Чем суровее в стране законы, тем больше люди тоскуют по беззаконию. (С) С.Е.Лец
========== Глава I ==========
Заканчивался август четырнадцатого года. На вокзале оркестр то и дело играл «Марш славянки», под который уезжали на фронт новобранцы. Мальчишки-газетчики кричали на каждом углу:
— Ожесточённые бои в Восточной Пруссии! Читайте «Русское слово»! Немцы отступают за реку Вислу! Покупайте «Сын Отечества!»
На улицах собирались митинги. Депутаты городской думы призывали «сражаться до победного конца», дамы из комитета Красного Креста в нарядах сестёр милосердия предлагали делать пожертвования на лечение раненых. Конечно, в Твери страсти разгорались меньше, чем в недавно переименованном Петрограде. По большей части, на тверских улицах стояла прежняя провинциальная тишина. Лето выдалось дождливое, но в погожие дни солнце играло на куполах церквей и свежей зелени садов. Тверь как будто не подчинялась законам времени. Даже трамваи, грохотавшие по главным улицам, не нарушали атмосферы благодушной старины.
Семейство Шемякиных пока не слишком интересовалось военными событиями. У них было множество приятных хлопот и волнений. Их единственная дочь Лена, девушка бойкая жизнерадостная, поступила на курсы. Ей предстояло учиться и жить в Петрограде.
— Ой, детка, как же ты будешь одна в чужом городе! — восклицала мать, Юлия Георгиевна.
— Ну, что ты, мамочка! — безмятежно улыбалась Лена. — Я же не малютка, как-никак шестнадцать стукнуло!
— Конечно, — поддерживал отец, — она у нас барышня самостоятельная. Не пропадёт!
Василий Дмитриевич Шемякин всегда был сдержанным, сантиментов не любил. К Лене он относился со строгостью, хотя в душе нежно любил дочь. На характере Шемякина отразились его происхождение и карьера. Он был отставным унтер-офицером, а родился и вырос на Кавказе. Его дед родился в верхневолжкой деревне, но был взят в рекруты и отправлен служить в дальний кавказский гарнизон.
читать дальше
Причерноморье тогда называли «тёплой Сибирью». Ни дорог, ни привычного жилья, а вокруг — дикие скалы, за каждой из которых мог прятаться абхазский разбойник с ружьём. Солдатам и ссыльным приходилось до окончания срока службы или амнистии жить в окружении опасностей. Но человек ко всему привыкает, и русские поселенцы прижились на Кавказе, полюбили его. Василий Дмитриевич до сих пор с теплом вспоминал свои детские годы, проведённые в краю высоких гор, таинственных пещер и ледяных водопадов.
Отец Василия рассказывал, что женился, украв свою невесту, как это было принято у черкесов и адыгов. Конечно, девушка знала о похищении и нисколько не возражала. Но супруги недолго пожили вместе. Молодая жена умерла сразу после рождения первенца. Мальчик совсем не помнил своей матери, а в пятнадцать лет потерял и отца. Пришлось переехать к родственникам в Тверь. Он сам выбрал себе карьеру — окончив гимназию, поступил в военную академию.
За кавказское происхождение и лихой нрав однокашники прозвали Шемякина «Васькой-черкесом». В любой компании он был заводилой. На праздники любил надевать черкеску и отплясывать лезгинку с кинжалом в зубах. Ловкостью и статью он напоминал настоящего джигита, стрелял и скакал верхом лучше всех в училище.
В молодые годы Шемякина можно было назвать привлекательным — высокий, крепкий, с тёмными глазами и волосами. Он не любил бриться, и подбородок его часто покрывала густая щетина. Впрочем, борода была ему к лицу. Товарищи шутили, что, переодень Черкеса в крестьянский армяк и валенки — получится русский витязь с картины Васнецова.
Грубоватый, но добродушный, Василий был любимцем всех знакомых, особенно маленьких племянников, которых он звал «чертенятами».
— Опять, чертенята, развоевались? — ворчал он на ребятишек, затевавших в доме шумные игры. — Шли б на улицу, там вольготнее беситься. А у меня уж хата по швам трещит от ваших баталий!
Однако дети понимали, что дядюшка ругается просто так, «для порядку». Старший племянник, Мишка, бывало, даже передразнивал Василия. Забравшись на стул, он заявлял:
— Сейчас я буду дядю Васю представлять!
Грозно тараща глаза, мальчонка произносил с интонациями Василия Дмитриевича:
— Но-но, без сантиментов!
Взрослые, в том числе и сам «дядя Вася», хохотали. Эта была коронная фраза Шемякина, с которой он обращался к родственникам, когда они начинали обниматься на прощание и плакать. «К чему слёзы, — ворчал отставной унтер, — не на войну ведь уезжаю, сто раз встретимся…» Но и его закалённое сердце однажды дрогнуло.
Это случилось в 1905 году, когда он вернулся домой с японской войны. Службу пришлось навсегда оставить. Под Мукденом Шемякин был тяжело ранен, долго лежал в госпитале во Владивостоке. Потом пришлось почти месяц добираться до Твери на поездах и крестьянских подводах. Домой Василий Дмитриевич попал уже ночью. В спальне и детской было темно. Однако семилетняя Лена не спала. Она помнила слова, которые мама ласково нашёптывала ей перед сном: «Скоро будет у нас радость, папа с войны вернётся»!»
Каждый вечер, засыпая, девочка думала об отце. Ей так редко доводилось его видеть! Он всё время проводил на службе, а дома бывал лишь во время коротких отпусков. Тем не менее, Лена очень любила папу, мечтала стать такой же бесстрашной и гордой, как он. С замиранием сердца девочка слушала отцовские рассказы о Кавказе и солдатской жизни.
