4 апреля 1945г.

Марьям пришла в себя. Пока может подниматься, но с трудом. Сказывается общая слабость.
Я вспомнила, что хочу её испытать. Если решится, я удержу её руку, если нет — то это будет хорошо. Не дай бог заведующий узнает…

5 апреля 1945г.

Сегодня я сделаю это. Я дам ей нож и прикажу перерезать горло «выродку», как она говорит. Мне самой страшно от этого, но деваться некуда. Я должна это сделать. Я должна пробудить в ней остатки человечности!

***

Она не смогла. С самого начала, когда я подала ей нож, я почувствовала, как дрожат её пальцы.
— Ты должна это сделать. Это — фашистское отродье, которому не место среди нас. Оно пожирало тебя столько месяцев. Ты должна с этим покончить. Давай, разложи нож!
Я специально говорила приказным тоном, чтобы она и не думала ослушаться.
— Перережь горло. Это быстро: раз — и всё.
А она зажмурилась. Рука дрожит, чувствуется, что не может… Убить слепого беспомощного младенца? Неужели она уподобится фашистскому зверью?
— Чего стоишь? Живее!
И тут Марьям, не выдержав, в страхе попятилась назад, выронив нож. Я успела заметить, что крохотные ручонки, которые малышка потянула вверх, едва не соприкоснулись с лезвием… Не смогла… Слава тебе, Господи!
А до того повторяла, как завороженная:
— Фашистский выродок… Я убью тебя… Убью… Убью… Я ждала этого… Ты не доберёшься до меня! Это выродок. Это — выродок…
Не смогла. Рыдая, бросилась мне на шею
— Я не могу… Не могу! Тогда, под При́зреном… Их протыкали штыками, топтали… Твари! И женщину… Вместе с ребёнком… Сволочи! Ненавижу! Ненавижу!
Это были слёзы очищения. Я чувствовала, что наконец-то в ней пробудилось что-то человеческое. Не сразу, но она примет малышку. Я знаю, в ней есть что-то доброе.

8 апреля 1945
Проводила сегодня Марьям и её бабушку. Девочку назвали Малика. Марьям отказывается держать её на руках, смотрит тупо и отстранённо. Она как будто вернулась на несколько месяцев назад, когда её не волновало ничего из того, что происходит за стеной.
Они собираются в Черногорию. В строй Марьям уже точно не вернётся. Она теперь лейтенант запаса. Солидно для такого юного возраста.
А мне как-то грустно стало. Я успела сродниться с ней. Так тоскливо сразу… Она много рисовала в последнее время, и тем помогала нам забыть, что идёт война. Вот и сейчас я вспоминаю её рисунки. Часть даже опубликовали в газетах.
На политпросветы хожу редко. Но я и так беспартийная — мне простительно. Хотя я не отказываюсь от мысли, что красное знамя объединит всех нас ради общей цели. Как объединяет сегодня.
9 апреля 1945
Комендант намекал заведующему, что надо чаще отдыхать. Я и сама это вижу — не молод уже доктор. У него от переутомления порой сердце прихватывало. А он отказывается всё — кто ж будет людей-то лечить? Сейчас всё более-менее наладилось, есть кого и кем заменить. Выходит, скоро и меня… «Попросят»…

10 апреля 1945
Заведующий будто прочитал мои мысли. Он сказал, что моя помощь была бесценна, и спрашивал, где я жила раньше, кто остался из друзей, родственников. Честно, не поручусь ни за кого: слишком многих зверьё убило… А вроде и хочу домой, в Лепосавич…

***

Я невольно расплакалась. Я вспомнила наш дом. И как в восемнадцатом году застала на том самом месте лишь бурьян в человеческий рост. Как не тяжело мне было жить в лагере беженцев, вдали от дома, возвращаться оказалось ещё тяжелее. Мне было семь лет, и я не знала, куда себя деть. Я просто без цели моталась по улицам Лепосавича, пока меня не поймала полиция. Много нас тогда осталось таких…
Потом объявилась Божена, моя родственница. Я её видела один раз, и почти не помнила. Даже сперва подумала, что меня хотят украсть… Кто бы мог подумать, что двоюродная тётя, не видевшая меня столько времени, вдруг сорвётся в Косово, чтобы найти меня! Она — женщина религиозная и любит во всём порядок. Считала меня дикой, необузданной. Поначалу даже слишком строга была ко мне. Прямо как злая мачеха. Но потом привязалась, стала ласковее. Но заменить маму так и не смогла.
Жили небогато, я ходила в школу, возделывала огород, помогала следить за курами. Наверное, то же ждало бы меня, если бы не было войны. Крестьянкой родилась, крестьянкой и умру. Судьба, ничего не поделаешь.

14 апреля 1945
Это решение далось мне нелегко, но я уезжаю. Заведующий уверял меня, что так и должно быть, что я имею право, наконец, оказаться дома. Но мне морально тяжело бросать больных. У меня чувство, будто я их предаю.
Ещё доктор намекал мне, чтобы я сама обследовалась. И правда, что-то я часто кашляю в последнее время. Замёрзла, наверное, ночью.

15 апреля 1945
Попрощалась с персоналом и с больными. Заведующего не оказалось на месте. Вроде уехал на время. Только перед самым выходом мы с ним пересеклись. Я попрощалась и пожелала ему крепкого здоровья, а он как-то странно посмотрел на меня. Он явно чем-то озабочен. Чем — неведомо. Вроде он ещё что-то сказал мне на прощание, но я не расслышала. Дай Бог ему здоровья и сил! А мне пора домой, в Лепосавич.

18 апреля 1945
Я дома. Никакой радости по этому поводу у меня нет. Наш дом разграблен, загажен, всё поросло бурьяном. Как и двадцать с лишним лет назад.
А у кого-то всё дотла было сожжено. Некому, да и некогда всё это строить. Это город вдов — одни только девки, да старики остались. Ну и несколько калек ещё. А мужчины — все до одного на войне. Кто ещё жив, конечно.
Нашла Настасью, подругу детства. Поговорили с ней, поплакались о нелёгкой доле. У нас похожие судьбы, но сейчас между нами как будто вырос барьер. Сытый голодного не разумеет, а партизан гражданского — подавно. Хотя какой из меня партизан…

***
Только что от Наски. Оказывается, она сумела спасти часть наших семейных реликвий! Не может быть! Раньше бы я расцеловала её в благодарность, но теперь мои чувства притупились, уже не тянет на сантименты. Да, я сильно изменилась. В лучшую или худшую сторону — не знаю. Где та прежняя, романтичная и мечтательная Йована? Нет её. Её убили тогда, четыре года назад. Теперь на её месте совершенно другая женщина, сполна хлебнувшая собственной крови.
А вот Наска пороху не нюхала. Теперь постоянно говорит о том, что же будет, когда коммунисты победят. Боже мой, ты делишь шкуру неубитого медведя, остановись, наконец! И чего бояться тебе, ходившей всё детство в одежде с чужого плеча? Мне решительно непонятно её поведение. Кажется, нет больше той Настасьи Вукич, которую я помнила и любила. И нет больше той Йованы, которую знала и любила она. Что же, конец нашей дружбе? Вряд ли. Мы просто теперь разные, совершенно разные. Тем более, я уеду из Косова. Не могу больше здесь жить. Здесь всё напоминает мне о семье, которой больше нет. Слишком много горя здесь осталось.
Что-то мысли разбегаются. Находилась за день… Завтра надо бы сходить в церковь. И… Синиша… Ты жив? Я найду тебя. Обещаю. Нас уже никто не разлучит.

19 апреля 1945

Я вымоталась подчистую. Наста, оказывается, успела захоронить кучу вещей. Среди этого, с позволения сказать, клада, были и наши личные вещи. Наска верна себе. Прямо удивляюсь, когда же она успела спрятать всё это? Она ведь половину Лепосавича перекопала!
В школе её называли «сорокой», «барахольщицей» и другими прозвищами — вечно она таскала всякую дрянь. Ничего не пропустит! Теперь ждёт своего мужа с фронта. На месте дома у неё теперь землянка. Сама выкопала. У меня тоже от дома ничего почти не осталось. потому я здесь, у Наски.

Из хорошего: я чувствую себя намного лучше. Уже не кашляю. Во всяком случае, не пугаю всех этим ужасным кхерканьем. Наска как будто пытается меня откормить. А я не могу столько съесть. Но попробуй её переубеди.

Жизнь возвращается в город. И это прекрасно.

20 апреля 1945

Есть! Первые залпы по Берлину! Русские уже в городе! Ребята, добейте эту гадину! Наконец-то фашистская сволочь получит по заслугам!
Боже, как медленно тянется время… Каждый час жду вестей, что Берлин пал… И понимаю, как это сложно — брать огромный город… Чем ближе конец войны, тем невыносимее ждать.

21 апреля 1945

Что-то непонятное со мной происходит: я как будто забываю элементарные вещи. С каким-то детским нетерпением жду новых сводок. Наска тоже сильно на взводе. Мы занимаемся ремонтом… Ну как ремонтом? Стараемся хоть немного привести дом в порядок. Но пока что у нас слабо получается.
Чёрт побери, что с нами такое? Я не припомню подобного, даже когда война началась! А сейчас она вот-вот кончится, и… И я… Увижу его… Своего сына… Развязка близка, а я молюсь за то, чтобы он был жив…

22 апреля 1945

Слушали очередные сводки. Я держала Наску за руку, и кажется, сжала её с такой силой, что она потом ничего ей держать не могла. Удивительное дело! Хотя о чём это я? Всю жизнь на огороде работала!
Наска сегодня сказала, что меня бы, да откормить хорошенько, а то ужасно выгляжу. Шутит, что посадит меня на откорм, как гуся. Ну-ну, удачи. На траве я точно превращусь в свинью.

23 апреля 1945

Наши освободили Ясеновац! То поганое место, где усташи мучили людей. Зверьё! нет, даже звери так со своими детёнышами не поступают, как поступали они! Знаете, что? Им бы туда, да Рамиза — этот с врагами не церемонился. Тех сволочей, что поймали, он убил на месте. Даже патроны побрезговал тратить — сломал им хребты просто, и всё.
Прошу прощения за такие ужасные подробности, но во мне просто кипит ярость, когда я вижу и слышу всё, что делали и что делают усташи с нами, сербами. «Серборезка», «сербомолот»… Что нам оставалось, кроме как бороться до конца? Что нам оставалось, кроме как раздавить эту гадину? Я верю, что каждого найдёт петля, что каждый ответит за загубленные им жизни!
А как по мне, кинуть бы их вместе с отродьем на корм свиньям. Это всё, что они заслуживают.

24 апреля 1945

Читали в газете подробности. Выжившие говорили такое, что у меня просто в голове не укладывается! Кажется, у меня точно прибавится седых волос. Наска и вовсе навзрыд ревела.
У меня руки трясутся, я как вернулась на год назад… Боже, неужели весь этот кошмар закончился?..

***

Эти новости как-то отвлекли меня от того, что происходит в Берлине. А русские шаг за шагом приближаются к логову фашистов… Вот-вот, город будет взят! Давайте, ребята, мы в вас верим! Вы непременно раздавите эту гадину! Храни Господь всех погибших и даруй сил живым!
Да здравствует свобода! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует Югославия!

25 апреля 1945

Мы устали ждать. прошло всего пять дней, а чувство, будто целая вечность. Ясеновац полностью не взят, в Берлине продолжаются бои, наши потихоньку давят последние очаги. Скоро, скоро уже… Я потеряла веру, что война когда-нибудь закончится, и что наконец-то придёт мир. Тем непривычнее осознавать неизбежность конца. Мне уже не придётся жить бок о бок со смертью и привычным уже ожиданием таковой для меня, не придётся свыкаться с мыслью, что человек, с которым я сейчас разговариваю, скоро уже может быть мёртв. Буквально через минуту…
А вот Андрей… Этим утром пришло письмо. Они идут на Триест. А я не могу уснуть, всё думаю, как он там? Жив ли? Я знаю, о чём он думает, но… Старуха с косой редко забирает того, кто её ищет. Опасно было помогать партизанам в Косово. Но я решилась. Хотела уже на том свете увидеть и мужа, и детей, и родителей.
Но не судьба… Теперь я понимаю, почему Мара до сих пор жива. Смерть брезгует брать тех, кто её ищет — она чувствует в них силу. Она подобна хищнику, который всегда сожрёт тех, кто его боится. Мара не боялась. И Андрей не боялся. Я уверена, что оба будут живы и здоровы. Господь не принял их жертвы. И это справедливо — они ещё пригодятся здесь, на этом свете. Пока страна в опасности, они должны жить. Жить и защищать всех нас.

26 апреля 1945

Мои мысли разбегаются. Я не могу писать ничего в этот дневник. Наверное, я его отложу. Отложу до действительно важных событий.

30 апреля 1945

Есть! Берлин пал, Гитлер застрелился! Я бы, конечно, предпочла, чтобы эту сволочь судили прилюдно и повесили, а лучше — отдали бы всем нам! Русские додавили фашистскую гадину! Мы, славяне, обречены были умереть под немецким сапогом. Что нам оставалось делать? Биться, крушить и побеждать. Я надеюсь, души погибших обретут покой, узнав, что их жертвы были не напрасны. Они погибли, чтобы жили мы. Мы не в праве их забыть.

2 мая 1945

Берлин окончательно сдался. Ясеновац — тоже. Фашисты на последнем издыхании. Вот-вот, и их агония закончится. Каждый, кто развязал эту войну, кто топил в крови целые страны, получит по заслугам!
Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Югославия!


