Чем суровее в стране законы, тем больше люди тоскуют по беззаконию. (С) С.Е.Лец
15 ноября 1944
Свершилось! Я уже не верила, что выберусь из этого чёртового лагеря живой, но нас освободили. Пока у меня нет дневника, я пишу на полях газет, которые сегодня разносят по городу. Мне больно смотреть на Печ. Во что он превратился? Кругом обугленные руины, всюду запах гари и смерти. Я как будто снова вижу перед собой колючую проволоку, бараки и часовых, хищно смотрящих на нас.
Сейчас уже темно, но в больнице шум, как на базаре. Наверное, мне следует хотя бы немного поспать. Я останусь здесь, я не имею права бросить тех, с кем делила барак.
16 ноября 1944
С утра я позволила себе самовольно выйти в город. Вернее, в то, что осталось от города. Улицы пестреют болгарскими знамёнами, и увидь я их раньше, перепугалась бы. Когда вчера я заметила болгар, я хотела быстро убежать, но наши быстро успокоили меня: болгары теперь за нас. Но я всё равно боюсь попадаться им на глаза: слишком свеж в памяти пятнадцатый год. Мне было бы гораздо легче, приди сюда русские.
17 ноября 1944
Кажется, сегодня я не смогу приступить к работе: у меня нашли истощение, и я теперь должна подлечиться. Когда попробовала кусок хлеба, меня скрутило пополам — так было больно! В лагере я воровала еду, и как могла, поддерживала и себя, и других.
Сейчас я за себя спокойна. Я с первого дня знала, что буду жить. Ради своего сына! Кстати, где он сейчас? Жив ли? Я не могу думать сейчас ни о ком другом — я отдала его четникам, чтобы увезли его из Косова. Мне-то уже всё равно — я потеряла всё, что только могла потерять.
***
Болгары принесли ещё нескольких. Мест не хватает, врачей — тоже. Заведующий который день трезвонит коменданту, но тот лишь кормит его завтраками. Ещё меня беспокоит Ами — эта девчонка, которая к нам попала в июле… Она совсем плоха: который день в горячке…
читать дальше18 ноября 1944
Этим утром было солнечно. Прошедшая вчера буря угомонилась. Утром я видела в окно похоронную процессию: целая вереница гробов, накрытых болгарскими флагами, промелькнула передо мной.
Я настолько слаба, что уснула вчера даже при громких стонах раненых. Сегодня мне лучше. Я помогаю медсёстрам ухаживать за больными. Вот, кажется, и Ами пришла в себя! И первое, что она мне сказала, поразило меня до глубины души:
— Я не Ами, я Марьям! Я снайпер.
Ничего себе! Всё это время у зверья под носом была партизанка! Это просто чудо, что она жива! Её закинули к нам в барак, как мешок. Вся избитая, в крови, одежда изорвана… Раньше я бы ужаснулась от такой картины. Но увы, эта девчонка была всего лишь очередная. Удивительно, как мало надо увидеть крови, чтобы так спокойно воспринимать смерть… Она была жива, но в каком же кошмарном состоянии! Она рыдала весь вечер, и я не знала, как ей помочь. Разве что прятать от часовых…
***
Спросила у заведующего про Марьям. Он уверяет, что она выздоровеет. Мне настолько врезались в память его слова, что я запишу их здесь:
— Телесно она здорова. Главная проблема во-от здесь (прикладывает палец к виску).
***
Этим вечером имела неосторожность коснуться её живота. Она вскинула голову и закричала так, что я растерялась. Она кричала сквозь рыдания:
— Я убью тебя!
Она лежит теперь колодой и продолжает плакать. Кажется, у неё опять жар.
Милая, прошу тебя: не делай глупостей! Живи, только живи! Мы на свободе, и это главное!
Эти похотливые скоты наверняка захотели бы «наиграться» с ней. Она была не первая такая…
Когда же вы крови напьётесь, твари?! Мало вас Рамиз помучил, мало!
19 ноября 1944
Я наконец-то нашла что-то, что послужит мне заменой дневника! В кладовке среди хлама нашлась старая, уже пожелтевшая книжка учёта ещё довоенного пошива. Я перенесу всё, что записала на полях газет, сюда.
Снова слушаю сводки. В который раз убеждаюсь, что болгары — настоящие цепные псы войны. Зависит лишь от того, кто им даст команду «фас». Шиптары пытаются ещё сопротивляться, но болгары их скоро задушат.
Я ещё нескоро перестану пугаться болгарских знамён и албанской речи, но я чувствую, что мы наконец-то вздохнули свободно. С болью, но свободно!
Господи, ответь мне: жив ли мой Синиша? Один он у меня остался, я на коленях умоляла четников забрать его, и они его увезли, а куда — неведомо. Я мечтаю снова его обнять, снова услышать заветное «мама», снова почувствовать себя настоящей женщиной — той самой, которая жена и мать. Я ничуть не жалею, что стала связной у партизан. Жалею лишь, что меня схватили… С другой стороны, разве я не помогала своим товаркам по несчастью в лагере? Я выполняла свой долг.
***
Днём приходили парни из комендатуры. Сюда из Белграда командировали военного прокурора. Будут судить это зверьё. Чего бы мне этого ни стоило, я дам показания. Каждый из них заслуживает петли!
***
Марьям всё ещё плохо. Она почти ни с кем не разговаривает, лекарства принимает только от меня. Прямо как сирота… Она ведь и впрямь осталась здесь совершенно одна! Неужели и товарищи её живьём похоронили?
20 ноября 1944
Проснулась утром от крика Марьям — её опять мучают кошмары. Я слышала, как она кричала «только покажись». Я не была в палате, но одна из медсестёр сказала, что её привязали верёвками, чтобы не грохнулась.
— Я убью это чудовище! Живот себе вспорю! Я не дам ему жить!
Я чуть сама в обморок не упала… Боже мой, она уже ненавидит его! Может, для неё выкидыш — лучший выход?
***
У меня состоялся очень неприятный разговор с заведующим. Я хотела «скормить» Марьям что-то из чудо-трав, что вызывает выкидыш, а он разозлился и назвал меня дурой.
— Давай я лучше ей сразу болиголов дам, чтоб не мучилась! Ты хоть соображаешь, что ты предлагаешь? На таком сроке она сама концы отдаст!
