Он не смотрел на мир нормально. Никогда, только вверх ногами. Ненадежно зацепившись носками лакированных ботинок за невидимую перекладину. Попеременно, то высовывая длинный влажный розовый язык, то прижимая большим пальцем кончик носа, чтобы он стал похож на пуговку. Впрочем, его нос скорее походил на картофелину. Очень некрасивую картофелину, кривую на один бок, всю покрытую рыжими веснушками. На лбу тоже были веснушки. Но в сравнении с носом там их было гораздо меньше — в глаза не особо бросалось.
Помимо веснушек лоб покрывали оспины. Редкие, но довольно глубокие.Такие же уродливые, как и следы безуспешной борьбы с прыщами. Борьбы за выживание. Он выжил, прыщи — нет. Погибли все до единого, одарив бывшего хозяина нестираемой меткой пролетевшей юности.
продолжениеОн понятия не имел, сколько ему лет. Было, есть сейчас, или будет через тридцать. Он вообще не волновался о возрасте. Бессмертным он не был, о чем, порой, сильно жалел. Но потом вспоминал, что, по сути своей, является жутким бездельником и толком ничего не умеет. При таком раскладе перспектива когда-нибудь умереть выглядит не так ужасно. Но он все равно переживал. Не круглосуточно, конечно. Так, иногда. В дни, когда становилось особенно тоскливо.
В моменты (к счастью, довольно редкие), когда тоска была невыносимой, он принимался петь. Громким и пронзительным голосом. Голос у него тоже был противным: слишком высокий, слегка надтреснутый. И жутко надоедливый. Как и все его песни. Песни он сочинял сам, когда чувствовал эмоциональный подъем. Подъемы случались гораздо чаще спадов, так что большую часть времени он проводил молча, раскачиваясь в воздухе, в такт слышной одному ему мелодии. Раскачивался, корчил рожицы. Извивался, словно дождевой червь. Но никогда не падал. Он знал, что не упадет: никому еще не удавалось вырваться из пут Повешенного. А он, вдобавок, даже не пытался. Висел, подрыгивал ногами, облаченными в разноцветные ботинки (левый — ярко-желтый, правый — зеленый как весенняя листва), крутился и покачивался словно маятник.
Из узелка, подвешенного на длинную деревянную палку то и дело сыпалась золотистая пудра. Пудра сверкала на солнце, переливаясь подобно скоплению мельчайших алмазов. Все цвета радуги, полный ее спектр. Красный незаметно перетекал в оранжевый, затем — в ярко-желтый, подозрительно напоминавший цвет левого ботинка. Там внезапно зеленел, чтобы, пройдя путь чистой голубизны, вконец посинеть и стать фиолетовым. Превратиться в чернила. Стать Ничем и Всем одновременно.
Золотистая пудра скорее напоминала муку, чем песок. Ее нежнейшая текстура ласкала воздух в те моменты, когда крупицы беззвучно проносились в пространстве, устремляясь далеко вниз. Когда-нибудь все они, одна за другой, достигнут цели. Станут белыми как снег. И получат имя. «Манна небесная!» — то и дело будут восклицать люди. — «Слава тебе, Господи!»
— Бога нет, — тихо проговорил маленький мальчик, сидевший за длинным деревянным столом. — Нет, и никогда не было.
Стол был завален древними свитками и неаккуратными стопками книг. Книги — огромные фолианты в кожаных переплетах с серебряными застежками. Украшенные аметистами и сердоликом. Книги и свитки покрывали стол почти полностью: единственный свободный пятачок поверхности находился прямо перед ребенком. Там лежали карты.
— Уверен? — вкрадчиво мурлыкнул голос за спиной, но мальчик даже не вздрогнул. Он давно привык к этому мягкому голосу, каждый раз выкачивающему кровь из его сосудов. Взамен крови по телу начинал растекаться густой дикий мед. Елей. Пресловутая небесная манна, если смешать ее с сиропом и хорошенько взболтать.
Мальчик не ответил. Вместо этого он взял в руку одну из карт. Изображенный на ней ангел бился в экстазе, объятый предвкушением достичь своей единственной цели: стать Им. Навеки воссоединиться с Тем, к Кому так яростно стремился всем своим существом. Затем мальчик взял еще одну. И поменял местами. Освободившийся прямоугольник тут же заняла третья карта. Повешенного.
— Ну, и что ты сейчас творишь? — человек за его спиной вышел из тени и присел на краешек стола. Он склонился над разложенными в упорядоченном хаосе картами и прищурился, пытаясь понять смысл манипуляций.
— Эксперимент, — отозвался мальчик. Он вновь взял Повешенного в руку и задумался.
— И какова же цель? — прошелестел Маг.
— Истина, — ребенок задрал голову вверх и серьезно посмотрел на своего учителя. — То, что есть сейчас — неправильно.
— Да откуда ты знаешь? — Маг почти ласково провел худой длиннопалой ладонью по его волосам. — Ты еще мал, Эдвард. Слишком мал, чтобы судить об устройстве Мира. Мира, в который ты еще не пришел.
— Это верно, — легко согласился мальчик. Взгляд его при этом напряженно скользил по разложенным Арканам, — поэтому я готовлюсь уже сейчас.
— Ну, что ж. Может, оно и к лучшему... — Маг лениво выпрямился. Вытянул перед собой сцепленные в замок руки. Суставы жалобно хрустнули. — Удачи тебе, Эдвард. Надеюсь, ты сможешь обуздать того дикого Зверя, что живет в темнице твоей души.
Мальчик ничего не ответил, и Маг вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Замок тихонько щелкнул, но Эдвард и ухом не повел. Он продолжал сидеть на месте, прямой, словно струна. Прищурившись точь в точь как учитель, нерожденный оккультист впивался взглядом в лежащие перед ним Арканы. Будто бы пытался выпить разом все символы. Поменять местами, изменить названия, и первоначальный смысл.
Пальцы приблизились к Аркану Сила. Сокрытый где-то очень глубоко, в самой сердцевине его души Зверь беспокойно заворочался. Блеснули ярко-желтые глаза, сверкнули острые клыки...
— Тише, тише, — маленький Эдвард осторожно прикоснулся к изображению и погладил его, — не бойся. Я все сделаю правильно.