4 мая 1945

У меня кружится голова и дрожат руки. Наска рассказывала, что я проспала почти весь день. Она заметила, что я не шевелюсь. Пыталась добудиться — без толку. Думала, наверное, что я умерла во сне… Начала звать соседей. Неужели я и этого не слышала?
Страшное дело. Не помню, когда в последний раз настолько сильно уставала.
Я опустошена и морально, и физически. Наверное, такое было со мной через несколько дней после освобождения, когда я, наконец, осознала, что мы на воле, что нам ничего не угрожает.
Сводки как-то мимо ушей пропустила. Берлин пал, и вести с полей уже как-то меньше волнуют. Чехословакия ещё пылает. И в Германии тоже не везде сдались. Триест пал, Италия свободна… Закончится война, схожу в церковь, поставлю свечки, помолюсь за упокой…
Очень кстати вспомнила, что такое сила молитвы. Я тогда чуть не попалась. Сидела в укрытии и дрожала, как осиновый лист, думая, только бы меня не заметили! Удивительное дело — целая свора врагов и я сижу прямо под их носом! Я не соображала даже, что делать, и как-то рефлекторно начала читать про себя молитву. Удивительно, но мне удалось унять одышку! Может, я просто в этот момент начала думать о чём-то другом? Священник, тот самый, что когда-то ушёл в лес, с улыбкой сказал, что я узнала на себе, как может помочь обычная молитва. А в те мрачные дни разговоры о Боге, о вере помогали мне отвлечься от унылых будней, забыть хоть на время о войне, голоде и смерти.
помню, меня пугали тем, что коммунисты — безбожники и могут меня убить. Пусть убьют. Я буду знать, что моя земля снова зацветёт, что там, где сейчас обугленные руины, снова появятся дома, что наши дети снова пойдут в школы. Кроме того, батюшка тогда сказал мне, что коммунисты, может, сами того не ведая, но несут в массы те же ценности, что проповедует христианство.
В конце концов, разве не красное знамя нас сплотило? Разве не под ним фашизм был раздавлен? Я верю, что красное знамя принесёт мир Югославии. Конечно, прежней страна уже не будет, но кто знает — может, наши дети увидят новую Югославию: сильную, богатую и процветающую, может, достигнут того, чего не смогли мы.

5 мая 1945

Ловлю себя на мысли, что каждый день жду почтальона. Андрей обещал мне потом открыточку из Триеста прислать. А я ему написала ответ… Господи…
Почему я не перечитала это письмо?! Я ведь написала «тебя ждут родные»… Как я могла забыть… Молодец, Йована! Так и надо! Только бы не решил, что я издеваюсь над ним… Только бы не решил…

***

Работа не спасает. Нет-нет, да и начну думать обо всём этом… Наска говорит, что я стала слишком рассеянной и забываю элементарные вещи. Неужели я настолько поглупела?

8 мая 1945

Победа! Победа! Победа!!!
Эмоции просто через край… Я не знаю, как даже сказать… Наска растолкала с утра и кричит:
— Вставай! Победа!
Обнялись на радостях. Я… Я потом напишу…

10 мая 1945

Наконец-то смогла нормально провести день. Поставила свечки, помолилась за упокой погибших. Наски дома не было, и может, это к лучшему — никто не мешал спокойно поплакать. Может, я слишком зачерствела за войну, что разучилась давать себе волю. А может, не хотела показаться самой себе слабой.
Война закончилась. Даже не верится. Куча абсолютно не знакомых людей поздравляли друг друга. Какой-то солдат-калека сам до площади докатил… Немыслимо!
Господи, неужели… Храни, Боже, всех погибших и даруй сил живым!

@темы: Проза

---

валентинов день

[key2may]

В феврале прошли уже две недели
и опять настал Валентинов день.
Вот в тельняшке Валя выходит в сени –
привечать незваных своих детей.

На пороге Вова с сестрицей Светой,
скорбно мнут букетики на груди.
– Заходите что ли, сейчас не лето,
неча зимним ветром мне дом студить.

Отогрелись детки, надели тапки,
патефон включили, чтоб тишь пилил.
– Мать надысь сказала – ты помер, папка.
Мы пришли наследство твоё делить.

И опять стучат. Открывает Валя –
там подросток, сын от третьей жены.
– Как бишь звать его? А третью как звали?
Ох, мозги портвейном обожжены...

– Проходи, садись. Положи топор-то,
все свои, не дрейфи, не украдут.
Так-то я, конечно, не за аборты,
но чегой-то много вас нынче тут.

Стук, колотят в ставни. – Ну кто ещё там?
Вот же чёрт гостей принёс по зиме...
Ах ты ж, м-мать моя женщина некрещёна!
Входят парни (трое) и девки (две).

– Что, не ждал детишек? Здорово, батя!
Мы пришли, Господь тебя упокой.
А поминки будут? Закуски хватит?
Ты чего небритый с утра такой?

Я – Мамед, от Гули с ремонтной базы.
Это – Марк, альтистки Рахили сын.
Марфа (с арфой), Марья (с подбитым глазом),
да арап-китаец Мбембе Си Цзынь.

– Наливай, какой-никакой, а повод.
Ты, поди, давно не видал родни.
По-людски помянем отца родного.
А потом пойдём тебя хоронить!

----
Тут проснулась Валя с похмелья где-то.
– Вот же сон под праздник подкинул чёрт!
Я ж ещё не замужем, я бездетна,
и вапще я девушка, если чо.

Я не жду подарков, но мне поспать бы,
пережить вчерашний загул-дурман.
Валентинки – зло, ну их нафиг, свадьбы,
и парней без совести и ума.

Ну какого Фрейда в мои семнадцать
снятся дети, хамы и подлецы?
Нет, нельзя до одури напиваться,
а не то вернётся Мбембе Си Цзынь!

---

пристегните ремни

[key2may]

Друзья допили и допрыгались,
один за всех теперь дышу.
Завис над биржами и рынками
помятый небом парашют.

Верну на склад ошибки юности,
консервы опыта раздам,
неловко в губы бывшей клюнусь, и
уйду с воздушного поста.

Пусть в небе зацветают сполохи,
проводку молний коротит,
а у меня – ван Гог, подсолнухи,
два уха, шнапс и аппетит.

Зайдёт соседка: нет ли сахара?
(а в прошлый раз просила соль)
То-сё, лежит, как нерпа в сауне,
и я солёный и босой.

От неполадок навигации
в окно летят нетопыри.
А милой что: семь раз отдаться, и
пить чай (ты сахар-то бери!)

Закусишь перцем, чтоб не думали,
что пил настойку на ежах.
Разгонишься на взлёт, как «Туполев»,
аж стюардессы завизжат.

@темы: Стихи

---

круги защиты

[Jake Enotoff]

Зло никогда не случится со мной,
Зло обойдёт меня стороной.
И я очерчиваю круги
Господи, помоги!

Первый рисую для самых родных,
Я не смогу быть на свете без них.
Ну а второй - для друзей моих,
Близких и дорогих.

Третьим я город свой весь обведу,
Всех сохраню и беду отведу.
Кругом четвёртым спасу страну,
Бедствия отверну.

Пятый мой круг - для планеты моей,
Было довольно несчастий на ней.

Больше не бойся и не грусти -
Мы в безопасности.

@темы: Стихи

---

между августом и сентябрём

[Jake Enotoff]

Провалиться в зазор между августом и сентябрём,
Затаиться и там пережить увядание листьев.
Мы когда-то умрём. Мы, конечно, когда-то умрём,
Но хотелось бы позже, и чтобы с блаженством на лицах.

Переждём листопад с моросящим осенним дождём,
И тоскливые стаи, летящие в сторону юга.
Эта осень пройдёт мимо нас, мы её переждём,
Чтобы вдруг очутиться во власти метелей и вьюги.

А потом, замерзая в холодных январских снегах,
Будем выглядеть странно и даже немного нелепо
Со своею улыбкой на стынущих бледных губах -
Лишь она и осталась на память от этого лета.

@темы: Стихи

---

Емеля-мастер

[The wolf of Innsbruck]

Старой сказке о Емеле
Удивляется народ.
Что такое, в самом деле!
Дураку всегда везёт!

Парень в сказке, если честно,
Не умнее каланчи.
Всё орёт от скуки песни
Дурень, лёжа на печи.

Он ведь (сказка в том порука)
И дрова не мог рубить!
Помогла лентяю Щука
Все проблемы разрешить.

Был бездельником он знатным,
Был хвастун он и дурак…
Только всё ли нам понятно?
Может, было всё не так?

Емельян Андреич Щукин
В городке заштатном жил —
Умник, золотые руки,
И на всё хватало сил.

Но Емелю не ценили
Ни соседи, ни друзья,
«Дурачок он», — говорили
Часто, зависть затая.

Емельян за вычисленья
Каждый день спешил с утра,
Но признать изобретенья
Не пришла тогда пора.

«На Руси есть ступы, метлы
Что ещё изобретать?
Всё, что нужно для полёта,
Бабка Ёжка может дать»

Так соседи говорили
И крутили у виска.
Ведь невежественны были,
Что докажешь дуракам?

А жена его Алёна
Всё жалела мужика,
Всё вздыхала затаённо:
«Мужа доля нелегка.

Он сидит, бедняга, чертит,
Похудел и спал с лица.
А соседи, будто черти,
Всё смеются без конца.

Хочет сани-самоходы.
Размышляет день и ночь.
Проработал больше года.
Как бы мне ему помочь?»

В городке том проживали
Также двое из ларца.
Их на помощь люди звали,
Одинаковых с лица.

Позвала двоих Алёна,
Чтобы мужу помогли.
Глядя на неё влюблённо,
Двое из ларца пришли.

Все модели разломали,
Неумехи сразу вмиг,
Растеряли все детали.
Вот и призывай таких!

Быстро Емельян заметил,
Лучше их не призывать,
Неумелые, как дети,
Только знают, что ломать.

Но жена не отступает,
Ведь намеренья добры.
Вот Алёна вспоминает:
«В Персии ведь есть ковры!

Сами в воздухе летают,
Проявляют мощь и прыть,
Обгоняют птичьи стаи!
Вот бы нам такой добыть!

Мой Емеля разберётся
Вмиг в конструкции ковра
И появится под солнцем
Самоходный аппарат!

Будут сани или печка
Да не всё ли нам равно!»
Было доброе сердечко
Верной жёнушке дано.

Быстро коврик заказала
В фирме «Чудо-самолёт»,
Ничего, что денег мало,
Впереди удача ждёт!»

На часах кружится стрелка —
Дни мелькают. Вот гонец
Тащит с Персии подделку,
Вот беда! Спаси Творец…

Пособить она мечтала
В деле мужу своему.
Только деньги потеряла,
И ковёр тот ни к чему.

Ведь совсем он не летает
На полу лежмя лежит.
Только пыль он собирает.
А Емеля всё сидит.

Он ведь мастер-самоучка,
Трудно сразу всё понять,
Он не глупый белоручка,
Чудо-сани собирать

Для него совсем не просто.
Он ведь каждую деталь
Делал раз по девяносто,
Времени ему не жаль.

Тут в который раз надеждой
У жены мелькнула мысль:
«Сколько можно жить, как прежде?
Позову-ка Василис».

Василисы жили рядом
И красивы, и умны.
И они умели взглядом
Суп варить и шить штаны.

Их Премудрыми прозвали
И слегка боялись их,
Свой секрет они скрывали
Бережно от глаз чужих.

Будто капельки, похожи,
Девки, словно близнецы.
Но у них, коль глянуть строже,
Были разные отцы.

К девкам тем Алёна входит.
Помогите, мол, скорей,
Мой Емеля не выходит
Больше года из дверей.

Всё сидит, изобретает
Не могу ему помочь,
Что мне делать с ним, не знаю,
Он сидит и день, и ночь.

Самоходную повозку
Хочет он изобрести,
Хочет в грузоперевозках
Бизнес новый он вести.

Василисы улыбнулись:
«Уважаем ум и труд».
Меж собой переглянулись,
Вот бумаги к ней несут.

Здесь чертёж, подруга, ступы
Нашей бабушки Яги…
Что стоишь и смотришь тупо?
Развернуть-то помоги!

Вот метла. Смотри, подруга,
Очень быстрая она.
Любишь своего супруга,
Ты хорошая жена.

Вам поможем мы на деле,
И дадим вам чертежи
Передай привет Емеле!
Вот — собрали всё — держи»

Василисам поклонившись,
В дом Алёна воротясь,
Тут же к мужу устремилась.
И работа началась.

Разобрал метлу Емеля
Рассмотрел и чертежи.
Тут же мысли загудели,
Веселее стало жить.

И созрело пониманье,
Как работу завершить
Быстро выполнить заданье
Никого не насмешить.

И под праздник в том посёлке
Удивляется народ
И летят повсюду толки —
Печка по полю идёт!

На печи сидит Емеля
Распевая, что есть сил.
Ведь на праздничной неделе

Он работу завершил.

«Как такое сделал чудо?» —
Удивлялись стар и млад.
«Долго объяснять не буду,
Очень прост мой аппарат.

Он по щукину веленью
Со стараньем сделан был.
Я по моему хотенью
Это чудо совершил»

Горожане удивлялись
И качали головой,
И, конечно, не смеялись
Больше, глядя на него.

Со своей женой Алёной
Прожил он счастливый век.
Увлечённый, вдохновлённый,
Очень добрый человек.

На повозке самоходной
После внуков он катал,
Долго в памяти народной
Слух о нём не умолкал.

А когда померкли краски
Для Емели на Земле
Сочинили люди сказку
Чтобы правнуков развлечь.

Всё, конечно переврали,
Мол, Емеля был дурак.
Про Алёну не сказали…
Только было всё не так.

С детства все в России знают:
«Сказка — ложь, да в ней намёк»
Только все ли понимают
Добрым молодцам урок?..