— Но вы же видите, в каком она состоянии!
— Вижу. Но ничего не могу сделать — в психлечебницу её не отправить!
Я была оскорблена тем, как он меня назвал, но для себя поняла, что не брошу Марьям в беде. Она должна знать, что она не одна.
***
Разговорить её — задача не из лёгких. Она до сих пор не верит до конца, что свободна. Кажется, всё, что её волнует, это то, что «ЭТО» растёт внутри неё. Она напоминает ходячую мумию, но живот растёт. Она всей душой желает избавиться от этого монстра, но, видимо, чем больше мы хотим, тем меньше получается… Бедная… Мне её жаль.
***
Боже, что я пишу? Почему я желаю смерти невинному маленькому существу? Если бы такое случилось со мной, что бы я, зарезала бы его? Наверное, не сдержалась бы… Я чувствую себя настоящим чудовищем.
Может, ей станет легче от того, что я заберу у неё этого ребёнка, как он родится? Я боюсь, что она просто задушит его, или перережет горло. Если даже я, не державшая в руках серьёзного оружия, об этом думаю, то что же будет с Марьям? Прошу тебя, не становись убийцей! Господи, не дай ей оступиться…
21 ноября 1944
Только что по радио сообщили, что подавлен последний очаг сопротивления. На улицах теперь разгуливают не только болгары, но и наши. Пока одни на радостях палят в воздух, другие под холостые залпы хоронят товарищей. Заведующий злится — много шуму от этих вояк.
— Раскричались, как на базаре! — ворчит он.
И не поспоришь. Я слышу, как опьяневшие от радости солдаты кричат: «победа»! Эта адская смесь сербского с болгарским ещё долго будет стоять у меняя в ушах. С одной стороны я рада, что наши додавили этих гадов, с другой — мне не нравится, что они тревожат больных. Среди них много тяжёлых.
***
Марьям сегодня сидит весь день тихо и даже носа не кажет. Она ни с кем не разговаривает. Я доложила ей последние сводки. Она только слабо кивнула.
Я пыталась её спрашивать о родственниках, остался ли кто жив, она ничего не говорит. Я едва слышу даже её дыхание. Прямо как перед освобождением. Она тогда бормотала «нас всех перебьют… Сожгут, как дрова…»
А по лицу — слёзы текут. Жить-то она хотела! А теперь боюсь, она точно что-то с собой сделает… Боже мой, могу ли я теперь просто делать вид, что ничего не случилось? Могу ли я дать этой несчастной пропасть?
22 ноября 1944
Нам снова принесли раненых. Я чувствую себя намного лучше и могу заботиться о товарищах по несчастью. Кажется, заведующий мне доверяет.
Сегодня также пришёл Рамиз. Он всё ещё плохо говорит по-сербски и заявил, что собирается уходить в Албанию — он давно и прочно симпатизирует Энверу. Марьям, кажется, тоже.
Она уже не трясётся, заслышав албанскую речь, но её состояние меня по-прежнему тревожит.
23 ноября 1944
Те из нас, кто может ходить, пойдут собирать дрова. Ещё немного, и мы весь лес подчистую вырубим. Я работы не боюсь, сама же в деревне выросла.
Заведующий трезвонит во все инстанции, и кажется, добился кое-чего. Скоро придут медикаменты.
***
Вечером меня вызвали на допрос в комендатуру. Даже странно, с каким безразличием я рассказывала всё, что пережила и что видела. Может, я просто сплю? Или мне кажется, что это было кошмарным сном? Как бы то ни было, я приду на суд, чего бы мне это ни стоило!
24 ноября 1944
Я намеренно не пишу о том, кого мы теряем. А у нас каждый день кто-то умирает: куча людей лежит с ранениями, истощением и прочими болезнями. Сегодня сам комендант приходил, и он в растерянности: от центра пока тоже много ждать не приходится. Я ежечасно слушаю радио, узнаю о продвижениях войск. Русские уже в Венгрии! Господи, ответь: скоро ли закончится война? Я больше так не могу. Как можно думать о жизни, когда вокруг только смерть?
***
Я позволила себе немного поплакать на заднем дворе. Я не заметила, что нам принесли ещё нескольких раненых. А потом ко мне подошёл Рамиз.
Я не стала его отгонять. Я не боюсь его. В конце концов, освобождал нас он и убил этих гадов тоже он.
— Сербы были мне врагами. До той поры, пока не пришли те, кого я ненавидел больше.
Как жизнь меняет людей! Лет пять назад он бы назвал меня «шкия» и зарезал бы, а теперь защищает нас!
25 ноября 1944
Фронт от нас всё дальше. Я чувствую это. Раненых приносят всё реже, болгар стало меньше. Заведующий сейчас спокоен, я тоже. Чувство, будто нами овладела апатия. Об отоплении приходится только мечтать.
Марьям сегодня сидит тихо. Соседки ею недовольны: визжит, как юродивая по ночам. В этот раз, слава тебе, Господи, обошлось. Она говорит, что не видит сновидений.
Она уже поправилась от болезни, только пока выглядит плохо. Я бы сказала, точно чучело: растрёпанная, в мешковатой пижаме, бледная, под глазами — круги.
***
Решилась сегодня поговорить с ней. Спросила об отряде. Она назвала имя командира и даже номер бригады. Имя его она произнесла с надеждой: Сретен. Одно только слово, а сколько нежности и теплоты в нём! Она ждёт его с надеждой, и, кажется, она в него влюблена.
Надо разузнать о нём. Может, с ним она быстрее в себя придёт. Вот только я боюсь его реакции: что он скажет, узнав о случившемся? Поймёт ли, что Марьям в этом не виновата?
Я представляю, как он с холодом в голосе говорит: «Мне не нужен фашистский выродок», — и уходит… Чёрт возьми… Я и жду и боюсь его прихода!
Только Марьям пока лучше не говорить этого, а то её удар хватит
26 ноября 1944
Боюсь сглазить, но, кажется, Марьям уже не думает о том, чтобы что-то с собой сделать. Да, она постоянно молчит, с выражением полного безразличия помогает медсёстрам, а из палаты почти не кажет носа.