В ту ночь Лена вертелась в постели без сна. Ей казалось, что папа приедет именно сегодня. Она лежала в глубокой тишине, которую не прерывал даже стрекот сверчка, и смотрела в прорезь ставен на месяц в чёрном небе. Вдруг во дворе залаяла собака. Девочке показалось, что вдоль окна скользнула длинная тень…
Лена встала с кровати и босиком, на цыпочках, поспешила в гостиную. Еле слышно стукнула входная дверь, и в тусклом свете лампадки, горевшей у полочки с иконами, появилась высокая фигура. Мужчина в военной шинели с мешком за плечами, лохматый, небритый — это был он, долгожданный папа!
Василий Дмитриевич старался не стучать сапогами, чтобы не разбудить семью. И вдруг маленькая девочка в длинной рубашке полетела к нему в полумраке, как белая птичка.
— Папа! Папочка! Вернулся!
Она уткнулась личиком ему в живот. Шемякин нагнулся и, подхватив дочь на руки, прижал её к себе.
— Тише ты, чертёнок! Чуть с ног не сбила.
— Мама, вставай! Папа приехал! — радостно кричала Лена.
Как ни сдерживался Василий Дмитриевич, но в углах глаз защипали предательские слёзы.
— Давай без сантиментов, дочь… Я больше никуда не уеду, — бормотал он, гладя девочку по голове.
После отставки Василия Дмитриевича жизнь Шемякиных изменилась. Теперь отец имел больше времени для воспитания дочери, и это было весьма кстати. Лена подрастала, и стало понятно, что отцовское влияние ей нужно даже больше материнского. Девочка была активной, неусидчивой, по-мальчишески задиристой. Тихие комнатные игры с ровесницами ей не нравились. Гораздо охотнее Лена бегала на улицам, играя с мальчиками в горелки, прятки, а то и в казаки-разбойники.
Мать пыталась приучить её к домашним делам и простому рукоделию. Но с шитьём произошла необычная история. Юлия Георгиевна учила Лену мастерить тряпичную куклу. Работа казалась девочке нестерпимо скучной, нитки путались, иголка выпадала из пальцев. Лена старалась вырезать и сшить детали побыстрее. Поэтому кукла вышла никуда негодная — кособокая, с огромной головой и пуговичными глазами, один больше другого.
— Ну и ведьма! — воскликнула Лена. — Только детей пугать!
Особенно её раздражал рот куклы, огромный, как у жабы. И тут Лену осенило — а может, его просто зашить? Девочка схватила иголку и за несколько минут зашила кукле рот. Теперь «чучело» уже не было таким уродливым.
— Что вылупилась? Я тебя не боюсь! — смеялась Лена. — Всё равно ты ничего не скажешь!
Собственная выдумка показалась ей очень смешной. Она обернулась к шкафчику, в котором лежали прелестные игрушки, сшитые её матерью. Лена снова схватила иголку и принялась зашивать рты всем подряд. Сначала клоуну в пёстром костюме. С зашитым ртом он сразу стал серьёзным и даже слегка грустным. Затем тряпичной змее.
— Чтобы никого не укусила, — объяснила девочка.
Лена очнулась только на последней кукле — даме в пышном платье и белой шляпке. Услышав шаги матери у двери, девочка быстро запихала игрушки обратно в шкафчик и уселась на диван с «Задушевным словом» в руках.
Через несколько дней, когда Лена уже забыла о своей шалости с зашитыми ртами, к Шемякиным пришли гости — подруга матери с тремя детьми. Юлия Георгиевна усадила их за чай с пирогом и вареньем и сообщила, что приготовила детям подарки — самодельные игрушки. Она стала рассказывать, как интересно было их шить и украшать. Дети ждали подарков с горящими от нетерпения глазами. Они знали, как искусна Юлия Георгиевна в шитье, и уже не раз получали от неё чудесных кукол и зверюшек. А Лена сидела помертвевшая, белая, как мел.
«Ой, как меня мама сейчас отлупит!» — в страхе думала девочка.
Юлия Георгиевна ушла в спальню и надолго там задержалась. Ожидание показалось девочке тяжелее порки. Потом мать вернулась, неся три игрушки. Они были в полном порядке, и Лена поняла, что мать аккуратно разрезала и вытащила нитки. Это подтвердил ледяной взгляд Юлии Георгиевны, под которым Лена задрожала с головы до пят.
После ухода гостей Юлия Георгиевна взяла дочку за руку, повела в свою спальню и указала на изуродованные игрушки.
— Это что такое? — строго спросила мать.
Лена не отвечала, уставившись в пол.
— Ну-ка, гляди мне в глаза! — прикрикнула Юлия Георгиевна. — Кто это сделал?
— Я, — вся красная от стыда, пролепетала Лена.
— И зачем же?
— Н-н-не знаю…
— Как это не знаешь? — усмехнулась мать. — Ты же не сумасшедшая! Может, ты мне назло зашила им рты? Или это такая глупая шутка?
Так и не выяснив, зачем дочь испортила игрушки, Юлия Георгиевна приказала ей распороть нитки, и в наказание оставила на три дня без прогулок.
Но первая и единственная кукла сшитой Леной, та самая «ведьма», так и осталась с зашитым ртом. Девочка посадила её на подоконник между горшком с геранью и гипсовой свиньёй-копилкой. Лена иногда смотрела на неё и посмеивалась, вспоминая, какой глупенькой была в детстве.