@темы: Стихи

---

[Sasha Alie]

Когда забудется ваша ложь
Останется правда без цвета и флага
Простая дата календаря
Двадцать-шестнадцать
Девятое ноября

Люди и даты, их дела -
Когда вы рассете прах
Бомбы и взрывы
В крови и слезах
Наша правда будет жива

Ноябрь, 2019

---

дурдом

[key2may]

Кто нормальный - тот начальству не перечит.
Дважды два - когда прикажут, будет восемь.
А в дурдоме не хоронят и не лечат,
а в дурдоме - полнолуние и осень.

У нормальных - крепкий быт в мещанском стиле:
склоки, сплетни, потихонечное пьянство.
А в дурдоме - попинали и простили,
а в дурдоме курят чай и штор боятся.

У нормальных - жизнь в карьеру запрягают,
жилы рвут за деньги, статус или место.
А в дурдоме смотрят в точку, не мигая.
А в дурдоме даже валенок - невеста.

Нам, оленям, не до северных сияний.
Нам бы жить, да от волков отбиться нечем.
Баю-бай, нормальных снов вам, россияне.
Ведь в дурдоме тоже, знаете ли, вечер.

---

#гретатунберг

[key2may]

(пессимистическая комедия)


#гретатунберг плывёт в Нью-Йорк,
выступает в ООН перед важными старичками.
Старички сверкают очками и нервно ёрзают пятачками.

У #гретатунберг перекошенное лицо -
орёт в микрофон: «Доколе, в конце концов,
вы будете извлекать из планеты прибыль,
утеплять климат, прививки делать от гриппа,
экологически чистых вшей и клопов тиранить
в Гонконге, в Чикаго, в Саранске и Тегеране?
Из-за вас в Гренландии начнёт расти виноград,
сократится поголовье малярийного комара,
не сойдут на шоссе лавины и грязевые сели -
моя бы воля, вы бы все пожизненно сели.
Суки вы, твари, из-за вас не учусь по пятницам,
из-за вас на колготках стрелка, в уме сумятица.
Всё из-за вашей поганой взрослой возни.
А тех, кто со мной не согласен - пора казнить».

#гретатунберг становится человеком года.
За нею галопом едва поспевает мода:
прогулинг занятий, гуглинг гренландий, яхтинг,
ходилинг на митинг, каркинг, нытинг, кудахтинг…

Дело движется мал-помалу:
#гретатунберг плотину доверия поломала.
Теперь родитель или учитель -
всегда предатель, злодей, мучитель,
укравший будущее у малолеток.
Тут будет мало печенек или конфеток.
Жрите сами теперь свои сласти.
#гретатунберг хочет реальной власти.

Но тут в Стокгольме, где-то у Шлюссена,
тряся недокуренным и надкусанным,
к человеку года подходят два афрошведа.
Говорят: «Привет, сестрёнка, твоя победа
добьёт систему и всё такое дерьмо.
Ты их нагнула, а дальше пойдёт само:
скоро на Риддархольмене, где закопаны шведские короли,
построят теплицы для мака и конопли.
В кафедральном соборе поженят осла с козою.
Веди нас, сестрёнка, к счастью и мезозою!

Кстати, подкинь нам крон, ну хотя бы двести.
Нам бы по пиву, а заодно поесть бы.
Всё ж таки помни – вы веками нас обижали,
угнетали, спасали, сожрать соседей мешали.
За безделье платили так мало, что мы тощали.
Потом извинялись, но мы-то вас не прощали!

Знаешь, сестрёнка, обидно на самом деле.
Зря наши прадеды
ваших прадедов
не доели».

---

[The wolf of Innsbruck]

Старой сказке о Емеле
Удивляется народ.
Что такое, в самом деле!
Дураку всегда везёт!

Парень в сказке, если честно,
Не умнее каланчи.
Всё орёт от скуки песни
Дурень, лёжа на печи.

Он ведь (сказка в том порука)
И дрова не мог рубить!
Помогла лентяю Щука
Все проблемы разрешить.

Был бездельником он знатным,
Был хвастун он и дурак…
Только всё ли нам понятно?
Может, было всё не так?

Емельян Андреич Щукин
В городке заштатном жил —
Умник, золотые руки,
И на всё хватало сил.

Но Емелю не ценили
Ни соседи, ни друзья,
«Дурачок он», — говорили
Часто, зависть затая.

Емельян за вычисленья
Каждый день спешил с утра,
Но признать изобретенья
Не пришла тогда пора.

«На Руси есть ступы, метлы
Что ещё изобретать?
Всё, что нужно для полёта,
Бабка Ёжка может дать»

Так соседи говорили
И крутили у виска.
Ведь невежественны были,
Что докажешь дуракам?

А жена его Алёна
Всё жалела мужика,
Всё вздыхала затаённо:
«Мужа доля нелегка.

Он сидит, бедняга, чертит,
Похудел и спал с лица.
А соседи, будто черти,
Всё смеются без конца.

Хочет сани-самоходы.
Размышляет день и ночь.
Проработал больше года.
Как бы мне ему помочь?»

В городке том проживали
Также двое из ларца.
Их на помощь люди звали,
Одинаковых с лица.

Позвала двоих Алёна,
Чтобы мужу помогли.
Глядя на неё влюблённо,
Двое из ларца пришли.

Все модели разломали,
Неумехи сразу вмиг,
Растеряли все детали.
Вот и призывай таких!

Быстро Емельян заметил,
Лучше их не призывать,
Неумелые, как дети,
Только знают, что ломать.

Но жена не отступает,
Ведь намеренья добры.
Вот Алёна вспоминает:
«В Персии ведь есть ковры!

Сами в воздухе летают,
Проявляют мощь и прыть,
Обгоняют птичьи стаи!
Вот бы нам такой добыть!

Мой Емеля разберётся
Вмиг в конструкции ковра
И появится под солнцем
Самоходный аппарат!

Будут сани или печка
Да не всё ли нам равно!»
Было доброе сердечко
Верной жёнушке дано.

Быстро коврик заказала
В фирме «Чудо-самолёт»,
Ничего, что денег мало,
Впереди удача ждёт!»

На часах кружится стрелка —
Дни мелькают. Вот гонец
Тащит с Персии подделку,
Вот беда! Спаси Творец…

Пособить она мечтала
В деле мужу своему.
Только деньги потеряла,
И ковёр тот ни к чему.

Ведь совсем он не летает
На полу лежмя лежит.
Только пыль он собирает.
А Емеля всё сидит.

Он ведь мастер-самоучка,
Трудно сразу всё понять,
Он не глупый белоручка,
Чудо-сани собирать

Для него совсем не просто.
Он ведь каждую деталь
Делал раз по девяносто,
Времени ему не жаль.

Тут в который раз надеждой
У жены мелькнула мысль:
«Сколько можно жить, как прежде?
Позову-ка Василис».

Василисы жили рядом
И красивы, и умны.
И они умели взглядом
Суп варить и шить штаны.

Их Премудрыми прозвали
И слегка боялись их,
Свой секрет они скрывали
Бережно от глаз чужих.

Будто капельки, похожи,
Девки, словно близнецы.
Но у них, коль глянуть строже,
Были разные отцы.

К девкам тем Алёна входит.
Помогите, мол, скорей,
Мой Емеля не выходит
Больше года из дверей.

Всё сидит, изобретает
Не могу ему помочь,
Что мне делать с ним, не знаю,
Он сидит и день, и ночь.

Самоходную повозку
Хочет он изобрести,
Хочет в грузоперевозках
Бизнес новый он вести.

Василисы улыбнулись:
«Уважаем ум и труд».
Меж собой переглянулись,
Вот бумаги к ней несут.

Здесь чертёж, подруга, ступы
Нашей бабушки Яги…
Что стоишь и смотришь тупо?
Развернуть-то помоги!

Вот метла. Смотри, подруга,
Очень быстрая она.
Любишь своего супруга,
Ты хорошая жена.

Вам поможем мы на деле,
И дадим вам чертежи
Передай привет Емеле!
Вот — собрали всё — держи»

Василисам поклонившись,
В дом Алёна воротясь,
Тут же к мужу устремилась.
И работа началась.

Разобрал метлу Емеля
Рассмотрел и чертежи.
Тут же мысли загудели,
Веселее стало жить.

И созрело пониманье,
Как работу завершить
Быстро выполнить заданье
Никого не насмешить.

И под праздник в том посёлке
Удивляется народ
И летят повсюду толки —
Печка по полю идёт!

На печи сидит Емеля
Распевая, что есть сил.
Ведь на праздничной неделе
Он работу завершил.

«Как такое сделал чудо?» —
Удивлялись стар и млад.
«Долго объяснять не буду,
Очень прост мой аппарат.

Он по щукину веленью
Со стараньем сделан был.
Я по моему хотенью
Это чудо совершил»

Горожане удивлялись
И качали головой,
И, конечно, не смеялись
Больше, глядя на него.

Со своей женой Алёной
Прожил он счастливый век.
Увлечённый, вдохновлённый,
Очень добрый человек.

На повозке самоходной
После внуков он катал,
Долго в памяти народной
Слух о нём не умолкал.

А когда померкли краски
Для Емели на Земле
Сочинили люди сказку
Чтобы правнуков развлечь.

Всё, конечно переврали,
Мол, Емеля был дурак.
Про Алёну не сказали…
Только было всё не так.

С детства все в России знают:
«Сказка — ложь, да в ней намёк»
Только все ли понимают
Добрым молодцам урок?..

Картинка

@темы: Стихи

---

Первому встречному

[Цинциана]

ПЕРВОМУ ВСТРЕЧНОМУ

Мой встречный,
Всегда поперечный, всегда безупречный
На фоне моём!
Мы снова
Расстанемся; слова один для другого
С тобой не найдём
И взгляда…
А я даже рада, пожалуй: не надо
Меня замечать.
И всё же
С тобою, быть может, мы чем-то похожи –
Быть может, как знать…

Мой встречный
С улыбкой сердечной! Дорогою Млечной
Пришёл ты ко мне.
Легко я
Пойду за тобою: ты послан судьбою…
А вдруг всё же нет?
Вдруг маска –
Приветная ласка? Обманная сказка
Отнимет покой…
Я знаю,
Так часто бывает: тебя намечтаю,
А ты не такой.

Мой встречный!
На срок бесконечный, на миг быстротечный,
Единственный миг –
Себе ли
В забаву? – без цели свести захотели
Нас город и мир.
Мгновенье
Соприкосновенья… Как верное мненье
О ком-то сложить?
Конечно,
Мы видим лишь внешность. К чему ж так поспешно
Друг друга судить?

@темы: Стихи

---

яблочко

[key2may]

...а снег летел, и город в полусне
морочился, как я намедни с ней
застрял в дверях - ни выйти ни остаться.
Пришла соседка слушать и глядеть,
варить бульончик на чужой беде,
травить недоцелованных констанций.

Сонм коммунальных душ пересчитав,
напротив каждой вывел «тьма, тщета».
Открыл окно и выпустил, не глядя.
Меж Лиговкой и Пушкинской бродил
(орла, тельца и льва искал, поди),
звонил подружкам, а явились б***и.

Зачем, судьба, ты ешь людей живьём?
Недожевав, ты мне вернёшь её:
так кроха-дочка яблочную мякоть
плюёт на скатерть маме и отцу,
и не идёт ни в школу ни под суд.
И некому то яблочко оплакать.

Дождусь её, разглажу, уложу,
спрошу, пришлись ли ножны по ножу,
и что нашла, и всё ли потеряла?
А за окном опять повалит снег,
погаснет свет, и город в полусне
забудется под белым одеялом.

@темы: Стихи

---

Песенка про ведьму

[дикий вереск]

В одном глубоком
В краю далеком
Сидела у степей
В болоте ведьма —
На шее бредень
И шрамы меж бровей.

Сидела тихо,
Подобно Лиху,
Гадала на костях
О том, что будет
Себе и людям,
Да нежити в ветвях.

"А быть ли вместе?
Что будет, если?
А коли нет, то что?
Где ловят счастье
И что в ненастье
Надеть поверх пальто?

Где чудо ходит,
Где радость бродит
И где живет любовь?"
Бегут столетья —
Второе, третье —
Вопросы вновь и вновь
Звучат все те же,
И даже нежить,
Порою, хочет знать:
А есть ли метод
Для тех, кто в склепе
Постигнуть благодать?

Вот так столетье
Второе, третье
Жила себе, жила
В болоте ведьма:
Истлел уж бредень,
Метла ко дну пошла...
Но та сидела,
И нет ей дела
До жизни до мирской,
Где будто лава кипела слава
И праздник день-деньской.

Где карнавалов
Летели шквалы,
Где за зимой весна
Текла капелью
И пела трелью
Шального соловья.
Горело лето
Душой поэта,
Струилась по щекам
Остуда-осень,
Что листьев бросит
Костер к твоим ногам.

Века летели,
Что птицы пели,
Сменялся день за днем...
Забыли ведьму,
И даже нежить
Не ходит на поклон.
Но не роптала
Она, как знала:
Все на круги своя
Вдруг возвернется,
Как ходит Солнце,
А вслед за ней — Земля.

Минут столетья —
Второе, третье —
И повторятся вновь:
"А быть ли вместе?
Что будет, если
За око, зуб и кровь?"
Вопросы те же:
"Где можно нежность
И искренность добыть?"
И даже нежить
Придет с надеждой
Про чувства испросить.

В одном глубоком
В краю далеком
Жила себе, жила
И не тужила,
Богам служила,
Из шелка сеть плела.
То принц, то нищий,
То некто свыше
Заглянут разузнать...
Она гадала,
Однако знала:
Судьбы не миновать.

@темы: Песни, Стихи

---

А бывает и так

[polina-kolpakova]

А бывает и так - на часах без пятнадцати лето,
Ты плывешь в зыбком мареве дней, не касаясь асфальта.
Пестроцветные рифмы кусочками колотой смальты
Образуют узоры в тетрадях детей и поэтов.

Ты молила судьбу о любви... До истерик, до воя!
Ну какая любовь с ипотекой, детьми и диетой?
Но однажды в тени переулка увидятся двое:
Изумленная ты и смешливое, юное Лето.