Я добровольно помогаю врачам и медсёстрам. Работы хватает, а вот еды — нет. Сил у меня маловато осталось. Опять думаю о Синише… Где он там? Жив ли мой мальчик? Сыночек мой родной, всё бы отдала, чтобы снова тебя обнять!
27 ноября 1944
Марьям попросила достать ей карандаши и бумагу. Слава богу, нашлось. Рисует она медленно, точно во сне мочалку жуёт. Но рисует замечательно! Пока так, всякие простенькие рисунки — из тех, что мы ещё в школе на уроках рисовали.
28 ноября 1944
Опять эти вояки заявились! Сверяли сегодня списки больных со списком узников. Да, не все выжили потом, после освобождения. Но хотя бы на секунду вновь обрели свободу…
— Ами Хюсай — она у вас?
— Она Марьям Алими, — говорил заведующий. Чужим именем назвалась.
— Снайпер! — вмешалась я. — Бывший.
Кажется, сейчас её будут допрашивать. Надеюсь, хоть не будут так давить… Знаю я их…
***
Марьям после допроса вышла на ватных ногах. Так и есть: все воспоминания разворошили. Одно её держит: скоро товарищи узнают о ней! Я буквально молюсь за это…
30 ноября 1944
Марьям опять кричала и извивалась во сне. Разбила себе голову о кровать. Снова её связали. Я прибежала к ней и попыталась успокоить. Даже развязала верёвки. Рисковала ведь…
Перевязки, слава богу, не потребовалось, но… Она заштриховала свои рисунки! Я видела, как она что-то делает с простынёй… Да она же руки на себя наложит!
1 декабря 1944
Я сказала ей одну фразу: «Даже не думай». Марьям прекрасно поняла, о чём я. Она ждёт ответа от товарищей. Рассказала вкратце о них. Да, не хотела бы я столкнуться с их Марой — вот уж редкостная скотина! Ко всем придирается, всех чморит, сама особняков держится, а командир ей всё равно доверяет. Не иначе, себя в ней видит.
Марьям от неё постоянно получала щелчки. В первый день Мара её грубо растолкала и влепила «наряд» за то, что не проснулась по команде, а когда Марьям попыталась спорить, влепила ещё и второй. Кем надо быть, чтобы на товарищах зло срывать? А ещё она — настоящий магнит для пуль. Сколько уже раз лезла прямо под выстрелы, но выживала! Хотя может, Марьям преувеличивает…
О Цыгане она хорошо отзывается. Да, с ним не всегда легко ладить, но он храбр и честен.
И снова она о Сретене… Он не просто командир для неё, это уже очевидно!
4 декабря 1944
Узнала, что и Албания освобождена. Рамиз снова приходил. Попросила его найти в Шкодере бабушку Марьям. Олбана Аголли, кажется, её зовут. Может, ещё жива… И этот… Как его?.. Муарем, кажется, знает… Он из тех агитаторов, что вербовал бойцов в Косово.
13 декабря 1944
К нам пришёл какой-то рыжий мужчина в военной форме. Спрашивал какую-то Машку… Какая ещё Машка?.. Хотя нет — это же он про Марьям! Наверное, это он, командир!
Я видела, как Марьям буквально бежала к нему и повисла на его шее. На глазах слёзы, а сама улыбается!
Неужели она вернётся к жизни?
Я хотела рассказать этому мужчине обо всём, но он лишь сухо отмахнулся:
— Я слышал о случившемся.
Он выглядит непрошибаемым. Надолго ли его хватит? Захочет ли он знать теперь Марьям?
***
Бедная девчонка! Вернулась вся в слезах. Я сперва подумала, что он повёл себя, как козёл, и бросил её, но всё оказалось сложнее: он счёл её мёртвой. Теперь у него другая невеста. Господи, за что?
Я понимаю, что никто из них ни в чём не виноват, но чем эта девушка заслужила участь остаться одна с ребёнком на руках? А что будет теперь с ним? Каково ему будет жить с тем, что его отец — упырь, топивший нас в крови? А что люди скажут? Боже, ответь: что мне делать? Наверное, я заберу этого ребёнка и скажу, что подобрала его в одной из деревень. Я не хочу, чтобы он страдал из-за того, что его отец — фашист и подонок.
14 декабря 1944
Марьям прямо ожила: попросила с утра газеты. Ей принесли их целый ворох. Она читала их с упоением, а в номере за 20 октября поставила даже отметку. Она сквозь слёзы прошептала: «победа». Хотя до победы ещё далеко, ой далеко… Не стерпела и спросила меня:
— Где сейчас русские?
Вроде, под Будапештом. Мадьярам недолго осталось. Немцам — тоже. Скоро и усташей придавим.
Марьям оживает прямо на глазах. Да, сердце её разбито, но она знает: за стеной есть жизнь. Впервые я вижу в ней живую девушку. Господи, как же хорошо, что Сретен приехал! Хороший он всё-таки человек. Хотя, мне кажется, тот ещё бабник: не иначе, в тайне от своей невесты приехал. А невеста-то… Та самая Мара, что над всеми насмехалась.
Я не ошиблась: он — всё-таки козёл. Не такой, чтоб прям видно было, но есть в нём такое.
23 декабря 1944
Марьям получила карандаши и бумагу. Теперь она рисует — убивает время. То своего напарника нарисовала — Бошковича, то себя рядом с ним, то подругу свою с дочкой на руках — она говорит, что примерно представила, как выглядела бы Еванджелина.
Она сейчас этим спасается. И нас спасает. Лишь бы опять не начала закрашивать свои рисунки.
24 декабря 1944
Для Марьям принесли письмо. Это её подруги — тут на восемь листов растянулось. И фото не забыли вложить — вот Цыган рядом с русскими, а вот и подруги с наградами. Мары только не хватает — она в госпитале лежит. И правда какое-то чудо — под пулемёт полезла, и жива осталась!
Искала на войне смерти, бедняжка… Но не нашла. Мне уже её жаль.
Я сама теряла детей… Как вспомню, сразу в слёзы…
27 декабря 1944
Я уеду отсюда. Я не могу больше оставаться в Косово — слишком много дурных воспоминаний осталось здесь.