И сегодня, едва проснувшись, она посмотрела на куклу. Кажется, ещё недавно зашивала ей рот, а вот уже и гимназию закончила. Сегодня она уезжает в столицу.
«Эх, как время летит», — думала Лена, протирая глаза. — «Быстро же я состарилась!»
Но раздумывать было некогда. Нужно собираться в дорогу!
Глава II
Василий Дмитриевич осторожно отворил дверь в комнату Лены и удивился: дочь была уже на ногах. Лохматая со сна, в ночной рубашке, она перебирала вещи в своём чемоданчике.
— А я тебя будить пришёл, — усмехнулся Василий Дмитриевич, — а ты сама вскочила, ранняя птаха!
Лена молча кивнула отцу. Через пять минут она вышла в столовую, уже умытая и в халатике. Расчёсывая спутавшиеся за ночь волосы, она села к столу. Отец, как всегда, заваривал чай — он делал это виртуозно, по кавказскому способу.
— Зачем ты поднялась в такую рань? До поезда ещё долго, лишний часок могла бы поспать. Дорога дальняя, а в поезде не выспишься — шум-гам со всех сторон…
Василий Дмитриевич укутал заварочный чайник полотенцем, а потом вынул из стола небольшую шкатулку, в которой, как было известно Лене, хранилась домашняя «казна». Отец отпер шкатулку ключиком и отсчитал несколько купюр.
— Смотри, Лена, даю тебе с собой двадцать пять рублей. Деньги, ты знаешь, у нас не лишние. Хозяину за угол заплатить, ну и на прочее — стол, свечи, тетрадки с книжками… зря не транжирь!
— Папа, не переживай, — ответила Лена, заплетая косу. — Разве ж я не понимаю? Как только устроюсь, найду себе частных учеников, и не надо будет вам тратиться. Все студентки так делают.
Скоро подали завтрак. К тому времени Лена уже была одета в дорожное платье из тёмно-синего сукна, волосы заплетены и уложены «корзиночкой» на затылке. Мать держалась спокойно, как будто и не провожала единственную дочь в далёкий город, — деловито наливала домочадцам чай, накладывала в тарелки горячую яичницу. Ещё вчера она смотрела на Лену с тихой печалью, словно не желала отпускать её от себя. А сегодня, видимо, приказала себе быть сдержанной. Ведь она мать взрослой девушки, которая уже переросла её на полголовы…
Вообще, Юлия Георгиевна выглядела моложаво для своих сорока лет. Тонкая, хрупкая, со светлыми волосами, забранными в большой пучок, она казалась бы старшей сестрой Лены, если б не морщинки в углах глаз да пробивающаяся на висках седина. Когда дочь была помладше, родители часто спорили, на кого она больше похожа. Лена, бывало, и сама смотрелась в зеркало, сравнивая — и правда, на кого? Кажется, вылитая мама, но волосы немного темнее — не белокурые, а золотисто-русые. Насчёт глаз думать не приходилось — отцовские, тёмные и жаркие… И сейчас Лена смотрела на отца с матерью, и думала — как же я их люблю! И как же они будут скучать без меня!
— Лена, правда ли ваша Наталья пошла в сёстры милосердия? — перебила её мысли Юлия Георгиевна.
— Морда? Да, она давно решила. Ещё в третьем классе медициной бредила. А теперь тем более — на войне медики нужны.
Лена называла смешным прозвищем «Морда» свою одноклассницу и лучшую подругу Наташу Мордвинову. Все девочки в классе носили какие-нибудь прозвища, чаще всего образованные от фамилий. Заносчивую Зину Жукову звали Жучкой, Марию Саранцеву — Саранчой, а Настеньку Мурину — Муркой. Была у них девочка по имени Светлана Заикина, которую насмешница-судьба наделила заиканием. Так и прозвали её — Заика Заикина. Но в классе не было обычая дразниться и травить слабых. Прозвища отражали характер девчонок, а они словно подобрались одна к другой — весёлые, озорные. Только благодаря строгой и внимательной классной даме ученицы держались в рамках дисциплины.
Был момент, когда между Леной Шемякиной и Зиной Жуковой возник затяжной конфликт. Обеим девушкам хотелось верховодить классом. Сначала классная дама просто беседовала с девушками, пытаясь растолковать им, что нельзя сеять раздор. Их примеру могут последовать остальные ученицы. Девушки не успокоились, и тогда наставница стала наказывать их, оставляя без обеда и заставляя переписывать длиннющие тексты. Это немного остудило Лену и Зину, но вскоре вражда разгорелась с новой силой. Соперницы рисовали друг на друга обидные карикатуры, писали злые записки, и каждая пыталась переманить на свою сторону больше одноклассниц.
Тогда мудрая наставница применила более изощрённый метод воздействия. Когда уроки закончились, она вошла в класс и объявила:
— Сейчас Шемякина и Жукова пойдут домой, а все остальные остаются на час в классе.
— За что? — осмелилась пискнуть Настя Мурина.
— Так будет каждый день, — торжественно сказала классная дама, — пока Шемякина и Жукова не научатся уважать друг друга и не прекратят заводить смуты в классе.
Все девочки, с горящими от негодования глазами, обернулись к Лене и Зине. Те стояли, как две преступницы перед плахой, чувствуя осуждение и гнев всех подруг. Это длилось примерно минуту. Затем классная дама объявила, что все могут идти домой. После этого Жукова и Шемякина резко прекратили свою вражду, поняв, что могут стать врагами всех одноклассниц.