У него в волосах конопляный дымок и цикады,
У него за плечом - в хлам раздолбанная гитара.
Будут помнить ваш шепот и смех тополей анфилады,
Будут долго шептать тополя, мол, не пара, не пара...

Пусть сам черт тебе в ухо кричит: "очнись, ты рискуешь,
У тебя многолетний невроз, как память о двух разводах".
Молча смотрит на вас обоженная Летом природа,
Ну а ты усмехнешься и в шею его поцелуешь.

---

Инсбрукская волчица. Книга первая. Глава 2 - глава 3

[The wolf of Innsbruck]

Глава 2. Аукцион

По ночам я спала плохо. Сон, и без того неспокойный, постоянно нарушался — то голосами конвойных в коридоре, то неразборчивым бормотанием соседки по камере, то визгом и шорохом крыс. В общем-то, камера не слишком отличалась от комнатки, которую я снимала в Будапеште. Там было так же неуютно и тесно, словно в старом шкафу.

Комнатка располагалась в чердачном этаже. Летом солнце раскаляло крышу, и в моём жилище становилось невыносимо душно. Зимой во все щели проникал ледяной ветер. В холодное время года я постоянно была простужена, и если б не братья, покупавшие мне еду и лекарства, я бы давно погибла от чахотки.

Длина и ширина этой убогой каморки вряд ли превышали пять шагов. Потолок нависал прямо над головой, так, что высокому человеку невозможно было выпрямиться во весь рост. Жалкую меблировку составляли стол, обитый железом сундук и просиженный диван, из швов которого там и сям вылезала мочальная набивка. На этом уродливом ложе мне приходилось спать. Я ложилась в чулках, платье и тёплой кофте, закутываясь в два старых покрывала. Только так можно было сохранить тепло.

Выцветшие обои давно отстали от стен, а местами были содраны до штукатурки. Едва я гасила свет, из щелей выползали тараканы. Просыпаясь утром, я часто видела снующих по столу рыжих прусаков. Бедняги, с грустной усмешкой думала я, всё равно здесь вам не найти ни крошки съестного!

Единственное окно комнатки выходило на северо-запад, поэтому солнце было редким гостем в моём угрюмом жилье. С непривычки, наверное, здесь можно было с ума сойти от тоски. Не дом, а загон для животного или, скорее, гроб. Крысы, видимо, тоже считали мою каморку гробом. Они с нетерпением ждали, когда я, наконец, усну вечным сном, чтобы сожрать моё тело, а также одежду, которую я предусмотрительно запирала в сундук.

Тяжёлый, неприступный, как старинная крепость, сундук был единственным спасением от крыс. Я хранила в нём обувь и одежду, украшения, запасы еды, даже мыло и свечи. Ночами я слышала быстрый топот крысиных лапок на крышке сундука. Мерзкие твари чуяли вкусные запахи, но не могли прогрызть железную обивку.

Из моего крохотного окошка была видна вся округа — невзрачные улицы, заселённые будапештской беднотой. Район был удалённый от центра, битком набитый людьми, едва сводящими концы с концами. У остановки трамвая постоянно вертелись мальчишки, одетые в изношенное старьё — они выпрашивали у пассажиров мелкие монетки, чтобы купить жареных лепёшек или сигарет.

Из своего окошка я видела ярмарку, где постоянно суетился народ, а у ворот цыгане играли на гитарах и скрипках, зазывая покупателей. Через дорогу виднелся большой трактир — любимое заведение местных любителей крепкой выпивки и жарких кутежей. Завсегдатаями трактира были мои «сёстры» по древнейшей профессии. Они вертелись у крыльца, а в летнюю пору высовывались из распахнутых окон, заманивая мужчин огромными декольте, ярко накрашенными губами и бесцеремонным хохотом.

Девицы этого сорта околачивались и в местном парке. Разгуливая по аллеям, они опытным взглядом выискивали одиноких мужчин, бесцельно сидящих на скамеечках с бутылками пива. Такие вещи были известны мне не понаслышке. Все «хлебные» места будапештских проституток были мне знакомы, потому что я сама занималась этим промыслом. Мои братья, конечно, знали об этом. Но никогда ни они, ни Тимея не попрекнули меня ни единым словом. А Золтан даже помогал в сложных ситуациях.

Он был человек отчаянный, упрямый, дерзкий. Профессиональный налётчик, привыкший держать наготове наган. Собратья-преступники считали его справедливым. Иногда он совершал поступки, которые были бы под стать знаменитому Робин Гуду. Например, во время грабежа богатого дома Золтан подал сердечные капли хозяину, которому стало нехорошо. Ещё был случай, когда он спросил у ограбленных, не последние ли деньги у них забирает, и великодушно оставил половину суммы.

Внешне Золтан ничем не напоминал бандита. Подтянутый, в модном сюртуке, шляпе и сверкающих ботинках, он ходил по городу с портфелем, как адвокат или преподаватель. Спокойная поступь, любезное выражение лица и открытый взгляд серых глаз производили самое приятное впечатление. Только две черты не увязывались с чинным образом — нос, перебитый в давней драке и шрам от ножа на щеке. Но распознать в этом порядочном горожанине опасного преступника мог бы, наверное, только опытный полицейский. Обычные люди редко бывают столь проницательны.

В ближайшие дни я собиралась наведаться домой, в Залаэгерсег. Тимея наверняка мне обрадуется, а о братьях и говорить нечего. Мы, Фенчи, всегда были друг за друга горой. Ходят слухи, что жулики готовы продать родную мать, но это неправда — сказать такое по отношению к нашей семье язык не повернулся бы ни у кого. Взаимовыручка стала нашим кредо, как и многодетность (Эрик рассказывал мне, что в семействе Фенчи никогда не бывало меньше четырёх детей). И, конечно, всех нас объединял принцип «деньги не пахнут». Мало у кого была чистая биография. В родном Залаэгерсеге нас давно взял на карандаш инспектор Йодль. Он собрал на нас такое досье, что даже покойные родители не смогли бы рассказать больше. Можно сказать, Йодль держал нас железной клешнёй.

Пасмурным октябрьским утром я, как обычно, проснулась рано, часов в семь. Было ещё темно, и я зажгла керосинку. В комнате сразу стало светлее, и длинные тени упали на зеркало, где спокойно сидел жирный чёрный таракан. Он даже не пошевелился, когда я подошла к зеркалу, чтобы умыться. Я старалась быть чистоплотной, чтобы не завелись вши. Водопровода в моей квартире не было, и мне приходилось бегать за водой вниз. К счастью, во фляге было ещё достаточно, но почему-то эта вода воняла рыбой так, что аж прикасаться не хотелось. «Ну, ничего, в конце концов, нормально помыться я могу и у Золтана, так?» — подбадривала я себя, расчёсывая сбившиеся в колтуны волосы. Препротивное занятие. А всё-таки накоплю я на собственный дом где-нибудь в деревне. Может, у нас ещё всё наладится и мне не придётся спать с кем-то за деньги. Несмотря на то что я обслуживала только проверенных клиентов, ощущение тревоги никогда не покидало меня: нередко проститутки гибнут от рук клиентов или посторонних людей по самым разным причинам, и полиция, как правило, расследует эти убийства спустя рукава. Но на другой чаше весов всегда была жажда лёгких денег, и оттого я продолжала этим заниматься, хотя про себя часто думала, что пора бы мне завязывать.

На улице вроде бы не холодно. Я накинула пальто и, осторожно спустившись вниз, вышла на улицу. В этот ранний час на улицах было довольно многолюдно, а у трамвайной остановки — так настоящая толчея. Неудивительно: все спешат на работу. Я стала осматриваться, выискивая глазами мальчишек-газетчиков. Почти всех их я уже знала по именам, со многими успела сдружиться. Они охотно рассказывали мне о новостях, которые могли бы меня заинтересовать, я же не забывала подкидывать им немного мелочи. Как ни крути, ребёнка купить легко, он ведь ещё не знает цену деньгам, потому и прельщается горсткой медяков. Тем временем у ворот парка показался мальчишка, приветливо машущий мне рукой. Кажется, его звали Иштван. Я подошла к нему и заговорила:

— Ну, что нового?

— Ничего, что могло бы тебя заинтересовать! — отмахнулся мальчишка, протягивая мне газету. — Толпа старых зануд съела половину будапештских припасов на очередной своей встрече. А ещё все сходят с ума из-за аукциона, где продают покрытый тайнами изумруд.

— Ну да! — усмехнулась я, протягивая газетчику мелочь. — Обычная стекляшка, сдаётся мне. Кстати, а где проходит этот аукцион?

— Да тут написано, — лениво ответил Иштван. — Не могу сказать, извини.

— И не надо, — улыбнулась я и ускорила шаг.

Дома я внимательно изучила заметку и, вырезав себе на память листок, решила во что бы то ни стало попасть туда. Но, чтобы не выделяться из толпы собравшихся, надо выглядеть как можно более элегантно. Едва ли там будут обычные люди, рабочие с окраин. Если повезёт, я могу найти себе или брату удобную мишень. Надо сказать Золтану… Да, так я и сделаю. А пока надо присмотреть одежду поприличнее. Чёрт, ненавижу перебирать инвентарь!

В следующий миг соседи снизу, наверное, оглохли от грохота передвигающихся сундуков и скрипа гнилых половиц. Я рылась в пожитках, как крот на грядке. Нужное платье я нашла с большим трудом. Взяв его под мышку, я закрыла сундук и направилась к Золтану, благо ключи от его квартиры у меня были. Его самого дома не оказалось, но наверняка он после обеда появится. Частенько он подрабатывал где-то на фабрике, иногда грузил мебель. Золтан за свою короткую жизнь сменил немало профессий, но бросать свой преступный промысел он даже не собирался. Раз за разом он осваивал новые виды наживы и всё дальше и дальше забирался в своих похождениях.

Брат вернулся в третьем часу дня и немало удивился, когда застал меня за примеркой наряда.

— Ники, ты что тут делаешь?

— Да вот, собираюсь кое-куда… Скажи, от меня крысами не пахнет? — от волнения я начала глотать и звуки, и целые слова.

— Да какая разница? Куда это ты срываешься, скажи мне.

— На аукцион, — ответила я. — Ты пойдёшьсо мной. Знаешь, братец, там полным-полно людей, у которых наверняка есть чем поделиться с нами, жителями будапештских трущоб. Если будем работать сообща, в барышах останемся.

Золтан аж присвистнул, удивляясь моей инициативности. Он привык видеть во мнесоздание рефлексирующее, местами даже слабовольное — такое, каким обычно являютсяпроститутки. Скольких я ни спрашивала, многим опостылела этаработа, но отказаться от лёгких денег они были не в силах (не считая, конечно, тех, кто готов был отдаться просто за ночлег).

— Смотри, веди себя подобающе, — крикнула я Золтану, когда тот ушёл в ванную комнату. — Ты ведь сегодня «цвет нации», а не чернь с окраин.

Золтан спокойно отнёсся к моейколкости и продолжил готовиться. В скором времени мы оба выглядели наилучшим образом — настоящие зажиточные горожане.

Я посмотрела на часы. Ага, сейчас половина пятого. До аукциона ещё час с гаком. Мы сверились с картой и, определив маршрут, вышли.

— Осанку держи, Ники, осанку, — подталкивал меня Золтан.

Мы решили не ловить экипаж, а добраться своим ходом. Путь занимал чуть менее часа, и мы успели как раз в срок.

Я заняла место где-то в средних рядах. Зал был переполнен. Люди довольно живо обсуждали этот самый изумруд и особенно связанную с ним легенду. Пока Золтан хищно оглядывал гостей аукциона, я безучастно смотрела вперёд. Рядом со мной сидели три шлюховатого вида дамочки с какими-то неприятными шавками. Вскоре занавес поднялся и, под всеобщие аплодисменты, за трибуну прошёл ведущий аукциона — мужчина в очках. Произнеся довольно скучную приветственную речь и объявив номер лота, он начал вдохновенно рассказывать историю этого изумруда.

Вот что я услышала. Изумруд этот принадлежал турецкому султану, богатому и знатному крупному землевладельцу. У него было более трёх тысяч жён и наложниц. Подумать только! При этой цифре мои глаза чуть не полезли на лоб. Но не это главное — ходили легенды, что камень этот заговоренный. Все, кто добывал его преступным путём, либо умирали, либо были прокляты. Тут рассказ внезапно кончился, и сразу начались торги. Нет, я бы определённо не потянула даже стартовую цену лота. Но игра стоила свеч! Я решила непременноразузнатьбольше об этом камне. А значит, придётся сидеть тут и ждать, пока закончатся торги. Долго ещё я сидела и скучала, выслушивая трескотню своих соседей по рядам. Мужик, сидящий позади меня, буквально облокотился на моё кресло и всё время бормотал что-то невнятное. Дамочки же не упустили возможности обсудить самого султана, а именно: сколько лет ушло бы у него на каждую жену и наложницу. Неужели они умели считать? Поразительно! А в это время болонка одной из них обнюхивала меня целиком. Крыс, что ли, учуяла? Поди разберись. В конце концов, приставучая собака мне надоела, и я от души пнула её под бок. Та с визгом отлетела шагов на пять вправо. Внимание этих трёх особ тут же переключилось на собаку. Как они охали и ахали, осматривая её… Я чуть не взбесилась! А тем временем на сцене ведущий всё нудно перебирал цифры, одна другой краше. Наконец сказал, что сегодня торги окончены –всё переносится на завтрашний день.

Зал постепенно пустел. Золтан всё время откровенно скучал да делал какие-то наброски в своемблокноте. Когда я уже хотела сказать, что нам пора идти, он внезапно подкинул мне блестящую, как ему казалось, идею:

— Ники, ты же знаешь своё дело, верно? Почему бы тебе не… Э… Охмурить организатора торгов? Я слышал, этот ювелир слаб до женщин. А ты вроде и красивая, и способы все знаешь…

Я остолбенела на миг и, оглядевшись, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает, схватила Золтана за рукав и вывела из зала. Не хотелось в присутствии людей обсуждать какие-то планы.