Пятнадцатый год. Вся округа в панике — сюда идут болгары, а соседнее село на днях разорили шиптары. Я, тогда ещё маленькая, плакала и спрашивала маму, за что они нас так ненавидят. Многого я ещё не понимала…
А потом и до нас докатилось… Рванули разбитые части. Оборванные, голодные и обозлённые солдаты. Женщины отдавали им своих детей, просили спасти хотя бы их. И меня тоже мама отдала тому офицеру. Я плакала и просила маму не уходить, а она сама сквозь слёзы крестила меня и умоляла солдат поберечь меня.
Я никогда не забуду этот ад — путь через Албанию. Горы, ливни, снежные бури и постоянные набеги этих разбойников. Офицер, несший меня, сперва был груб, кричал «заткнись», да так, что я боялась от страха даже пикнуть. Потом, вроде как, подобрел. Говорил со мной уже ласковее, делился припасами.
— Зря нос воротишь, малышка, — говорил он мне. — подкрепись — путь не близкий.
Его звали Владан. Сегодня я его вспоминаю с благодарностью. ему я обязана жизнью. если бы не он, я бы разделила судьбу своей бедной мамы. Усадьбу нашу разграбили, а маму убили…
Отец где-то под Колубарой погиб…
Волей-неволей поверишь в судьбу. Говорят, проклятие действует до седьмого колена. Неужели и мне не суждено больше увидеть своего сыночка? Он — последнее, что у меня осталось. Господи, ответь мне: жив ли он? если ты решишь забрать его, пусть лучше это буду я!
31 декабря 1944
Этот новый год я встречаю с надеждой. Скоро закончится война, я уеду из Косово и увижу, наконец, сыночка!
Вернутся домой солдаты (пусть и не все), сотни тысяч женщин увидят, наконец, своих мужей, сыновей, отцов и братьев. Мы выстояли! Наша земля свободна!
Да здравствует свободная Югославия! Да здравствует товарищ Тито!
И русские… Сколько же им пришлось вынести, чтобы сломать хребет фашизму! Это ещё не победа, но до неё осталось недолго. Я надеюсь, что этот год принесёт мир нашей стране, и что наконец-то закончится этот кошмар.
Храни Господь всех погибших и тех, кто ещё жив!
7 января 1945
Это Рождество я встречаю с небывалым подъёмом. Я как будто знаю: война скоро закончится, каждый получит то, что заслужил. Страшно даже подумать, сколько жизней оборвала эта война, сколько судеб сломала!
Но теперь у меня есть надежда: скоро будет мир. Кто бы что ни говорил о коммунистах, а вместе мы — действительно сила! Порознь враг нас разбил и чуть не уничтожил, но теперь, когда мы все будем под красным знаменем, нас никто не возьмёт!
Я чувствую сама, как левею прямо на глазах. Мне были чужды все эти политпросветы, но теперь я думаю: а что, если Второе Пришествие случилось? И случилось в России, тогда, почти тридцать лет назад?
8 января 1945
Меня опять вызвали в комендатуру. Сегодня там — люди из генерального штаба. Тучный офицер зачитал мне длинную речь и вручил награды… А я и сама не знаю, за что. Всё, что я делала — это снабжала партизан информацией, делилась планами местности. А теперь вот, боевые награды получаю.
Теперь я знаю, почему солдаты не чувствуют себя героями — они знают цену своим медалям. И я — тоже.
Зато теперь ношу на груди красную ленточку. Я чувствую, как это важно — прослужить своей стране! Я это сделала! Ради сына, ради соотечественников! И снова сделаю, если потребуется!
11 января 1945
Марьям сегодня неожиданно разговорилась. Мы поболтали с ней по душам, и вдруг она с тревогой говорит:
— Он не двигается… Три дня уже…
Неужели в ней пробуждается инстинкт? Если это так, то… Держу пальцы крестиком, чтобы не сглазить!
13 января 1945
Мне сегодня пришло письмо. Точнее, адресовалось оно Марьям — на конверте значилось: «Машка». Я чувствовала нутром, что мне надо сперва самой прочесть это письмо, а потом — отдать Марьям. Я аккуратно вскрыла конверт и нашла там несколько листов.
Письмо настолько меня потрясло, что я процитирую его здесь.
«Здравствуй, дорогая моя напарница!
Помнишь меня? Это я, Бошкович. Когда-то я был таким, как все эти юнцы — мечтал о славе, о звёздочках, а сегодня понимаю: никакие погоны, никакие ордена не стоят этого. Не стоят жизней дорогих мне людей. Мне объявили о присвоении звания капитана, но что эти четыре звёздочки мне дадут? Победа близка, но это — не моя победа. победа куётся доблестью и стойкостью, но никак не малодушием.
Я смалодушничал тогда, в июле, и этим обрёк тебя на мучения, а других — на гибель. Я заметил активность в «зелёнке» — с той гряды отличные виды открывались. Вся местность, как на ладони. А они как порскнули оттуда — один, два, три отряда конников… Как тараканы! За ними — пехота. Я видел их, насчитал не меньше двух рот. Я понял, что они знают о наших планах, и что они готовят засаду для Шкрели. Я заметил потом, что они повели за собой Хасана. Я его даже не сразу узнал — так сильно он был избит. Видно было, что он уже не жилец. Я должен был либо облегчить его страдания, либо пристрелить кого-то из эсэсовцев. Да, я бы нарушил приказ о том, что противник не должен поднять тревогу, но это бы дало нашим товарищам время сориентироваться, принять меры. И Шкрели был бы жив… Вызови я огонь на себя, ушёл бы и сам, и другим бы дал. Но я струсил. Я дал им рассеяться и занять позиции. Я ринулся сразу к Цыгану, я чувствовал, что нас скоро окружат и перебьют. И я был прав: связь пропала, а Шкрели получил ложный сигнал.
Эсэсовцы устроили настоящую облаву. Вот тебе и результат: Шкрели убит, Хасан убит, и тебя чуть не убили. А сколько наших там и осталось? Их кровь на моих руках. Я по возвращении на базу сразу написал рапорт. Командир прочёл и, ни слова не сказав, передал это в штаб, а потом сделал то, чего я не ждал никак: сам потребовал снять себя с должности! Я был просто в шоке — он решил вступиться за меня, да как ещё! По его логике, я не должен был оставаться крайним, но разве не по моей вине случился этот провал? Я был готов распрощаться с погонами и даже с жизнью, но судьба уготовила мне наказание похуже: саму жизнь. Жизнь и повышение. Я не заслужил эти звёздочки и эти ордена — это не моя победа, и не моя заслуга.