— Мне думается, Наташке лучше учительницей стать, — заметил Василий Дмитриевич, — она такая спокойная, серьёзная… А больше никто в сёстры милосердия не собирается?
— Кажется, ещё Мурка, — ответила Лена, намазывая маслом пухлую баранку.
— Ей-то куда? — усмехнулся отец. — Разве на войне место таким… чересчур восторженным?
— Почему бы и нет? — возразила Юлия Георгиевна. — Раненым не только перевязки, но и хорошее настроение требуется. И Настенька далеко не дурочка!
— Разве я говорил, что она — дурочка?
Шемякин не принимал Настю Мурину всерьёз, считая её обычной кокеткой, каких полно в русских провинциальных городах. Он был во многом прав — Настя любила помечтать, всё время витала в каких-то наивных фантазиях. Она обожала своё кошачье прозвище, и отзывалась на него, как на имя. Заливистый смех Насти повышал настроение даже самым унылым.
— Хватит вам спорить, — примирительно сказала родителям Лена. — Пойду я, пожалуй, с подругами попрощаюсь, а потом уже на вокзал.
Тверские улицы, по которым Лена спешила к тыловому госпиталю, были затоплены мягким солнечным светом. Синее небо с редкими белыми облачками дышало умиротворением и покоем. Ласковое солнце словно уговаривало хотя бы на денёк задержаться в милой Твери. Кое-где мостовые были сплошь покрыты коврами из рано опавшей золотой листвы.
Как упоительны были последние дни августа! Лена ощущала пронзительную печаль — не хотелось покидать родной город, ехать в чужую холодную столицу, где не увидишь ни одного знакомого лица. Девушка всегда тяжело переносила смену обстановки. Бывало, приехав в гости, двое суток не могла заснуть. Её томили тревожные мысли. С кем ей придётся учиться? Удастся ли найти в семинарии хороших подруг?
У входа в госпиталь Лена спросила у дежурных сестру милосердия Мордвинову. Наташа появилась быстро, в сопровождении кликнула двух бывших одноклассниц, которые тоже решили посвятить себя фронтовой медицине. Четыре девушки уселись на скамеечке во дворе госпиталя. Им было о чём побеседовать — делились новостями, рассказывали, чего ждут от жизни в ближайшее время. Глядя на молоденьких сестёр милосердия, Лена невольно заулыбалась. Пухленькая Мурина, долговязая Чибрякова и тихая Мордвинова стали одинаково неловкими в накрахмаленных косынках и белых передниках с нашитыми на груди красными крестами.
— А вы теперь похожи! — усмехнулась Лена. — Вылитые сёстры!
— Так мы ж и есть сёстры! — весело отозвалась Мурка.
— Так точно! — хором произнесли три девушки, и по очереди назвались:
— Сестра милосердия Зоя.
— Сестра милосердия Наталья.
— Сестра милосердия Анастасия.
В одинаковой униформе их можно было спутать друг с другом, хотя девушки отличались ростом и комплекцией. Скромнее всех выглядела Мордвинова. Лена подумала, что отец прав — её лучшей подруге стоило выбрать педагогическую стезю. Наташа всегда была спокойная, ответственная и серьёзная, как настоящая учительница. Лена, наоборот, часто вспыхивала по пустякам, а это качество слишком-то к лицу педагогу.
После выпуска прошло всего два месяца, а девушкам казалось, что это было давным-давно: прощание, аттестаты зрелости, фотография на набережной.
— Помните нашу карточку, девочки? — спросила Лена.
На этой карточке пять подруг — Шемякина, Мордвинова, Чибрякова, Мурина и Заикина стоят, соединив поднятые вверх руки, а сзади сверкает под солнцем Волга…
— Да, так красиво получилось! — мечтательно сказала Чибрякова.
— Теперь не до красоты, — возразила Мурка, — я скорее на фронт хочу, чтобы принести пользу России!
— Подожди, скоро окажешься там. Авось, поймёшь, что это не развлекательная поездка, — насмешливо сказала Наташа.
— Ох, Морда, ты невыносима! Разве можно быть такой занудой! — возмутилась Мурка.
— А ты, Лена, твёрдо решила насчёт учительской карьеры? — спросила Зоя.
Шемякина ответила уверенно:
— Конечно. Не зря же я в семинарию поступила.
— Придётся Казимировне исполнить своё обещание — передать тебе свой пост, — сказала Мурка, — представляю, как наша Ленка будет муштровать бедных первоклашек!
Девушки рассмеялись. Лене было так легко с подругами, что она и не заметила, как пролетели два часа. Кстати, девушки сообщили ей, что Заикина тоже собирается пойти в сёстры милосердия.
— Ладно, девочки, рада была увидеть вас, — Лена вскочила и стала ро очереди обнимать и целовать подруг. — Надеюсь, увидимся ещё!
— Дай Бог, — серьёзно проговорила Чибрякова. — Нас ведь, верно, в разные места пошлют… Вместе, конечно, веселее было бы.
— Может, хоть с кем-то вместе окажемся, — бодрым тоном перебила Мурка.
Милая, никогда не унывающая Мурка! Всегда верит в лучшее. И сейчас сияет, словно не на войну поедет, а на праздник. Вглядываясь в знакомые с детства, ставшие родными лица подруг, Лена чувствовала, как ноет сердце. «Но-но, без сантиментов! — одёрнула она себя любимой отцовской фразой. — Спокойно, Шемякина! Вернутся девочки живыми-здоровыми. Они ведь не солдаты — им пули не грозят!»