— Тише говори, Золтан! — сипло прошептала я. — С ума сошёл — на людях такое говорить?! Кроме того, я не собираюсь…

— Давай-давай, красавица, действуй. В конце концов, для тебя это будет хороший шанс покончить с опостылевшим занятием. Вот что: найди предлог, чтобы его разговорить, и действуй. Наверняка он сам захочет затащить тебя в постель. Тут-то мы его и прищучим! Вот так: оп! — Золтан резко поднял вверх указательный палец и замолк, ожидая моей реакции.

В этот момент меня буквально ослепили блестящие перспективы — всего-то и надо, что соблазнить падкого на женщин мужчину и не отдаваться ему на ночь за деньги, а лишь на некоторое время нейтрализовать, да и обчистить его дом подчистую. Уж там-то наверняка есть чем поживиться. Добычу я уже числила на своём счету, поэтому и решила, что завтра, после окончания торгов, непременно попробую разговорить нашу будущую жертву.

Глава 3. Клиент созрел

Как поймать организатора выставки? Есть ли у него слабые места? Этот вопрос мучил меня всю ночь, и я не могла уснуть. Я знала, что делю шкуру не убитого медведя, но азарт овладел мной полностью. Я не могла думать ни о чём другом, кроме предстоящего обогащения. Это шанс для меня и моей семьи выбраться из той ямы, где мы пребывали долгие годы. Наш отец умер во время очередной каторги в девяносто восьмом году, когда Барнабасу, младшему в нашем семействе, едва исполнилось три года. Тогда же закончилось детство и у Тимеи — поскольку мать часто болела, наша старшая сестра ухаживала за остальными. Я тогда очень была привязана к Тимее и в девять лет я больше всего на свете желала, чтобы сестра чаще улыбалась. Она крутилась, как белка в колесе, разрываясь между учёбой, работой и семьёй. В девятьсот пятом умерла и наша мать. С тех пор у нас снова всё пошло под откос — Золтан, уехав в Будапешт, быстро свернул на кривую, и к двадцати трём годам успел год провести на каторге. Но на пользу это не пошло, и после отсидки он постигал всё новые и новые грани преступной жизни. Легко понять состояние Тимеи, неудивительно, что она стала дёрганой и нервной. Однако, как у неё стали подрастать собственные сыновья, она стала немного более уравновешенной — во всяком случае, нервные срывы случались у неё значительно реже. Похоже, наша старшая сестра решила, что раз уж братья выросли непутёвыми, то хоть собственных сыновей сможет правильно воспитать.

— Ники, подъём! — Золтан усиленно расталкивал меня поутру, едва стало светло.

— Ты на часы смотрел? — хмуро поинтересовалась я.

Он не ответил, лишь достал папироску и закурил. Так продолжалось минуты три, пока я выискивала, в чём бы сегодня пойти на аукцион.

Для осуществления плана, возникшего в голове у Золтана, следовало одеться поярче. Любая девушка нашей профессии знает, что броская одежда привлекает клиентов. Мне нравилось голубое платье с глубоким вырезом и мелкими рюшами по лифу, но когда я достала его из глубин своего сундука, Золтан отрицательно покачал головой:

— Не пойдёт: посмотри, у него подол обтрепался. Дамы такие платья не носят, они отдают их своим горничным. Может, к тебе оно попало как раз таким образом?

— Не мели ерунды, ты же знаешь, я никогда горничной не была, — буркнула я в ответ.

— Это точно. Что за радость получать деньги раз в неделю, когда можно зарабатывать каждый день? — подмигнул Золтан и рассмеялся.

Брата моё ремесло нисколько не смущало. Он прекрасно знал, что девушке из трущоб трудно устроиться на приличное место, и уж точно лучше иметь кусок хлеба ежедневно, чем голодать, изображая из себя святую невинность.

Когда я показала ему лиловое шелковое платье с отделкой из черного гипюра, брат одобрительно кивнул. Вкусу записного модника можно было доверять.

Прихватив с собой платье и некоторые дамские принадлежности, я вместе с Золтаном отправились к нему на квартиру.

— Сегодня ты сядешь в первом ряду, — наставлял по дороге брат. — Надо, чтобы организатор заметил тебя еще во время аукциона. Ты видела этого Гитца? Лощеный тип. Вот бы мне такой костюм! Материал гладкий, шелковистый… И рожа у этого типа сытая, гладкая — прямо восковой манекен из музея. Вчера, когда мужчина, ведущий торги, рассказывал байки про турецкого султана с гаремом и наложницами, среди мужчин шептались, что владелец аукциона не хуже этого султана: женщин меняет, как перчатки. Так что, Ники, у тебя всего один шанс. Вряд ли он захочет встретиться с тобой во второй раз.

Слова Золтана немного расстроили меня, в душу закрались сомнения: если Гитц настолько опытный донжуан, сумею ли я обмануть его? А вдруг он поймет, что я обычная уличная девка, и раскусит, в чём дело? Но тут я вспомнила об огромном изумруде, о других драгоценностях, которые могут храниться в доме аукциониста, и поклялась себе, что сделаю все возможное и невозможное, лишь бы стать богатой, иметь собственный дом, вырваться наконец из трущоб и из ненавистной комнаты-шкафа. Имея деньги, я сразу покончу со своей позорной профессией. Может, после этого я выйду замуж и стану уважаемой дамой… Но сегодня, пока я еще не важная дама, мне следует хотя бы походить на неё.

Золтан рассказал, отчего заявился ко мне ни свет, ни заря. Оказывается, он провел вечер неподалеку от здания, где проходил аукцион. Выпивая в кабачке, который располагается на той же улице, он кое-что выведал у местной публики об аукционисте; в частности, то, что квартира Гитца располагается по соседству, на задах аукциона, в доме, выходящем фасадом на другую, менее оживленную улицу. Жена одного из собутыльников Золтана прибирает в той квартире, таким образом брат узнал, что аукционист холост, живет один, часто приводит к себе женщин, а прислуга у него приходящая.

— Лучше и не придумаешь, — возбуждённо говорил брат, — ты знаешь, свидетели — это всегда лишняя головная боль. Этот тип проболтался, что квартира шикарная, там разного добра навалом, а еще в спальне имеется сейф, где хранятся главные ценности. Твоя задача — очаровать Гитца и сделать так, чтобы он пригласил тебя в гости. Наверняка там он предложит выпить — на этот случай надо запастись сонным порошком, — Золтан порылся в карманах пиджака и протянул мне заветный пузырёк. — В аптеке такое отпускается только по рецепту, — комментировал он. — Но стоило мне немножко доплатить, провизор мигом стал добрее и сговорчивее. Снотворное нам и самим пригодится.

— Ты думаешь, мне сегодня же удастся попасть к нему в дом?

— Было бы здорово, чёрт побери! Но боюсь, что сразу так не получится. Ты должна разыгрывать даму, а дамы в первый день не соглашаются на любовное свидание. Смотри, не проколись!

Пожалуй, сложнее всего мне будет изображать недоступность. Попробуй-ка смотреть высокомерно на мужчин, когда привыкла вести себя совсем иначе.

После завтрака, когда Золтан ушёл по делам, я, умывшись и нарядившись в принесенное с собой платье часа два строила рожи перед зеркалом, то строго сдвигая брови, то высокомерно приподнимая их. Я репетировала, как вести себя с Гитцем. Обращаясь к своему отражению, я жеманно лепетала: «Благодарю вас, господин Гитц, вы очень милы», или: «Нет-нет, я не могу принять ваше предложение, это неприлично!»

Наверное, со стороны это потешно выглядело, но на самом деле выбрать манеру поведения было самым важным.

Мы явились в аукционный зал за пять минут до начала торгов, и хорошо, что не позже — в первом ряду осталось всего одно место. Больше часа я пожирала глазами Гитца: он сидел в глубине сцены, позади трибуны, за которой выкрикивал достоинства лотов ведущий. Владелец аукционного зала был полноватым, среднего роста мужчиной лет сорока с небольшим. Он выглядел невозмутимым и сдержанным, но все равно не мог не заметить меня, и несколько раз останавливал на мне свой взгляд.

После аукциона я направилась к нему и задала вопрос о вчерашнем фантастическом изумруде. Оказалось, что камень уже продали.

— Кому же? — спросила я.

— Это конфиденциальная информация, фрау, — ответил аукционист и оценивающе оглядел мою фигуру, остановившись глазами на вырезе декольте. — Простите, я не знаю вашего имени…

Я назвалась Магдой Петеши, и задала еще пару вопросов об аукционе и выставляемых лотах. Гитц вежливо отвечал, затем галантно подхватил меня под ручку и предложил:

— Если вам, госпожа Петеши, интересно поговорить о драгоценностях, мы могли бы продолжить беседу в каком-нибудь ресторане.

Я сделала вид, что сомневаюсь, стоит ли соглашаться, а потом кивнула.

В наемной карете мы поехали в один из ресторанов в центре города. Прежде мне никогда не доводилось есть в такой шикарной обстановке: кругом бархат, золото, зеркала… Признаюсь, я немного оробела. А когда подскочивший официант стал предлагать блюда, сыпя французскими названиями, впору было кричать: «Караул!» От вкусных ароматов, плывущих по залу, подводило живот, ведь кроме кружки чая с куском хлеба у меня во рту не было… Нацепив на лицо улыбку, я сказала Гитцу, что не слишком хочу есть и полностью полагаюсь на его вкус.

Пока ожидали заказа, Гитц завел светскую беседу — это оказалось для меня тяжким испытанием. Он говорил о театральных премьерах, спрашивал моего мнения, а мне ничего не оставалось, как только кивать с умным видом и повторять вслед за ним, что такая-то певица просто великолепна, а тенор — ну просто никуда не годится. Чтобы соскользнуть с незнакомой темы, я перевела разговор на турецкого султана, владельца баснословного изумруда и огромного гарема.

— Жаль, что сегодня мне не удалось вновь увидеть этот замечательный камень. Вчера, издалека, я плохо рассмотрела его.

— Да, камень поразительный и по размерам, и по искусству огранки. Вам нравятся изумруды?

Я кивнула.

— У меня имеется очень красивый браслет с изумрудами. Камни чистые, тонкая ювелирная работа… Вы обязательно должны его посмотреть!

— Хотелось бы. А у султана и правда, была тысяча жен?

— Во всяком случае количество наложниц не поддавалось исчислению. И я его понимаю, — с намеком проговорил Гитц, и на его лоснящейся физиономии появилась плотоядная улыбка, — хранить верность одной женщине — это такая скука…

— Да уж наверно, так оно и есть, — не подумав, ляпнула я, — а то бы девушки на улицах все остались без работы. И куда им тогда, бедным, податься?

Мой собеседник опешил и замер, невольно приоткрыв рот. Я поняла, что выдала себя, и лихорадочно принялась соображать, как поправить положение. Хорошо, что к столику вернулся официант с подносом. Пока он уставлял стол блюдами, я нашлась, как объяснить вырвавшуюся реплику в защиту «ночных бабочек».

— Дело в том, что я занимаюсь благотворительностью в обществе «Кающейся Магдалины». Знаете, что поразительно: ни одна из этих несчастных не занимается своим ремеслом из любви к разврату, всех их толкает на панель нужда. С нашей помощью некоторые из девушек уже вернулись на путь добродетели. Лучше работать горничной и раз в неделю получать честно заработанные деньги, чем ежедневно торговать своим телом, не правда ли?

Вот как ловко я перевернула слова Золтана!

Похоже, Гитц вполне удовлетворился объяснением. Мы приступили к трапезе. Несмотря на голод, я старалась не спешить, ела аккуратно, будто нехотя. Красное вино, которое заказал кавалер, тоже пила по чуть-чуть, боясь захмелеть некстати.

Насытившись и откинувшись на спинку кресла, Гитц оценивающе посмотрел мне в лицо, и сказал:

— Так выходит, вы, Магда — ханжа? Глядя на вас, в жизни бы не подумал!

Не зная, что ответить, я вопросительно приподняла брови. Слово было мне незнакомо, но судя по интонации, быть ханжой не слишком похвально.

— Я имею в виду ваш вид благотворительной деятельности. Неужели вы, такая молодая и красивая женщина, отрицаете радости плоти? Или вы допускаете их только после церковного благословения?

Ах, вот он о чем, старый развратник! Состроив серьезную мину, я ответила:

— Я осуждаю ремесло несчастных «магдалин», но вовсе не исключаю плотскую любовь — по взаимному влечению, само собой.

— А если я скажу, что испытываю такое влечение в данный момент? — понизив голос и пытаясь гипнотизировать меня своими прозрачными голубыми глазами спросил Гитц.

Короче, беседа перешла в нужное русло. Он активно соблазнял меня, а я, постреливая глазками, изображала то смущение, то восторг от его комплиментов. К моменту, когда мы выходили из ресторана, «клиент» уговаривал меня поехать к нему на квартиру, но я делала вид, что колеблюсь. Лишь увидев на той стороне улицы Золтана, который подал условный знак, что все подготовил, я дала согласие.

Гитц уже порядком нагрузился, и вряд ли хотел еще пить, но я, оказавшись в его спальне, опять изобразила нерешительность и сказала, что мне необходимо выпить, чтобы расслабиться. Пока Гитц ходил в столовую за вином и бокалами, я достала припасенное снадобье. Потом еще раз выставила его, соврав, что стесняюсь при нем раздеваться. Когда он вернулся, я лежала в кровати со своим бокалом в руке, а ему пришлось взять второй, в котором я растворила снотворное. Мы выпили, и тут мне пришло в голову облегчить работу Золтану. Бог знает, что за сейф у Гитца, вдруг брат не сумеет с ним справиться? Он ведь не настоящий медвежатник.