Я до сих пор не могу понять, почему и Любиянкич, и Цыган, и доругие командиры устроили такой демарш. Да, все ошибаются. В личном плане разница между предательством по умыслу и предательством по глупости или страху большая, но на войне всё едино. И последствия — тоже.
Ты мне стала, как сестра или даже дочь. Тем больнее чувствовать себя предателем. Это как оторвать от себя кусок.
Я решил, что лучше будет, если я сам тебе во всём признаюсь. Если ты не ответишь, я всё пойму.
Андрей»
***
Я когда прочитала Марьям письмо, она позеленела вся. Буквально разорвала от злости пододеяльник. Поразительно, откуда в ней столько силы? Даже спустя полгода она не потеряла хватку. Не зря ведь три года воевала…
Я не писала об этом, но сейчас вспомнила: когда ей снова снились кошмары, она задёргалась во сне, а я попыталась её успокоить. Но Марьям спросонья ударила меня наотмашь так, что я не устояла на ногах. Отделалась парой синяков и разбитым носом. Просто поразительно: хрупкая с виду девушка, а удар — как у кобылы.
***
— Чтоб ты подавился своими звёздочками, тварь! — шипит Марьям.
Да, Бошковичу теперь жить с этим… Я понимаю его: на решение была доля секунды, а ещё… Если командир его спас, значит, он стоящий человек.
14 января 1945
Русские уже освободили Варшаву. Скоро и Будапешт возьмут. Вот-вот, и Берлин будет взят! Я в этом не сомневаюсь! Дай Бог, чтобы весну мы встретили свободными! Храни Господь всех погибших и даруй сил всем живым!
***
Марьям сегодня, очевидно, смягчилась. Видимо, решила, что вины Бошковича в этом нет. Она рассказывала, как командир передал её в подчинение Андрею, и как он учил её снайперскому искусству. А тогда, в сорок третьем… На их пути была целая батарея, и они вызвались снять наводчиков. Стояли по колено в ледяной воде, прямо так, в горах, рискуя поскользнуться, они делали свою работу! Потом Марьям ранило осколками, и она упала, и если бы не Бошкович, умерла бы, захлебнувшись, или от потери крови. А он её протащил на своей спине, прямо под огнём!
Я убеждена: он честно заслужил свои звёздочки. И ордена — тоже. Стоит ли его за одну-единственную ошибку теперь проклинать?
***
Ещё вчера написала Бошковичу ответ. Скоро отправлю ему.
«Я не знаю, ответит ли вам Марьям, но лучше это сделаю я и сделаю сейчас. Не люблю мучить людей неизвестностью.
Командир наверняка всё рассказал о ней, и мне, по сути, нечего и добавить. Она была в ярости, и это была самая настоящая, неподдельная ярость. Она чувствовала себя так, словно её предал самый близкий человек. Но ваше признание… У меня чувство, будто вас публично отхлестали по щекам.
Бог нас рассудит, а я не в праве. Но я считаю, что вашей вины в этом нет. Нам случается ошибаться и выбирать между лёгким и правильным. Это вам пишет та, кого четырёхлетнюю разлучили с матерью, и разлучила сама же мать. Я думала: почему она не со мной? Мне было грустно и тяжело одной, среди незнакомых людей. Я плакала и тосковала о маме, а потом, вернувшись, узнала, что её убили. У меня не осталось ни дома, ни семьи.
А для вас ещё ничего не потеряно. Это очень хорошо, что вы нашли в себе силы признаться. Жить с этим камнем на душе нелегко. Но надо. Если богу было угодно, чтобы вы жили, значит, он бережёт вас для будущих подвигов. Тех, которые искупят вашу вину.
Самое сложное — простить себя самого.
Храни вас Господь!
Йована Перкович
13 января 1945»
15 января 1945
Марьям написала ответ и попросила принести конверт. Вроде пронесло: она простила напарнику проявленную слабость.
Я тоже перепишу ответ. Сюда, в дневник.
«Скажу тебе честно: вчера я была готова придушить тебя, желала тебе подавиться этими звёздочками. Приди ты ко мне, я бы не сдержалась. Такая я…
Но сегодня, остыв, я поняла, что ничего уже не исправить. У тебя на решение была доля секунды. Каждый солдат рано или поздно окажется в ситуации, когда надо делать выбор: поступать по приказу, или по совести. Да, я ждала подхода Шкрели, отдала тебе снаряжение и стала на несколько дней Ами — невестой Хасана. Лишь бы у меня никто отметины на руках не разглядел…
Знаешь, подстрели ты кого-то из эсэсовцев, не факт, что я успела бы убежать. Единственное, что — наши товарищи полегли напрасно. Раз уж мы в одном отряде, то и отвечаем за всё сообща. Могли ли мы предупредить Шкрели? Может и могли бы… Дороги были перекрыты, но вот в горах ещё можно было.
Главное, что Цыган смог наших вывести. Я не сомневалась в нём. Ни на секунду.
А ты был мне самым близким человеком после Сретена. Ты честно заслужил свои звёздочки. Как и всё остальное.
Кто из наших ещё жив? Напиши мне. Мне бы сейчас только бумаги и карандашей. А больше пока ничего не надо.
Береги себя. Тебе уже нечего терять, но живым ту нужен, в первую очередь, всем нам. И соотечественникам — тоже.»
***
Я только сейчас обратила внимание на эту странную фразу: «нечего терять». Что же это значит? Что произошло с Андреем, что ему больше нечего терять?
Я спросила у Марьям, что это значит, и она рассказала мне всё.
Это было в Крагуеваце, в ноябре сорок первого. Жена Бошковича, Станка, работала учительницей в школе. К ним прямо в разгар дня пришли немцы и потребовали собрать всех учеников. Было ясно, что сейчас их либо отправят в концлагерь, или убьют. И учителя решили разделить судьбу детей. «Закончить уроки», — как они сказали.
Станка нашла в толпе своих детей и до последнего успокаивала их. Их было трое, младшему — всего три года…
Новость сломила Андрея. Командир даже отобрал у него оружие, опасаясь, как бы он не натворил дел.