Но на душе всё равно было неспокойно. Она шла домой с неясным предчувствием беды.
Заканчивался август четырнадцатого года. На вокзале оркестр то и дело играл «Марш славянки», под который уезжали на фронт новобранцы. Мальчишки-газетчики кричали на каждом углу:
— Ожесточённые бои в Восточной Пруссии! Читайте «Русское слово»! Немцы отступают за реку Вислу! Покупайте «Сын Отечества!»
На улицах собирались митинги. Депутаты городской думы призывали «сражаться до победного конца», дамы из комитета Красного Креста в нарядах сестёр милосердия предлагали делать пожертвования на лечение раненых. Конечно, в Твери страсти разгорались меньше, чем в недавно переименованном Петрограде. По большей части, на тверских улицах стояла прежняя провинциальная тишина. Лето выдалось дождливое, но в погожие дни солнце играло на куполах церквей и свежей зелени садов. Тверь как будто не подчинялась законам времени. Даже трамваи, грохотавшие по главным улицам, не нарушали атмосферы благодушной старины.
Семейство Шемякиных пока не слишком интересовалось военными событиями. У них было множество приятных хлопот и волнений. Их единственная дочь Лена, девушка бойкая жизнерадостная, поступила на курсы. Ей предстояло учиться и жить в Петрограде.
— Ой, детка, как же ты будешь одна в чужом городе! — восклицала мать, Юлия Георгиевна.
— Ну, что ты, мамочка! — безмятежно улыбалась Лена. — Я же не малютка, как-никак шестнадцать стукнуло!
— Конечно, — поддерживал отец, — она у нас барышня самостоятельная. Не пропадёт!
Василий Дмитриевич Шемякин всегда был сдержанным, сантиментов не любил. К Лене он относился со строгостью, хотя в душе нежно любил дочь. На характере Шемякина отразились его происхождение и карьера. Он был отставным унтер-офицером, а родился и вырос на Кавказе. Его дед родился в верхневолжкой деревне, но был взят в рекруты и отправлен служить в дальний кавказский гарнизон.
читать дальше
Причерноморье тогда называли «тёплой Сибирью». Ни дорог, ни привычного жилья, а вокруг — дикие скалы, за каждой из которых мог прятаться абхазский разбойник с ружьём. Солдатам и ссыльным приходилось до окончания срока службы или амнистии жить в окружении опасностей. Но человек ко всему привыкает, и русские поселенцы прижились на Кавказе, полюбили его. Василий Дмитриевич до сих пор с теплом вспоминал свои детские годы, проведённые в краю высоких гор, таинственных пещер и ледяных водопадов.
Отец Василия рассказывал, что женился, украв свою невесту, как это было принято у черкесов и адыгов. Конечно, девушка знала о похищении и нисколько не возражала. Но супруги недолго пожили вместе. Молодая жена умерла сразу после рождения первенца. Мальчик совсем не помнил своей матери, а в пятнадцать лет потерял и отца. Пришлось переехать к родственникам в Тверь. Он сам выбрал себе карьеру — окончив гимназию, поступил в военную академию.
За кавказское происхождение и лихой нрав однокашники прозвали Шемякина «Васькой-черкесом». В любой компании он был заводилой. На праздники любил надевать черкеску и отплясывать лезгинку с кинжалом в зубах. Ловкостью и статью он напоминал настоящего джигита, стрелял и скакал верхом лучше всех в училище.
В молодые годы Шемякина можно было назвать привлекательным — высокий, крепкий, с тёмными глазами и волосами. Он не любил бриться, и подбородок его часто покрывала густая щетина. Впрочем, борода была ему к лицу. Товарищи шутили, что, переодень Черкеса в крестьянский армяк и валенки — получится русский витязь с картины Васнецова.
Грубоватый, но добродушный, Василий был любимцем всех знакомых, особенно маленьких племянников, которых он звал «чертенятами».
— Опять, чертенята, развоевались? — ворчал он на ребятишек, затевавших в доме шумные игры. — Шли б на улицу, там вольготнее беситься. А у меня уж хата по швам трещит от ваших баталий!
Однако дети понимали, что дядюшка ругается просто так, «для порядку». Старший племянник, Мишка, бывало, даже передразнивал Василия. Забравшись на стул, он заявлял:
— Сейчас я буду дядю Васю представлять!
Грозно тараща глаза, мальчонка произносил с интонациями Василия Дмитриевича:
— Но-но, без сантиментов!
Взрослые, в том числе и сам «дядя Вася», хохотали. Эта была коронная фраза Шемякина, с которой он обращался к родственникам, когда они начинали обниматься на прощание и плакать. «К чему слёзы, — ворчал отставной унтер, — не на войну ведь уезжаю, сто раз встретимся…» Но и его закалённое сердце однажды дрогнуло.
Это случилось в 1905 году, когда он вернулся домой с японской войны. Службу пришлось навсегда оставить. Под Мукденом Шемякин был тяжело ранен, долго лежал в госпитале во Владивостоке. Потом пришлось почти месяц добираться до Твери на поездах и крестьянских подводах. Домой Василий Дмитриевич попал уже ночью. В спальне и детской было темно. Однако семилетняя Лена не спала. Она помнила слова, которые мама ласково нашёптывала ей перед сном: «Скоро будет у нас радость, папа с войны вернётся»!»
Каждый вечер, засыпая, девочка думала об отце. Ей так редко доводилось его видеть! Он всё время проводил на службе, а дома бывал лишь во время коротких отпусков. Тем не менее, Лена очень любила папу, мечтала стать такой же бесстрашной и гордой, как он. С замиранием сердца девочка слушала отцовские рассказы о Кавказе и солдатской жизни.