— Вы говорили о каком-то браслете с изумрудами, хотелось бы посмотреть на него, — я надеялась, что Гитц согласится и откроет сейф прежде, чем подействует снотворное.

Так и произошло.

— Да, дорогая, это вещь удивительной красоты! Сейчас я покажу…

Он отодвинул в сторону картину, висевшую прямо напротив кровати — на ней была изображена обнажённая женщина, лежащая среди шелков и парчи, — и, поколдовав над замком, открыл небольшой сейф, вделанный прямо в стену.

— Вот этот браслет.

В бархатном футляре на белом шелке лежало настоящее произведение искусства: витиеватый золотой браслет с зелеными камнями в обрамлении искрящихся бриллиантов.

— Какая прелесть! — охнула я, и это были первые искренние мои слова за весь вечер. — Наверно, браслет очень дорогой?

— Самое дорогое я храню в глубине сейфа, — медленно проговорил Гитц, берясь за лоб.

Должно быть, снотворное начинало действовать, но он-то этого не знал, потянулся в глубь сейфа, достал оттуда бархатный мешочек и… рухнул навзничь.

Он еще что-то успел пробормотать, когда я вскочила с кровати и склонилась над ним, но почти сразу отключился.

Осторожно вытащив зажатый в его руке мешочек, я распустила завязку и заглянула внутрь. Свет лампы отразился тысячей разноцветных огней. В мешочке оказались бриллианты, множество крупных, прекрасно ограненных камней!

Я задрожала от радости, захотелось высыпать их, пересчитать, полюбоваться, но я взяла себя в руки. Где-то за окном, на тихой темной улице Золтан ожидал моего сигнала.

Я уже сообразила, что окна квартиры выходят на другую сторону, значит, мне следует как можно скорее одеться и по лестнице подняться на чердак. Там я посвечу лампой из окна, а после спущусь вниз и открою брату дверь.

Не прошло и пяти минут, как Золтан с двумя пустыми мешками под мышкой проскользнул в квартиру аукционщика.

— Молодец, Ники! Ты вышла из ресторана такая важная, надменная, что я думал и не взглянешь в мою сторону. Хорошо, что я успел договориться и взять повозку на сегодняшнюю ночь. К чему тянуть, если мужчина клюнул с первого раза, ведь так? — подмигнул он. — Он спит?

— Конечно. И можешь сказать мне спасибо, тебе не придется взламывать сейф, я об этом позаботилась.

— Неужто сама взломала? — выкатил глаза брат.

— Нет, догадалась сделать так, чтобы он его открыл собственными руками. Так что даже если сыщики не врут, что преступника можно найти по отпечаткам пальцев, то твоих отпечатков на сейфе не будет, и моих тоже.

— Ну ты и ловкачка, Ники! Нам с тобой надо на пару работать…

— Не хочу я с тобой работать. Того, что сегодня здесь возьмем, нам должно хватить до конца жизни. Главное — не попасться!

В тот момент я думала, что не оставлю ни одного следа полиции — как я ошибалась! Но главные улики, камни, они все равно не смогли найти.

Прежде всего Золтан прошел в спальню. Гитц валялся все там же, на полу под самым сейфом. На всякий случай брат связал ему руки и ноги веревкой, которая была припасена у него в кармане. И только после этого он занялся содержимым сейфа. Мы нашли крупную сумму наличными, коробочку с античными монетами и несколько футляров с красивыми перстнями и серьгами. Возможно, все это должно было выставляться на аукционе, а может, эти ценности принадлежали самому Гитцу? Впрочем, нас это не волновало. Я протянула брату футляр с браслетом, а мешочек с бриллиантами не показала, решила придержать его для себя. Уж очень мне хотелось начать нормальную жизнь, а Золтан вряд ли расстанется со своими привычками. Даже получив огромный куш, он не откажется от воровства и грабежей.

Обрадовавшись столь крупной добыче, брат оглядел спальню, прихватил часы с каминной полки, еще какую-то серебряную безделушку, и отправился поглядеть, чем еще можно поживиться в этой богатой квартире.

Я пошла следом за ним. Вскоре в мешок Золтана отправились серебряный чайник и сахарница, позолоченные серебряные вилки, ложки, два массивных серебряных блюда, еще кое-что из посуды. Я нашла на полке у зеркала в гостиной золотой портсигар и щетку для волос с серебряной ручкой.

Когда мешки оказались порядком наполнены, Золтан методично связал их и перекинул через плечо.

— Пошли?

— Нет, — покачала я головой. — Лучше нам уходить поодиночке. Ступай, а я выйду минут через пять.

Брат покинул квартиру, а я, вспомнив о золотых часах на толстой цепочке, которые Гитц держал в кармане жилета, вернулась в спальню. Связанный аукционщик лежал на полу ничком, продолжая крепко спать, слегка посапывая. Я быстро сняла с него часы и огляделась. Следовало привести все в порядок, чтобы не оставлять следов. Через носовой платок я прикрыла дверцу сейфа, задвинула на место картину. Я понятия не имела, как действует это снотворное. Может, очнувшийся аукционщик не сразу вспомнит, что открывал передо мной сейф? Потом я взяла свой бокал и ополоснула его под краном на кухне.

Еще раз оглядевшись в спальне, на всякий случай протерев платком дверные ручки, я осторожно выскользнула из квартиры и быстро пошла по ночной улице в сторону своего дома.

Хорошо, что я живу так далеко. Полиции вряд ли придет в голову искать преступников в другом конце города.

***

Действительно, вышли на меня только спустя некоторое время. Гитц, придя в себя, не сразу очухался, к тому же, ему частично отшибло память, и первоначальные показания от него были весьма скудными. Но главное, моё лицо, он запомнил, и хотя вскоре от нервного перенапряжения он умер, у следствия на руках появились мои приметы (рисованный портрет), а также известие о том пресловутом обществе. Я ведь не от балды про него рассказала — такое действительно существовало. К несчастью, там состояли некоторые мои товарки по профессии. Расспросы, в итоге, вывели полицию на некую Аниту из Залаэгерсега. Имя было вымышленное, но зацепка с городом, в итоге, стоила мне свободы. Мои приметы отослали в родной город, и инспектор Йодль узнал лицо на портрете. С его слов, женщина на нём «как будто похожа» на Тимею Баллак (урождённую Фенчи), но её подозревать нет никаких оснований — женщина приличная, честная, к тому же, редко куда выезжала за последние два года. А вот если её сестра, то есть я… С тех пор мой арест стал лишь вопросом времени. Полиция быстро поняла, что Анита из Залаэгерсега и Николетт Фенчи — одно и то же лицо. Как ни странно, я была готова к подобному развитию событий. Но я никого не выдала, мало того, я не сказала никому из братьев о драгоценных камнях, опасаясь, что они могут меня выдать. Я молчала, и ни на следствии, ни на суде, так и не призналась в том, куда же я спрятала всё краденое. Я будто смирилась со своей судьбой. В конце концов, я ради семьи на всё это пошла. Я считала своим долгом спасти прозябающих в бедности братьев. А ведь я вполне искренне верила, что Виктор забросит карточные игры, а Барнабас начнёт учиться… Наивно, конечно, так думать, но хотя бы они не будут знать нужды ближайшие несколько лет. Я обязательно расскажу, где тайник, но только не сейчас — слишком ещё свежи в памяти те адские дни, особенно то, как Тимея плакала и умоляла меня сознаться во всём.

Теперь всё позади. Даже не верится, что я пережила всё это. Моё нынешнее положение уже не выглядит таким отчаянным.

Но вот, утро. По этажу ходит конвойный и будит всех заключённых.

Сегодня первый день из моих десяти лет, что я должна провести здесь, на каторге.

@темы: Проза

---

Инсбрукская волчица. Книга первая. Пролог - глава 1

[The wolf of Innsbruck]

Пролог

В вагоне первого класса, следующем в Вену стоял полумрак. Пассажиров было немного – старый доктор, сопровождающий бледного юношу чахоточной внешности, видимо, своего пациента, двое молодых военных и господин средних лет с небольшим кожаным чемоданчиком. Выглядел этот пассажир довольно характерно. Вся его одежда была чёрной. На выбритом до синевы лице было расслабленное выражение полного спокойствия. Чёрные волосы с лёгкой проседью были тщательно уложены.

Поезд остановился на небольшой станции и в вагон вошёл толстый мужчина с двумя саквояжами и стопкой газет подмышкой. Толстяк явно хотел поболтать. Окинув вагон близоруким взглядом, он выбрал себе место рядом с господином…

- А я, знаете, - начал он, пристроив свои вещи на багажной полке, - не люблю путешествовать железной дорогой. Всегда волнуюсь как мальчишка. Всё-таки нет ничего надёжнее, чем старые добрые лошадки. А эти поезда… кто знает, что может случиться, ведь в любую минуту может отвалиться какой-нибудь болт или что там у них есть… Я Зептер – торговец фармакологическими товарами, - и толстяк протянул для знакомства руку.

- Инспектор полиции Дитрих, - ответил его попутчик, пожимая руку толстяку с выражением покорности судьбе, - я вам не советую особенно бояться железнодорожных путешествий, ведь колесо может отвалиться и у пароконного экипажа.

- Оно, конечно, так… - Зептер тревожно глянул за окно, пейзаж за которым начинал двигаться всё быстрее, по мере того, как поезд набирал скорость, - но всё-таки я предпочитаю проводить время в поездке в приятной беседе, чтобы не думать об опасностях пути. То, что я встретил вас, можно считать настоящим подарком судьбы, ведь я очень, очень уважаю работу нашей полиции! Если бы мне не суждено было унаследовать от отца семейную фирму, я бы наверняка стал полицейским.

- Подумать только, - пробормотал его спутник без всякого энтузиазма, но попутчик, ни капельки не смутившись, продолжал:

- Я всегда слежу за работой полиции, за расследованием наиболее громких дел, по прессе, разумеется. К счастью пресса сейчас в полной мере отражает самые интересные дела.

- О, да! – иронически вставил инспектор Дитрих.

Он хотел рассказать всё, что думает о журналистах, вернее, "об этих стервятниках", как он их сам называл, как он в принципе относится к вмешательству прессы в работу полиции, однако сдержался. Ему очень хотелось поговорить о чём-то, кроме убийства Франца Фердинанда в Сараево и теперь уже практически неизбежной войной с Сербией, за которую, вне всяких сомнений, вступится Россия, а уж вмешательство Германии и Франции в войну было делом практически решённым. Спокойной жизни Европы настал конец, и семьи инспектора это коснётся теперь напрямую - его сыну недавно исполнилось двадцать три, а значит, он наверняка будет призван в армию. Чёрт возьми, воевать против России? Это гибель! В далёкой юности инспектор разделял позицию Бисмарка, мечтавшего о союзе с Россией против Англии, мало того, сам Дитрих нередко писал, что Австрии неплохо было бы объединиться с Германией - они ведь говорят на одном языке, одной веры, а теперь у них будет и единая цель - ослабить Великобританию плечом к плечу с Россией... Теперь, увы, придётся воевать друг с другом.

- Вот вы следили за делом инсбрукской убийцы, господин инспектор? – продолжал толстяк, - возможно, вам даже удалось приложить свои силы к операции по её поимке… Помнится, я встречал в газетах вашу фамилию в связи с этим делом...

Инспектор внезапно выпрямился и резко спросил:

- Начнём с того, что дело засекречено... Но я так понял, оно всё ещё на слуху. В прошлом году заезжал один любопытный мадьяр, тоже интересовался этим делом... Да, наверное "ночные твари" не доставили мне за пятнадцать лет столько проблем, сколько эта... Волчица... За месяц. Это самое тягостное воспоминание в моей карьере. Ужас и омерзение от её поступка сменяются чувством дежа-вю - мне кажется, что я таких преступников уже видел, работал с ними! Когда я только начинал расследование, то мне казалось, что сотворил это вампир, настоящее чудовище, существо из Преисподней. И что же вы думаете? Этим "демоном" оказалась обычная гимназистка. Я изучил её биографию от и до, и не нашёл ничего примечательного - это не уличная оборванка, не ребёнок из пьющей семьи, не бродяга. Со времени её поимки я часто не сплю ночами. Мне всё время кажется, что такие волчата растут в каждой семье и ждут своего часа. Это первое такое дело в моей практике, но кто поручится, что последнее? Кто даст слово, что трагедия не повторится? - инспектор был эмоционален, активно жестикулировал и вертелся из стороны в сторону, как юла. - Верите, или нет, но до недавних пор я сам волей-неволей воспитывал волчат. Сам. Моим детям, как и Анне, не хватало внимания с моей стороны, я ко всему относился безразлично, и кто знает, что стало бы с ними теперь... В какой-то степени это дело помогло мне трезво взглянуть на себя самого, на свою семью. Звучит странно, но я испытываю некую благодарность к нашей Волчице - если бы не она, Берта и Каспер так и росли бы одинокими волчатамиЮ жлущими своего часа.

Впечатлённый речью Дитриха, его попутчик около минуты молчал, переваривая всё сказанное. Надо было подготовить инспектора к столь неожиданной новости.

- Так вот, господин инспектор, я чего вам хотел сказать... Дело-то не закончено!

- Как это не законченно? - подскочил Дитрих, словно ему подпалили брюки. - Анна Зигель уже несколько лет находится в тюрьме по приговору суда!

- А вот как! – торжествующее проговорил господин Зептер, перекидывая своему попутчику одну из своих газет.

Через всю первую страницу протянулся заголовок: «Пожар в Дебреценской тюрьме! Массовый побег заключённых!»

Выражение неприятного изумления на лице инспектора было таким явным, что даже его недалёкий спутник не смог его не заметить.