С тех пор он говорил: «Погибну сам, но парочку гадов с собой заберу».
А перед боем смотрел на небо и говорил:
— Я скоро буду, ждите!
Он знал, что каждый день может стать последним, он знал, он готовился к смерти. И я думала о том же… Но у меня ещё есть надежда, что мой сын жив, а у Андрея уже никого не осталось. Как он теперь вернётся домой, зная, что его никто не ждёт?
18 января 1945 г.
Сегодня снова пришли из комендатуры. Скоро начнётся суд. Проводить его будут в здании местного театра, чудом уцелевшего во время бомбёжек. Часть свидетелей умерла от болезней, другим слишком больно вспоминать обо всём.
Я твёрдо сказала: приду. Дам показания. Чего бы мне это ни стоило!
Рамиз тоже назначен свидетелем. предварительные ждём в следующий вторник.
***
Познакомилась с материалами дела. Большей части тех головорезов нет в живых — возмездие настигло их раньше. Но кто-то уцелел… Ничего, скоро каждому воздастся!
23 января 1945г.
Слушания отложены — суд так и не смог найти адвокатов для обвиняемых. А законом их наличие обязательно. Все адвокаты из Приштины или Белграда наотрез отказываются их защищать. И я понимаю, почему. Один и вовсе сказал, что лучше сдаст удостоверение, чем будет защищать тех, кто его земляков убивал.
Чёрт возьми, с ними ещё нянчатся! Пристрелите их уже в сарае и скормите свиньям, чтобы и следа не осталось! Заслужили!
Но… Закон есть закон… Не я его принимала и не мне делать за суд его работу.
1 февраля 1945г.
Я забываю обо всём, переписываясь с Бошковичем. Он оказался на редкость приятным собеседником, видимо, чувствует во мне родственную душу. С ним я могу забыть о судах и прочих «прелестях».
***
Комендант сообщил, что прокурор дошёл чуть ли не до министра юстиции. Адвокатов всё-таки назначили. Слушания начнутся на следующей неделе.
5 февраля 1945г.
Началось. Я снова видела их. Все, как один, отнекиваются. Никаких приказов они не отдавали, никого не мучили… Один и вовсе сказал, что тайком помогал узникам!
Вот свинья! Как изворачивается, как изворачивается! Вот, ты какой — молодец среди овец! Я не забыла эту девчонку по имени Станка, и не забыла, как ты смотрел на неё, и как ты с дружками хотел «наиграться» с ней! И ты не один такой был! Сделать бы с тобой то же, что ты с этими несчастными женщинами! А остальные… Ничем не лучше…
6 февраля 1945г.
Первым допросили священника из местного прихода. В сорок первом эти головорезы разграбили и сожгли церковь, монахов убили, многих священников — тоже. Вели себя, как псы, спущенные с цепи.
Этому повезло — успел уйти. С тех пор в партизанах. Рассказывал, как потом, после освобождения, позвали его отпеть убитых.
Он не мог даже прочесть молитву — настолько ужасающая картина предстала…
— Говорю перед всеми: это нелюди, это — звери!
Адвокаты ведут себя, скорее, как прокуроры. Председательствующий судья делает им замечание. Сегодня выступила и я. Оказалось, что нас действительно планировали перебить, а документы — уничтожить. Наши верно предугадали события, и сделали цепь отвлекающих манёвров — противник не мог точно знать, где и когда начнётся наступление. Отдельное спасибо болгарам — они особенно позаботились об этом — целая сеть ложных позиций!
Один из офицеров выступил свидетелем. Не удержался от бахвальства, но я его не виню — кто из нас не впадал в тщеславие?
Атмосфера в суде была крайне напряжённая. Мне было страшно и больно вновь переживать весь этот кошмар.
7 февраля 1945г.
Новый день заседания. Перед судом Рамиз шепнул мне, что отыскал бабушку Марьям и рассказал ей всё, без утайки. Она обещала приехать, и кажется, не хочет оставаться в Албании — говорит, при этом безбожнике (Энвере) жить не хочет. Ещё с таким вызовом посмотрела на Рамиза, как будто ждала: арестует он её или нет?
Но Рамиз об этом и не думал — он не за этим пришёл, а только весточку передать.
Жду с нетерпением нашей гостьи! А у Марьям ещё больше вырос живот. Она носит мешковатую пижаму, всеми силами его прячет. Я вспомнила об этом уже после заседания и спросила Рамиза: а что старушка об этом думает? Передал, что она примет этого ребёнка — она-то знает, что ни её внучка, ни ребёнок, не виноваты в случившемся.
8 февраля 1945г.
Есть! Приговор вынесен! Все, кто остался в живых, получили смертную казнь через повешение! Хвала всем, кто нашёл в себе силы дать показания! Вы проявили настоящее мужество! Честно, я бы предпочла, чтобы их по-тихому расстреляли, но патроны тратить на эту мерзость… Простите, не надо!
11 февраля 1945г.
Приговор привели в исполнение! Я была там и всё видела. Горожане проводили стихийные митинги, требовали отмщения и воодушевлённо слушали сводки с фронтов. Ну же, ещё чуть-чуть… Русские продолжают шагать семимильными шагами, немцам недолго осталось! Надежда и радость — вот, что поддерживает меня!
Ещё Андрей… Он говорит, что поможет мне найти Синишу. Если жив останется, конечно. Зря я ему такое написала… Не стоило так сразу открываться и плакаться — ему и так хватает хлопот. Теперь он уже в кадровой армии. Не в партизанском отряде, а в настоящем армейском полку! Часть отряда отправили в другие бригады, но основная — сохранилась. И командует ими теперь уже бригадный генерал Любиянкич.
12 февраля 1945г.
В больницу нагрянула Олбана — бабушка Марьям. Она оказалась милой и приятной женщиной. Благодарила всех, кто заботился о её внучке.
Но стоило ей помянуть ребёнка… Марьям точно обожгло… Она закричала «Убью это чудовище!»
— Что ты мелешь, дура?! Такое даже о детях своего злейшего врага говорить нельзя, а ты о своём! — рассердилась старушка.
— Давить их надо! Из выродков потом вырастают упыри!