В ту ночь Лена вертелась в постели без сна. Ей казалось, что папа приедет именно сегодня. Она лежала в глубокой тишине, которую не прерывал даже стрекот сверчка, и смотрела в прорезь ставен на месяц в чёрном небе. Вдруг во дворе залаяла собака. Девочке показалось, что вдоль окна скользнула длинная тень…
Лена встала с кровати и босиком, на цыпочках, поспешила в гостиную. Еле слышно стукнула входная дверь, и в тусклом свете лампадки, горевшей у полочки с иконами, появилась высокая фигура. Мужчина в военной шинели с мешком за плечами, лохматый, небритый — это был он, долгожданный папа!
Василий Дмитриевич старался не стучать сапогами, чтобы не разбудить семью. И вдруг маленькая девочка в длинной рубашке полетела к нему в полумраке, как белая птичка.
— Папа! Папочка! Вернулся!
Она уткнулась личиком ему в живот. Шемякин нагнулся и, подхватив дочь на руки, прижал её к себе.
— Тише ты, чертёнок! Чуть с ног не сбила.
— Мама, вставай! Папа приехал! — радостно кричала Лена.
Как ни сдерживался Василий Дмитриевич, но в углах глаз защипали предательские слёзы.
— Давай без сантиментов, дочь… Я больше никуда не уеду, — бормотал он, гладя девочку по голове.
После отставки Василия Дмитриевича жизнь Шемякиных изменилась. Теперь отец имел больше времени для воспитания дочери, и это было весьма кстати. Лена подрастала, и стало понятно, что отцовское влияние ей нужно даже больше материнского. Девочка была активной, неусидчивой, по-мальчишески задиристой. Тихие комнатные игры с ровесницами ей не нравились. Гораздо охотнее Лена бегала на улицам, играя с мальчиками в горелки, прятки, а то и в казаки-разбойники.
Мать пыталась приучить её к домашним делам и простому рукоделию. Но с шитьём произошла необычная история. Юлия Георгиевна учила Лену мастерить тряпичную куклу. Работа казалась девочке нестерпимо скучной, нитки путались, иголка выпадала из пальцев. Лена старалась вырезать и сшить детали побыстрее. Поэтому кукла вышла никуда негодная — кособокая, с огромной головой и пуговичными глазами, один больше другого.
— Ну и ведьма! — воскликнула Лена. — Только детей пугать!
Особенно её раздражал рот куклы, огромный, как у жабы. И тут Лену осенило — а может, его просто зашить? Девочка схватила иголку и за несколько минут зашила кукле рот. Теперь «чучело» уже не было таким уродливым.
— Что вылупилась? Я тебя не боюсь! — смеялась Лена. — Всё равно ты ничего не скажешь!
Собственная выдумка показалась ей очень смешной. Она обернулась к шкафчику, в котором лежали прелестные игрушки, сшитые её матерью. Лена снова схватила иголку и принялась зашивать рты всем подряд. Сначала клоуну в пёстром костюме. С зашитым ртом он сразу стал серьёзным и даже слегка грустным. Затем тряпичной змее.
— Чтобы никого не укусила, — объяснила девочка.
Лена очнулась только на последней кукле — даме в пышном платье и белой шляпке. Услышав шаги матери у двери, девочка быстро запихала игрушки обратно в шкафчик и уселась на диван с «Задушевным словом» в руках.
Через несколько дней, когда Лена уже забыла о своей шалости с зашитыми ртами, к Шемякиным пришли гости — подруга матери с тремя детьми. Юлия Георгиевна усадила их за чай с пирогом и вареньем и сообщила, что приготовила детям подарки — самодельные игрушки. Она стала рассказывать, как интересно было их шить и украшать. Дети ждали подарков с горящими от нетерпения глазами. Они знали, как искусна Юлия Георгиевна в шитье, и уже не раз получали от неё чудесных кукол и зверюшек. А Лена сидела помертвевшая, белая, как мел.
«Ой, как меня мама сейчас отлупит!» — в страхе думала девочка.
Юлия Георгиевна ушла в спальню и надолго там задержалась. Ожидание показалось девочке тяжелее порки. Потом мать вернулась, неся три игрушки. Они были в полном порядке, и Лена поняла, что мать аккуратно разрезала и вытащила нитки. Это подтвердил ледяной взгляд Юлии Георгиевны, под которым Лена задрожала с головы до пят.
После ухода гостей Юлия Георгиевна взяла дочку за руку, повела в свою спальню и указала на изуродованные игрушки.
— Это что такое? — строго спросила мать.
Лена не отвечала, уставившись в пол.
— Ну-ка, гляди мне в глаза! — прикрикнула Юлия Георгиевна. — Кто это сделал?
— Я, — вся красная от стыда, пролепетала Лена.
— И зачем же?
— Н-н-не знаю…
— Как это не знаешь? — усмехнулась мать. — Ты же не сумасшедшая! Может, ты мне назло зашила им рты? Или это такая глупая шутка?
Так и не выяснив, зачем дочь испортила игрушки, Юлия Георгиевна приказала ей распороть нитки, и в наказание оставила на три дня без прогулок.
Но первая и единственная кукла сшитой Леной, та самая «ведьма», так и осталась с зашитым ртом. Девочка посадила её на подоконник между горшком с геранью и гипсовой свиньёй-копилкой. Лена иногда смотрела на неё и посмеивалась, вспоминая, какой глупенькой была в детстве.