- Значит, вы, господин инспектор всё-таки имели отношение к этой необычной злодейке? – с живейшим интересом спросил господин Зептер, - ведь это она устроила пожар в своей гимназии и сожгла заживо своих одноклассниц? Ещё потом, кажется, зарезала ножом двух малышек и застрелила директрису этой гимназии из револьвера?

Его попутчик помолчал, затем медленно проговорил, глядя в окно:

- Да, я вёл это дело. Я вам уже рассказывал.

- О! Как интересно! Может быть, вы поделитесь со мной некоторыми деталями, ведь дело уже закрыто и суд состоялся?

- Боюсь, что делиться уже нечем, - сухо проговорил его попутчик, - и как вы сами только что заметили, дело закрывать рано, Анна Зигель, возможно, опять на свободе и я бы не советовал вам попадаться у неё на пути - терять ей больше нечего.

Толстяк-торговец, видимо, обиделся. Но инспектору было не до него. Прикрыв глаза, он вспомнил то время, когда ему пришлось заниматься расследованием этого чудовищного преступления. Под стук колёс в памяти всплывали сцены допросов, следственные версии, голоса людей, страницы документов, события его собственной жизни в тот период, раскручиваясь в обратном порядке, как кинолента. Он вспомнил высокую, тяжеловатую, несмотря на её молодость, фигуру преступницы, её курносое лицо с тёмными глубокими глазами, дерзкую манеру разговора…

Кажется, он задремал. Вагон дёрнулся и стал сбавлять ход, подъезжая к станции. В станционной толпе пассажиры подходящего поезда сразу заметили что-то необычное.

Мальчишка-газетчик метался но перрону, размахивая пучком свежих газет и выкрикивая: «Экстренный выпуск!»

«Это о ней, об Анне Зигель», - подумал Дитрих и ошибся.

С этого дня страна на много месяцев перестала помещать на первые страницы портреты уголовных преступников, даже таких страшных, как Анна Зигель. Их заменили сводки с фронтов и списки убитых и раненых. Началась война.

Часть I

Глава 1. Философия убийцы

Наконец допотопная черная карета с узкими решетками вместо окон остановилась. Снаружи послышалась возня, дверца распахнулась, в глаза ударил солнечный свет, и я невольно зажмурилась. Последовала команда выходить, я поднялась с жесткой деревянной скамьи, спрыгнула на булыжную мостовую и огляделась.

Тюремный двор окружала высокая кирпичная стена, по верху которой тянулась скрученная спиралью колючая проволока. По углам стены торчали четыре дозорные вышки, в которых стояли часовые с винтовками; с высоты они имели возможность видеть все передвижения по территории тюремного замка, и вряд ли на ней найдется укромный уголок, который бы они не контролировали. Должно быть, сверху все как на ладони: и главный корпус — мрачное четырехэтажное здание с толстенными стенами, глубокие окна которого больше напоминали бойницы; и приземистые бараки, по-видимому, предназначенные для тех заключенных, которым не хватило места в главном здании.

Обводя глазами двор, я остановила свой взгляд на тяжелых глухих воротах, их как раз в это время закрывал стражник в серой форме. Скрип ворот занозой вонзился в сердце: я в тюрьме, надолго, очень надолго.

Только после того, как ворота были заперты, конвоир приказал мне протянуть руки, чтобы снять наручники. Наконец-то! Когда их надевали, я пыталась возражать, но пока один охранник защелкивал на мне браслеты, другой вскинул ружье с таким серьезным видом, будто сейчас пристрелит, и мне пришлось заткнуться. Избавившись от тяжести стальных оков, я с облегчением потрясла руками и стала потирать покрасневшие запястья.

Затем те же конвойные проводили меня в главное здание. Я шла, будто во сне, и не слишком хорошо соображала, пока оформляли какие-то бумаги, потом выдавали мне тюремную одежду, вели до камеры…

Шагая перед охранником по мрачным коридорам, я старалась смотреть только в пол, избегая встречаться взглядом с заключёнными, которые с любопытством пялились на меня из окошек своих камер.

Я подняла глаза лишь после того, как за мной захлопнулась тяжелая обитая железом дверь.

Камера показалась мне довольно просторной, может оттого, что в ней никого не было. По углам высились трёхъярусные нары, посередине стоял небольшой стол, вокруг него простые деревянные скамьи. Напротив двери, под высоким, забранным решёткой окном невозмутимо копошилась здоровенная серая крыса. По выкрашенным мерзкой темно-зеленой краской стенам шустро сновали рыжие тараканы, размером с ноготь, не меньше.

«Прямо как дома», — невесело усмехнулась я.

Я подошла к нарам слева и только собралась расположиться, как из противоположного угла послышалось хрипение и кашель. От неожиданности я вздрогнула и оглянулась. Оказалось, что в камере я не одна, просто моя подруга по несчастью лежала на своих нарах так тихо, что поначалу я ее и не заметила. Перевернувшись на спину, женщина негромко выругалась по-немецки, а затем, уже по-венгерски, спросила:

— Эй, кто здесь?

— Я…

; Я?.. Хороший ответ, — усмехнулась она, не поворачивая ко мне головы, так и пялясь в потолок. ; Ну и кто ты такая?

— Ну, я… — отчего-то я оробела и запнулась, глядя на фигуру на нарах.

Наконец моя сокамерница соизволила повернуться лицом ко мне и, подперев рукой голову, спросила:

— Новенькая, что ли?

— Да.

— Оно и видно! — усмехнулась заключённая. — Ишь, какая ; гладкая, личико сытое… Ничего, посидишь здесь и через пару лет станешь такой же, как я.

Женщина нервно расхохоталась. Смех у нее был неприятный, лающий.

Отсмеявшись, она умолкла, и я смогла хорошо рассмотреть бедолагу.



Ее белое, как бумага, изможденное лицо имело землистый оттенок, видимо, из-за недостатка света; над запавшими щеками выдавались довольно широкие скулы, а небольшие серые глаза казались застывшими и безжизненными, как у замороженной рыбы. Бледные губы были тонкими, причем нижняя челюсть немного выдавалась вперед, что придавало лицу угрюмое выражение. Прядь сальных волос, выбившаяся из-под серой тюремной косынки, прилипла ко лбу. На запястье левой руки намотана грязная повязка с бурыми пятнами крови; пальцы испещрены многочисленными ссадинами и шрамами. Она выглядела тощей до невозможности — все косточки можно пересчитать. Мне казалось, что в камере не так уж холодно, однако женщина оставалась в арестантской куртке из грубого сукна, которая болталась на ней, как на вешалке. Растоптанные башмаки, валявшиеся под нарами, явно не соответствовали ей по размеру и скорее подошли бы взрослому мужчине, но, по-видимому, женщина привыкла к ним, как привыкла к решеткам на окнах, отсыревшим стенам, грязи, крысам, тараканам, паразитам и другим неприятным вещам, которые имеются в любой тюрьме.

Два года, сказала она? Значит, эта женщина находится здесь ещё больше? Впрочем, она, скорее, не женщина, а девушка, просто выглядит старше своих лет. С первого взгляда мне показалось, что ей не меньше тридцати, но сейчас я поняла, что едва ли она старше меня.

Интересно, кто она, как оказалась за этими толстыми стенами и за что попала сюда? Говорит таким тоном, будто не надеется выйти никогда… Что же такое она совершила? Должно быть, её вина посерьёзнее разбоя, за который меня приговорили к десяти годам тюрьмы с постоянными вывозами на тяжёлые работы. Хорошо хоть тюрьма в Дебрецене, не так далеко от дома. Может, и сумею пережить все эти годы — ведь Эрик обещал часто навещать меня.

Сокамерница продолжала лежать все в той же позе, уставившись неподвижным взглядом в какую-то точку над моей головой, и вдруг спросила своим хрипловатым голосом:

— Тебя как звать-то, новенькая?

— Ники. Ники Фенчи, — с готовностью ответила я. — А тебя?

— Анна, — вздохнула сокамерница, — Анна Зигель. Слыхала о такой?

— Нет, — отчего-то смутилась я.

— Хм-м… А я-то думала, что моё имя раструбили на всю Австро-Венгрию… Тебя за что упекли?

— Разбой. Одного ювелира обокрала, на очень приличную сумму.

Анна смерила меня взглядом, будто оценивая, и усмехнулась.

— Ха, ну ты даёшь! А я вот гриль кое из кого приготовила.

— Какой гриль? — не поняла я.

— Как какой? Люди-гриль, слыхала о таком блюде? Я их поджарила… Поджарила… — Анна истерично захохотала, и все не могла остановиться, будто в припадке.

Я смотрела, как она захлебывается от смеха, пока не сообразила:

— Так ты здесь за поджог?

Анна вдруг прекратила смеяться, молча кивнула и проговорила с долей гордости:

— В один прекрасный день я сделала мир чище, зажарила людишек в своей гимназии! За это меня собирались казнить, представляешь?! Вот только шиш им! — Анна потрясла грязным кулачком и по ее лицу скользнула злорадная ухмылка. ; Я тогда еще несовершеннолетняя была. Вот почему я здесь. Тебе который год?

— Двадцать один уже, — тихо ответила я, — на прошлой неделе исполнилось.

— Да мы ровесницы! — будто обрадовалась Анна. — А откуда ты?

— Вообще-то я из Залаэгерсега, а так — из Будапешта.

— Повезло тебе, — хмыкнув, покивала Анна, — от дома совсем недалеко. А меня вот сначала потащили из Инсбрука в Вену, потом ещё чёрт знает в каких местах держали, пока, наконец, не довезли до Дебрецена. Поверь, это ещё не самое худшее место из тех, где ты могла бы провести свои юные годочки. И вообще, можешь считать, что тебе вдвойне повезло. Сегодня работать не заставят, только завтра погонят, прямо с утра.

— А ты почему не на работе?

— Тебя это так волнует? — бледные губы Анны саркастически искривились, и вдруг она крикнула со злостью: ; Не твоё дело!

Я пожала плечами.

— Конечно, не моё. Я просто спросила…

Анна ничего не ответила, коротко вздохнула и внезапно поинтересовалась:

— Тебе передачи есть кому носить?

— Да, — уверенно кивнула я. — У меня есть братья и сёстры, они обещали, что не оставят меня.

— Будешь делиться? — с плохо скрываемой жадностью спросила заключённая.

— Буду, — спокойно ответила я.

После этого Анна заметно повеселела, уже не выглядела такой унылой и осунувшейся. Она соскочила с нар и принялась расхаживать по камере, от окна до двери и обратно, насвистывая что-то себе под нос.

А я наоборот, внезапно ощутила, что на меня наваливается жуткая усталость, реакция на то, что мне пришлось пережить за последнее время. Совсем недавно я понятия не имела, что меня ждет и вот теперь оказалась в страшной тюрьме, где мне предстоит провести много лет. Анна продолжала мерить шагами камеру, не обращая на меня внимания, поэтому я скинула башмаки и прилегла на нары.

Когда закрыла глаза, реальность как будто отодвинулась от меня. С закрытыми глазами можно вообразить, что я у себя дома, а вовсе не в сырой камере за толстыми стенами мрачного тюремного замка; и не было ни ареста, ни пыток, ни суда, ни приговора, ни того злополучного аукциона… Я до сих пор не верила, что все это случилось со мной.

Интересно, нашли ли они алмазы? Спросить об этом у Эрика я не решалась, ведь мои письма наверняка читают, и тогда ему несдобровать. А алмазы… Эти алмазы — целое состояние! Сверкающие, огромные, размером чуть не с перепелиное яйцо. Одного такого наверняка хватит, чтобы жить припеваючи и не работать хоть до самой смерти! А вдруг полиция все-таки обнаружила тайник в моей квартире? Нет-нет! Об этом даже думать невозможно!

Мои размышления прервал хрипловатый голос Анны:

— Ты здесь особо не раздевайся — закусают.

— Кто закусает? — не сразу поняла я.

— Клопы. Их тут знаешь сколько? У-у-у… Тысячи, а может и миллионы. Кровопийцы вонючие! Ну да ничего: поначалу, конечно, чесаться будешь, а потом привыкнешь.

— Спасибо за предупреждение, — с плохо скрываемым сарказмом ответила я.

Анна лишь пожала плечами и сообщила:

— Однажды я задумала очистить свою камеру от клопов, и очистила! А они меня за это в карцер упекли!

— Почему?

— Это когда я еще в следственной тюрьме сидела, ; с удовольствием человека, который слишком долго молчал, принялась рассказывать она, ; очень уж там клопов много было. Жирные, злющие, кусачие — страсть! Ну я и придумала, как от них избавиться. Растеребила свой матрас, разбила лампу и… того… Он мигом загорелся… Светло стало, точно днём!

Глаза Анны блеснули, она расхохоталась и долго не могла остановиться, все смеялась и приговаривала: «Поджарила их, поджарила!»

Я смотрела на нее с невольным сочувствием. Может, она сумасшедшая?.. С трудом верилось, что передо мной самая опасная обитательница тюрьмы, на совести которой несколько человеческих жизней. Наверное, другие заключенные боятся попасть в одну камеру с Анной, но почему-то я совершенно не испытывала страха перед ней. А может, меня специально подселили к Анне, именно с тем, чтобы надавить на меня, узнать, где спрятаны алмазы? Ведь этого от меня добивались все время.