Дело дрянь. Я надеялась, что Марьям оправилась. Но она только мастерски прятала свои страхи и злобу.
Придёт время — я испытаю её, как Господь испытал Авраама.
13 февраля 1945г.
У меня будто выросли крылья! Будапешт пал! Русские взяли город! С каждым взятым городом приближается победа! Я чувствую, как шаг за шагом мы всё ближе к цели!
Дай бог вам сил, ребята! Вы — наше спасение, наша защита!
11 марта 1945г.
Я почти на месяц бросила дневник. Не до того было. Рамиз ушёл в Албанию, Марьям без изменений. Бабушка всё здесь же — с удовольствием болтает о лечебных травах. Там, где она жила, больниц не было и лечились подручными средствами. Она хорошо помнит, что и от чего помогает. Кажется, и заведующий не против поговорить об этом.
А война всё не кончается… Русские движутся всё дальше, но враг не добит окончательно. Немцы сопротивляются отчаянно, но силы уже на исходе.
Вот-вот и фашисты будут повержены! Господи, ответь: скоро ли закончится этот ужас?
14 марта 1945г.
До Марьям дошли вести: Цыган погиб. Восьмого числа он, штурмуя ДОТ усташей, вызвал огонь на себя.
Для неё это был шок. Она оплакивала его, как самого близкого человека. Он был с ней резок и несправедлив, но вместе с тем храбр и изобретателен. Рядом с ним стыдно было бездельничать. Он ни разу не ослушался приказа и во всём разделял участь бойцов. Считал, что не пристало командиру, когда бойцы с хлеба на воду перебиваются, лопать мясо. А иногда мог и у костра побренчать на гитаре, спеть что-то… Люблю ромальские песни — есть в них что-то особое, душевное…
Цыгану посмертно присвоено звание генерал-майора. Он был похоронен с почестями на родине. Слава тебе, Господи, что уберёг его жену и сына! Он погиб не напрасно! Как и все остальные.
20 марта 1945г.
Марьям я могу уже смело называть своей подопечной. Мы с ней столько вместе прошли, а я столько для неё сделала потом… Сейчас она чаще гуляет, рисует. её картины становятся всё более радостными. Сегодня она нарисовала огромный красный транспарант, который несёт солдат-великан над поверженным Будапештом.
Ещё одна — гигантская рука давит свастику. Ей впору рисовать агитплакаты.
Спросила у того самого священника, что выступал на суде: не противоречит ли его вере воевать под знаменем коммунистов? Он и ответил: «Ничуть. Эти ценности близки идеалам Евангелия, которые мы проповедуем». Он не боится и возможных гонений. В России ведь так и было…
У нас пока никаких предзнаменований нет. Хотя я, как верующая, не могу не беспокоиться…
1 апреля 1945г.
У Марьям начались схватки. Преждевременные роды! Так, только бы всё было нормально, только бы и она, и ребёнок выжили… Сижу, скрестив пальцы и молюсь, чтобы у врачей всё получилось!
Не могу больше писать — рука меня не слушается.
2 апреля 1945г.
У Марьям родилась девочка. И она слепа с самого рождения. Врач говорит, что, возможно, причиной тому — болезнь во время беременности. Когда мать лихорадит, всякое возможно. И слепота — тоже.
Сама Марьям пока плохо себя чувствует. Она слаба и не может даже подняться. Сказывается потеря крови. Но вроде, жить будет.
4 апреля 1945г.
Марьям пришла в себя. Пока может подниматься, но с трудом. Сказывается общая слабость.
Я вспомнила, что хочу её испытать. Если решится, я удержу её руку, если нет — то это будет хорошо. Не дай бог заведующий узнает…
5 апреля 1945г.
Сегодня я сделаю это. Я дам ей нож и прикажу перерезать горло «выродку», как она говорит. Мне самой страшно от этого, но деваться некуда. Я должна это сделать. Я должна пробудить в ней остатки человечности!
***
Она не смогла. С самого начала, когда я подала ей нож, я почувствовала, как дрожат её пальцы.
— Ты должна это сделать. Это — фашистское отродье, которому не место среди нас. Оно пожирало тебя столько месяцев. Ты должна с этим покончить. Давай, разложи нож!
Я специально говорила приказным тоном, чтобы она и не думала ослушаться.
— Перережь горло. Это быстро: раз — и всё.
А она зажмурилась. Рука дрожит, чувствуется, что не может… Убить слепого беспомощного младенца? Неужели она уподобится фашистскому зверью?
— Чего стоишь? Живее!
И тут Марьям, не выдержав, в страхе попятилась назад, выронив нож. Я успела заметить, что крохотные ручонки, которые малышка потянула вверх, едва не соприкоснулись с лезвием… Не смогла… Слава тебе, Господи!
А до того повторяла, как завороженная:
— Фашистский выродок… Я убью тебя… Убью… Убью… Я ждала этого… Ты не доберёшься до меня! Это выродок. Это — выродок…
Не смогла. Рыдая, бросилась мне на шею
— Я не могу… Не могу! Тогда, под При́зреном… Их протыкали штыками, топтали… Твари! И женщину… Вместе с ребёнком… Сволочи! Ненавижу! Ненавижу!
Это были слёзы очищения. Я чувствовала, что наконец-то в ней пробудилось что-то человеческое. Не сразу, но она примет малышку. Я знаю, в ней есть что-то доброе.
8 апреля 1945
Проводила сегодня Марьям и её бабушку. Девочку назвали Малика. Марьям отказывается держать её на руках, смотрит тупо и отстранённо. Она как будто вернулась на несколько месяцев назад, когда её не волновало ничего из того, что происходит за стеной.
Они собираются в Черногорию. В строй Марьям уже точно не вернётся. Она теперь лейтенант запаса. Солидно для такого юного возраста.
А мне как-то грустно стало. Я успела сродниться с ней. Так тоскливо сразу… Она много рисовала в последнее время, и тем помогала нам забыть, что идёт война. Вот и сейчас я вспоминаю её рисунки. Часть даже опубликовали в газетах.
На политпросветы хожу редко. Но я и так беспартийная — мне простительно. Хотя я не отказываюсь от мысли, что красное знамя объединит всех нас ради общей цели. Как объединяет сегодня.