И сегодня, едва проснувшись, она посмотрела на куклу. Кажется, ещё недавно зашивала ей рот, а вот уже и гимназию закончила. Сегодня она уезжает в столицу.
«Эх, как время летит», — думала Лена, протирая глаза. — «Быстро же я состарилась!»
Но раздумывать было некогда. Нужно собираться в дорогу!
Глава II
Василий Дмитриевич осторожно отворил дверь в комнату Лены и удивился: дочь была уже на ногах. Лохматая со сна, в ночной рубашке, она перебирала вещи в своём чемоданчике.
— А я тебя будить пришёл, — усмехнулся Василий Дмитриевич, — а ты сама вскочила, ранняя птаха!
Лена молча кивнула отцу. Через пять минут она вышла в столовую, уже умытая и в халатике. Расчёсывая спутавшиеся за ночь волосы, она села к столу. Отец, как всегда, заваривал чай — он делал это виртуозно, по кавказскому способу.
— Зачем ты поднялась в такую рань? До поезда ещё долго, лишний часок могла бы поспать. Дорога дальняя, а в поезде не выспишься — шум-гам со всех сторон…
Василий Дмитриевич укутал заварочный чайник полотенцем, а потом вынул из стола небольшую шкатулку, в которой, как было известно Лене, хранилась домашняя «казна». Отец отпер шкатулку ключиком и отсчитал несколько купюр.
— Смотри, Лена, даю тебе с собой двадцать пять рублей. Деньги, ты знаешь, у нас не лишние. Хозяину за угол заплатить, ну и на прочее — стол, свечи, тетрадки с книжками… зря не транжирь!
— Папа, не переживай, — ответила Лена, заплетая косу. — Разве ж я не понимаю? Как только устроюсь, найду себе частных учеников, и не надо будет вам тратиться. Все студентки так делают.
Скоро подали завтрак. К тому времени Лена уже была одета в дорожное платье из тёмно-синего сукна, волосы заплетены и уложены «корзиночкой» на затылке. Мать держалась спокойно, как будто и не провожала единственную дочь в далёкий город, — деловито наливала домочадцам чай, накладывала в тарелки горячую яичницу. Ещё вчера она смотрела на Лену с тихой печалью, словно не желала отпускать её от себя. А сегодня, видимо, приказала себе быть сдержанной. Ведь она мать взрослой девушки, которая уже переросла её на полголовы…
Вообще, Юлия Георгиевна выглядела моложаво для своих сорока лет. Тонкая, хрупкая, со светлыми волосами, забранными в большой пучок, она казалась бы старшей сестрой Лены, если б не морщинки в углах глаз да пробивающаяся на висках седина. Когда дочь была помладше, родители часто спорили, на кого она больше похожа. Лена, бывало, и сама смотрелась в зеркало, сравнивая — и правда, на кого? Кажется, вылитая мама, но волосы немного темнее — не белокурые, а золотисто-русые. Насчёт глаз думать не приходилось — отцовские, тёмные и жаркие… И сейчас Лена смотрела на отца с матерью, и думала — как же я их люблю! И как же они будут скучать без меня!
— Лена, правда ли ваша Наталья пошла в сёстры милосердия? — перебила её мысли Юлия Георгиевна.
— Морда? Да, она давно решила. Ещё в третьем классе медициной бредила. А теперь тем более — на войне медики нужны.
Лена называла смешным прозвищем «Морда» свою одноклассницу и лучшую подругу Наташу Мордвинову. Все девочки в классе носили какие-нибудь прозвища, чаще всего образованные от фамилий. Заносчивую Зину Жукову звали Жучкой, Марию Саранцеву — Саранчой, а Настеньку Мурину — Муркой. Была у них девочка по имени Светлана Заикина, которую насмешница-судьба наделила заиканием. Так и прозвали её — Заика Заикина. Но в классе не было обычая дразниться и травить слабых. Прозвища отражали характер девчонок, а они словно подобрались одна к другой — весёлые, озорные. Только благодаря строгой и внимательной классной даме ученицы держались в рамках дисциплины.
Был момент, когда между Леной Шемякиной и Зиной Жуковой возник затяжной конфликт. Обеим девушкам хотелось верховодить классом. Сначала классная дама просто беседовала с девушками, пытаясь растолковать им, что нельзя сеять раздор. Их примеру могут последовать остальные ученицы. Девушки не успокоились, и тогда наставница стала наказывать их, оставляя без обеда и заставляя переписывать длиннющие тексты. Это немного остудило Лену и Зину, но вскоре вражда разгорелась с новой силой. Соперницы рисовали друг на друга обидные карикатуры, писали злые записки, и каждая пыталась переманить на свою сторону больше одноклассниц.
Тогда мудрая наставница применила более изощрённый метод воздействия. Когда уроки закончились, она вошла в класс и объявила:
— Сейчас Шемякина и Жукова пойдут домой, а все остальные остаются на час в классе.
— За что? — осмелилась пискнуть Настя Мурина.
— Так будет каждый день, — торжественно сказала классная дама, — пока Шемякина и Жукова не научатся уважать друг друга и не прекратят заводить смуты в классе.
Все девочки, с горящими от негодования глазами, обернулись к Лене и Зине. Те стояли, как две преступницы перед плахой, чувствуя осуждение и гнев всех подруг. Это длилось примерно минуту. Затем классная дама объявила, что все могут идти домой. После этого Жукова и Шемякина резко прекратили свою вражду, поняв, что могут стать врагами всех одноклассниц.