В следственной тюрьме мне довелось перенести многое: меня пытали, избивали, порой не давали спать по ночам. Меня держали в какой-то тесной душной камере. В длину она была четыре шага, а в ширину всего два, и напоминала гроб, в котором меня специально похоронили заживо. Кормили всего один раз в сутки, таким мерзким варевом, от которого и свиньи бы отказались. Бывали дни, когда я впадала в отчаяние и всерьез сомневалась, что доживу до суда… Во время избиений на допросах полицейские сломали мне два ребра, я еле передвигалась, каждый вздох отдавался невыносимой болью в груди, но несмотря на это меня ежедневно таскали к следователю, а этот гад с черными буравящими глазками все задавал и задавал свой единственный вопрос: «Где алмазы?» Я всегда отличалась упрямством и не хотела отказываться от прекрасного будущего, которое ждет меня, когда я выйду из тюрьмы. Видя, что ему от меня ничего не добиться, следователь приходил в ярость, кивал своему подручному и на меня опять сыпались десятки ударов. От боли я теряла сознание и тогда меня опять водворяли в похожую на гроб камеру. То, что я вообще осталась жива после всего этого, иначе как чудом не назовёшь.

Но теперь все позади. Я получила свой приговор и уже завтра меня погонят на работу. Тоже, наверно, не сахар… Уж охранники проследят, чтобы я отпахала все двенадцать часов на этой адской работе. Только бы не надели кандалы на ноги…

Будто подслушав мои мысли, Анна вдруг сказала:

— Если будешь вести себя как паинька, кандалы не наденут, — с этими словами она присела на край моих нар и продолжила: — Знаешь, что за народ в этой тюрьме? У-у… Тут о-очень много убийц. Кто сидит за одно убийство, кто — за пять, а кто-то… — Анна недобро усмехнулась: — … за сорок три.

Я невольно вздрогнула. Сорок три?.. Вот эта худенькая девушка убила столько людей? Устроила поджог, поджарила, как она сама выразилась? Страшно представить! Но почему она это сделала? Наверное, неспроста? Мне хотелось узнать подробности, но спросить я не осмелилась, только, помолчав немного, поинтересовалась:

— И ты этим гордишься?

— Не то, чтобы горжусь, но… Жалеть-то уже поздно. Что сделано, то сделано! Знаешь, я давно уже не думаю об этом. А если начистоту — то меня вообще никогда кошмары по ночам не мучили. Мне кажется, все эти разговоры о муках совести — полная ерунда и чушь. Чушь! Совесть — страшная сказка для трусов, которые боятся понести ответственность за свои грехи. Трус, он ведь не раскаивается, а именно боится, что с него рано или поздно спросят… А я уже ответила. Перед людьми. А теперь осталось разве что перед дьяволом ответить, ; Анна понизила голос и добавила совсем тихо: ; но с ним мы вряд ли скоро свидимся… — Затем она мотнула головой и продолжила, будто обращаясь не ко мне, а разговаривая сама с собой: — В рай-то мне все равно не попасть! Я — тварь земная, на небе не уживусь. Я могу сколько угодно каяться перед Богом, перед людьми ; а толку? Ведь все равно никто не поверит в искренность моих слов. Ну и не надо! Получается, что мне бесполезно и уже поздно каяться. Слишком поздно.

Размышления Анны были прерваны лязганьем замка. Из коридора послышался голос дежурной заключённой:

— Обед!

Анна вытащила из-под матраса железную кружку, развернула тряпицу, в которой оказалась ложка, и направилась к двери. Пренебрежительно глядя на дежурную, поинтересовалась:

— Что за отраву ты сегодня притащила?

— Рассольник, ; буркнула дежурная, ковшиком зачерпывая из чана и наливая в кружку Анны жидкое варево, в котором плавали какие-то зеленые лохмотья. Затем сунула ей несколько кусков хлеба.

Беря кружку, Анна состроила недовольную физиономию:

— Фу! Эту гадость что, на бычьей моче варили?

— Я почём знаю?! — огрызнулась дежурная. — Думаешь, я там на кухне французские деликатесы жру?

Анна продолжала возмущаться:

— А запах-то, запах!.. Ну прям как от бочки с керосином!

Дежурная бросила на Анну хмурый взгляд.

— Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?

Затем она посмотрела на меня и поторопила:

— Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.

Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом и я уселась напротив нее. На мой вкус рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.

Я опустошила свою кружку почти мгновенно, принялась за хлеб, и тут Анна предупредила:

— Крошки не бросай — крысы заведутся.

— Крысы? — рассмеялась я. ; По-моему, они тут уже есть…

— Станет больше, — подмигнула сокамерница. — Тут одну крыса уже покусала. Девчонку месяц лихорадило так, что еле передвигалась. А лечить ее особо никто не собирался. В общем… похоронили вчера. Забрать её было некому, поэтому закопали здесь, на заднем дворе. Видела?

— Там что, кладбище?

— Оно самое. От людей лишь таблички остались. Если некому похоронить по-человечески, то хоп — и всё, закопали! Даже после смерти будешь гнить здесь. Я думаю, если похоронят в тюрьме, это куда страшней, чем на воле.

— Почему?

— Знаешь ведь, когда тело зарывают в земле, душа оживает. Если эти застенки не отпустят меня даже после смерти, моя душа не обретёт покоя. Я очень не хочу остаться здесь, когда умру. Думаю, по сравнению со стенами тюрьмы, котлы ада — просто ерунда!

— Ты что, веришь в загробную жизнь?

— Конечно, — рьяно кивнула Анна. — Так бы хотелось, чтобы после того, как я гикнусь, моё тело кто-нибудь забрал. … Но кто же это сделает? Родителей у меня нет. Они живы, но я для них давно не существую, да и они для меня тоже. Им легче думать, что у них нет дочери, чем принять то, что их дочь — убийца. Хотя я и раньше их не слишком волновала, всю жизнь они были заняты собственными проблемами. Когда надо мной издевались в школе, им было всё равно. Знаешь, иногда я думала, что сиротой быть лучше, настолько одинокой себя чувствовала. По бумагам были родители, а на самом деле — нет. Только дедушка. Пожалуй, единственный человек, который относился ко мне внимательно. Но дедушка умер, когда мне было девять лет, и я осталась сиротой при живых родителях. Представляешь, каково это?

Я пожала плечами:

— Мои родители тоже умерли. Меня растили старшие братья и сестра

— Везёт, — вздохнула Анна. — У меня ни братьев, ни сестер.

Далее она принялась рассуждать о загробной жизни, о людях, окружавших ее, и о том, чего ждать на том свете, и о том, что ждать на том свете, если оплакивать её будет некому. Похоже, выйти из тюрьмы Анна не надеялась. А еще она призналась, что уже пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, но тогда охранники подоспели. Мне стало понятно, что за повязка у неё на запястье.

— Кровь хлестала фонтаном!.. У-у-у, сколько её было… Кажется, весь тюфяк пропитался, на нары протекло… Сколько её тут было…

Анна захохотала, как припадочная, приговаривая: «Кровь, кровь», и даже стучала кулаком по крышке стола.

Неизвестно, сколько бы она билась в истерике, но тут за дверью камеры вырос надзиратель:

— Будешь так шуметь, Зигель — отправлю в карцер!

— Отвали! — злобно бросила Анна в его сторону.

— Ох, ну до чего ты мне надоела!

— А ты мне! — буркнула Анна и, подождав, когда надзиратель удалится, проговорила презрительно:

— Фу-ты ну-ты, шумно ему показалось! Забыл, с кем имеет дело, молокосос!

Я пожала плечами.

— А чего им тебя бояться, здесь, в тюрьме?

— Ага, только к ним сунешься ; сразу за наганы хватаются. Куда уж мне, несчастной каторжнице, с заточкой на них переть… — с этими словами Анна ловко вытащила из рукава внушительную заточку и похвасталась: ; Крепкая, острая. Хочешь — на охоту ходи, хочешь — ружьё заряжай.

— Ты что, сама ее сделала? — с интересом спросила я.

— А кто, по-твоему, — с самодовольством ответила Анна. — Погляди, что у меня еще есть!

С этими словами она вытащила из-за пазухи духовое ружьё, которое соорудила из газет. А после достала из-под стелек своих непомерных башмаков несколько коротких деревянных стрел.

Мне было интересно, успела ли она уже применить это оружие против кого-то? А может, оно ей было нужно, чтобы проверить «колючку», по ней иногда пускают электрический ток. Вдруг она готовит побег? Вполне может быть.

— Анна… — все-таки решилась я спросить, ;, а как тогда все случилось?..

Зигель вмиг изменилась в лице, мне даже показалось, что в её застывших глазах промелькнуло что-то живое. Я давно заметила, что люди замкнутые и необщительные остаются закрытыми до тех пор, пока не почувствуют к себе живой интерес со стороны. Может, Анна еще способна раскаяться в том, что сотворила? Из-за нее погибли сорок три человека. Она думает, что кое-кто из них это заслужил, но ведь там были и люди, ни в чем перед ней не виноватые?

Тонкие бескровные губы Анны исказились в злой усмешке:

— Ты прямо как инспектор Дитрих, — произнеся это имя, она даже поёжилась. — Таким он казался вежливым, понимающим, прямо отец родной… Наверно, со мной он больше времени проводил, чем с собственной женой, — Анна вновь разразилась неприятным лающим смехом, и продолжала хохотать, пока на глазах не выступили слёзы. — Но это он только казался добреньким, а глаза стальные… На подчиненных, бывало, как прикрикнет! Правда, остывал быстро. Вампир он, каких еще поискать! Он меня просто доконал…

Я заметила, что у Анны дрожат руки. Дышала она прерывисто, видно, сильно разнервничалась. И тут я вспомнила, что она самая опасная обитательница тюрьмы, и в этот момент мне стало по-настоящему неуютно рядом с ней. А вдруг ночью она перережет мне горло? Кто знает, что там у неё на уме? Терять-то ей уже нечего: убьёт, и рука не дрогнет. Похоже, она вполне способна ударить ножом, иначе зачем бы показывала его мне? Должно быть, не зря ее боятся остальные каторжницы. Ненависть выжгла Анну изнутри, она законченный циник и не признает ничего человеческого.

Я глядела на нее, и мне казалось, что передо мной волк. Волк в человеческом обличье. Вернее, волчица. Но, наверное, даже волки не поступают со своими жертвами так, как поступила Анна. Она говорила о своем поступке, как о чём-то незначительном. В ее голосе я ни разу не услышали ни капли раскаяния или сожаления. И все равно, мне ужасно хотелось узнать её историю. Ведь неспроста она стала такой? Ведь не могла она родиться зверем. Не могла! Вдруг, узнав, что довело ее до страшного преступления, я смогу её понять? Только вот как мне разговорить Зигель? С ней нельзя вести себя как с обычными людьми. Она не человек. Человек в ней сгорел той злополучной осенью.

Похоже, она и сама это понимала. Так и сказала:

— Я теперь не человек. Я — зверь. Помню, было мне лет тринадцать. Бывало, сидят родители, чем-то своим заняты, а на меня никакого внимания. Ну, я и начинала себя калечить. Шилом так ; р-раз!

Резким взмахом руки она показала, как резала сама себя шилом, и опять расхохоталась, как безумная.

Я держалась из последних сил, мне казалось, еще чуть-чуть, и я сама сорвусь, и вот тогда уже сумасшедшая каторжница выместит на мне все свои обиды и страхи. Но тут Анна взяла фляжку, выпила воды, немного отдышалась и неожиданно успокоилась. Как ни в чем не бывало она достала из-под нар шахматную доску, узелок с фигурами и спросила:

— В шахматы играешь?

— Играю! — быстро кивнула я.

— Это хорошо… Иной раз конвойные играли со мной, но они не всегда в хорошем настроении, считают, что прежде всего они надсмотрщики, а только потом — люди.

Анна сделала первый ход пешкой и спросила:

— А что, давно ты в шахматы играешь?

— Довольно давно, — ответила я, сделав ход конём. — Меня брат научил.

Анна, взявшись за своего коня, проговорила:

— На первый взгляд шахматы — занятие скучное, но… Они учат думать. А хорошо соображать не каждому дано! — сделав ход, она нервно сглотнула.

— Тебе виднее, — отозвалась я. ; Всё-таки для того, чтобы тщательно продумать поджог, да ещё потом две недели бегать от полиции, нужны о-го-го какие мозги!

— Ну да, меня ж по всему Тиролю искали, а потом и по всей Австрии, — кивнула Зигель. — Но я-то местные леса и горы знала, как свои пять пальцев — я ведь часто там гуляла и каждую скалу, каждую тропинку изучила. Они-то всё по главным дорогам рыскали, а я залягу в кустах. Они прямо у меня перед носом идут и не замечают. Долго поймать не могли. Собаки, и те теряли след. Мне лес скрываться помогал, ну и горы, конечно. Один раз думала: все, конец! Ищейки окружили, уже на прицел меня взяли. И тут мне на счастье, оползень случился. Они про меня и забыли, дай бог самим выбраться. Я, как увидела, что они в панике, кинулась в другую сторону. Добежала до озера и поплыла. В воде ни одна собака не чует. Так что, Ники, если бежать, то через реки — потом ищи-свищи!

Прервав рассказ о побеге, Анна сделала очередной ход, а после опять пустилась рассуждать о жизни после смерти, и мне поневоле приходилось ее слушать.

Первый день оставил у меня самые тягостные впечатления. Вечером, уже лежа на скомканном тюфяке, я размышляла о своей сокамернице. Если судить по монологам Анны, для неё самым страшным наказанием была не петля, а именно жизнь. Ведь она даже желала смерти, пыталась покончить с собой. Теперь эта рано повзрослевшая гимназистка смиренно ждала смерти, но ожидание естественной кончины было для нее тягостно, и похоже, она хотела бы забрать с собой на тот свет как можно больше людей.

Анна призналась, что за нарушения дисциплины ей присудили трое суток изоляции. Послезавтра срок истекает, Анна присоединится на работах к остальным каторжницам, среди них буду и я.

Судьба Анны казалась мне интересной, и я решила, что непременно разговорю ее. Она и правда, напоминала матёрую волчицу — было видно, что слабость почует за версту. Постараюсь ее не провоцировать, и в то же время держать себя с достоинством, уверенно. Возможно, я даже сумею повторить успех того самого инспектора Дитриха, который вызвал Зигель на откровенность.

@темы: Проза