— Мне думается, Наташке лучше учительницей стать, — заметил Василий Дмитриевич, — она такая спокойная, серьёзная… А больше никто в сёстры милосердия не собирается?
— Кажется, ещё Мурка, — ответила Лена, намазывая маслом пухлую баранку.
— Ей-то куда? — усмехнулся отец. — Разве на войне место таким… чересчур восторженным?
— Почему бы и нет? — возразила Юлия Георгиевна. — Раненым не только перевязки, но и хорошее настроение требуется. И Настенька далеко не дурочка!
— Разве я говорил, что она — дурочка?
Шемякин не принимал Настю Мурину всерьёз, считая её обычной кокеткой, каких полно в русских провинциальных городах. Он был во многом прав — Настя любила помечтать, всё время витала в каких-то наивных фантазиях. Она обожала своё кошачье прозвище, и отзывалась на него, как на имя. Заливистый смех Насти повышал настроение даже самым унылым.
— Хватит вам спорить, — примирительно сказала родителям Лена. — Пойду я, пожалуй, с подругами попрощаюсь, а потом уже на вокзал.
Тверские улицы, по которым Лена спешила к тыловому госпиталю, были затоплены мягким солнечным светом. Синее небо с редкими белыми облачками дышало умиротворением и покоем. Ласковое солнце словно уговаривало хотя бы на денёк задержаться в милой Твери. Кое-где мостовые были сплошь покрыты коврами из рано опавшей золотой листвы.
Как упоительны были последние дни августа! Лена ощущала пронзительную печаль — не хотелось покидать родной город, ехать в чужую холодную столицу, где не увидишь ни одного знакомого лица. Девушка всегда тяжело переносила смену обстановки. Бывало, приехав в гости, двое суток не могла заснуть. Её томили тревожные мысли. С кем ей придётся учиться? Удастся ли найти в семинарии хороших подруг?
У входа в госпиталь Лена спросила у дежурных сестру милосердия Мордвинову. Наташа появилась быстро, в сопровождении кликнула двух бывших одноклассниц, которые тоже решили посвятить себя фронтовой медицине. Четыре девушки уселись на скамеечке во дворе госпиталя. Им было о чём побеседовать — делились новостями, рассказывали, чего ждут от жизни в ближайшее время. Глядя на молоденьких сестёр милосердия, Лена невольно заулыбалась. Пухленькая Мурина, долговязая Чибрякова и тихая Мордвинова стали одинаково неловкими в накрахмаленных косынках и белых передниках с нашитыми на груди красными крестами.
— А вы теперь похожи! — усмехнулась Лена. — Вылитые сёстры!
— Так мы ж и есть сёстры! — весело отозвалась Мурка.
— Так точно! — хором произнесли три девушки, и по очереди назвались:
— Сестра милосердия Зоя.
— Сестра милосердия Наталья.
— Сестра милосердия Анастасия.
В одинаковой униформе их можно было спутать друг с другом, хотя девушки отличались ростом и комплекцией. Скромнее всех выглядела Мордвинова. Лена подумала, что отец прав — её лучшей подруге стоило выбрать педагогическую стезю. Наташа всегда была спокойная, ответственная и серьёзная, как настоящая учительница. Лена, наоборот, часто вспыхивала по пустякам, а это качество слишком-то к лицу педагогу.
После выпуска прошло всего два месяца, а девушкам казалось, что это было давным-давно: прощание, аттестаты зрелости, фотография на набережной.
— Помните нашу карточку, девочки? — спросила Лена.
На этой карточке пять подруг — Шемякина, Мордвинова, Чибрякова, Мурина и Заикина стоят, соединив поднятые вверх руки, а сзади сверкает под солнцем Волга…
— Да, так красиво получилось! — мечтательно сказала Чибрякова.
— Теперь не до красоты, — возразила Мурка, — я скорее на фронт хочу, чтобы принести пользу России!
— Подожди, скоро окажешься там. Авось, поймёшь, что это не развлекательная поездка, — насмешливо сказала Наташа.
— Ох, Морда, ты невыносима! Разве можно быть такой занудой! — возмутилась Мурка.
— А ты, Лена, твёрдо решила насчёт учительской карьеры? — спросила Зоя.
Шемякина ответила уверенно:
— Конечно. Не зря же я в семинарию поступила.
— Придётся Казимировне исполнить своё обещание — передать тебе свой пост, — сказала Мурка, — представляю, как наша Ленка будет муштровать бедных первоклашек!
Девушки рассмеялись. Лене было так легко с подругами, что она и не заметила, как пролетели два часа. Кстати, девушки сообщили ей, что Заикина тоже собирается пойти в сёстры милосердия.
— Ладно, девочки, рада была увидеть вас, — Лена вскочила и стала ро очереди обнимать и целовать подруг. — Надеюсь, увидимся ещё!
— Дай Бог, — серьёзно проговорила Чибрякова. — Нас ведь, верно, в разные места пошлют… Вместе, конечно, веселее было бы.
— Может, хоть с кем-то вместе окажемся, — бодрым тоном перебила Мурка.
Милая, никогда не унывающая Мурка! Всегда верит в лучшее. И сейчас сияет, словно не на войну поедет, а на праздник. Вглядываясь в знакомые с детства, ставшие родными лица подруг, Лена чувствовала, как ноет сердце. «Но-но, без сантиментов! — одёрнула она себя любимой отцовской фразой. — Спокойно, Шемякина! Вернутся девочки живыми-здоровыми. Они ведь не солдаты — им пули не грозят!»
Но на душе всё равно было неспокойно. Она шла домой с неясным предчувствием беды.
@темы: Проза