9 апреля 1945
Комендант намекал заведующему, что надо чаще отдыхать. Я и сама это вижу — не молод уже доктор. У него от переутомления порой сердце прихватывало. А он отказывается всё — кто ж будет людей-то лечить? Сейчас всё более-менее наладилось, есть кого и кем заменить. Выходит, скоро и меня… «Попросят»…
10 апреля 1945
Заведующий будто прочитал мои мысли. Он сказал, что моя помощь была бесценна, и спрашивал, где я жила раньше, кто остался из друзей, родственников. Честно, не поручусь ни за кого: слишком многих зверьё убило… А вроде и хочу домой, в Лепосавич…
***
Я невольно расплакалась. Я вспомнила наш дом. И как в восемнадцатом году застала на том самом месте лишь бурьян в человеческий рост. Как не тяжело мне было жить в лагере беженцев, вдали от дома, возвращаться оказалось ещё тяжелее. Мне было семь лет, и я не знала, куда себя деть. Я просто без цели моталась по улицам Лепосавича, пока меня не поймала полиция. Много нас тогда осталось таких…
Потом объявилась Божена, моя родственница. Я её видела один раз, и почти не помнила. Даже сперва подумала, что меня хотят украсть… Кто бы мог подумать, что двоюродная тётя, не видевшая меня столько времени, вдруг сорвётся в Косово, чтобы найти меня! Она — женщина религиозная и любит во всём порядок. Считала меня дикой, необузданной. Поначалу даже слишком строга была ко мне. Прямо как злая мачеха. Но потом привязалась, стала ласковее. Но заменить маму так и не смогла.
Жили небогато, я ходила в школу, возделывала огород, помогала следить за курами. Наверное, то же ждало бы меня, если бы не было войны. Крестьянкой родилась, крестьянкой и умру. Судьба, ничего не поделаешь.
14 апреля 1945
Это решение далось мне нелегко, но я уезжаю. Заведующий уверял меня, что так и должно быть, что я имею право, наконец, оказаться дома. Но мне морально тяжело бросать больных. У меня чувство, будто я их предаю.
Ещё доктор намекал мне, чтобы я сама обследовалась. И правда, что-то я часто кашляю в последнее время. Замёрзла, наверное, ночью.
15 апреля 1945
Попрощалась с персоналом и с больными. Заведующего не оказалось на месте. Вроде уехал на время. Только перед самым выходом мы с ним пересеклись. Я попрощалась и пожелала ему крепкого здоровья, а он как-то странно посмотрел на меня. Он явно чем-то озабочен. Чем — неведомо. Вроде он ещё что-то сказал мне на прощание, но я не расслышала. Дай Бог ему здоровья и сил! А мне пора домой, в Лепосавич.
18 апреля 1945
Я дома. Никакой радости по этому поводу у меня нет. Наш дом разграблен, загажен, всё поросло бурьяном. Как и двадцать с лишним лет назад.
А у кого-то всё дотла было сожжено. Некому, да и некогда всё это строить. Это город вдов — одни только девки, да старики остались. Ну и несколько калек ещё. А мужчины — все до одного на войне. Кто ещё жив, конечно.
Нашла Настасью, подругу детства. Поговорили с ней, поплакались о нелёгкой доле. У нас похожие судьбы, но сейчас между нами как будто вырос барьер. Сытый голодного не разумеет, а партизан гражданского — подавно. Хотя какой из меня партизан…
***
Только что от Наски. Оказывается, она сумела спасти часть наших семейных реликвий! Не может быть! Раньше бы я расцеловала её в благодарность, но теперь мои чувства притупились, уже не тянет на сантименты. Да, я сильно изменилась. В лучшую или худшую сторону — не знаю. Где та прежняя, романтичная и мечтательная Йована? Нет её. Её убили тогда, четыре года назад. Теперь на её месте совершенно другая женщина, сполна хлебнувшая собственной крови.
А вот Наска пороху не нюхала. Теперь постоянно говорит о том, что же будет, когда коммунисты победят. Боже мой, ты делишь шкуру неубитого медведя, остановись, наконец! И чего бояться тебе, ходившей всё детство в одежде с чужого плеча? Мне решительно непонятно её поведение. Кажется, нет больше той Настасьи Вукич, которую я помнила и любила. И нет больше той Йованы, которую знала и любила она. Что же, конец нашей дружбе? Вряд ли. Мы просто теперь разные, совершенно разные. Тем более, я уеду из Косова. Не могу больше здесь жить. Здесь всё напоминает мне о семье, которой больше нет. Слишком много горя здесь осталось.
Что-то мысли разбегаются. Находилась за день… Завтра надо бы сходить в церковь. И… Синиша… Ты жив? Я найду тебя. Обещаю. Нас уже никто не разлучит.
19 апреля 1945
Я вымоталась подчистую. Наста, оказывается, успела захоронить кучу вещей. Среди этого, с позволения сказать, клада, были и наши личные вещи. Наска верна себе. Прямо удивляюсь, когда же она успела спрятать всё это? Она ведь половину Лепосавича перекопала!
В школе её называли «сорокой», «барахольщицей» и другими прозвищами — вечно она таскала всякую дрянь. Ничего не пропустит! Теперь ждёт своего мужа с фронта. На месте дома у неё теперь землянка. Сама выкопала. У меня тоже от дома ничего почти не осталось. потому я здесь, у Наски.
Из хорошего: я чувствую себя намного лучше. Уже не кашляю. Во всяком случае, не пугаю всех этим ужасным кхерканьем. Наска как будто пытается меня откормить. А я не могу столько съесть. Но попробуй её переубеди.
Жизнь возвращается в город. И это прекрасно.
20 апреля 1945
Есть! Первые залпы по Берлину! Русские уже в городе! Ребята, добейте эту гадину! Наконец-то фашистская сволочь получит по заслугам!
Боже, как медленно тянется время… Каждый час жду вестей, что Берлин пал… И понимаю, как это сложно — брать огромный город… Чем ближе конец войны, тем невыносимее ждать.
21 апреля 1945
Что-то непонятное со мной происходит: я как будто забываю элементарные вещи. С каким-то детским нетерпением жду новых сводок. Наска тоже сильно на взводе. Мы занимаемся ремонтом… Ну как ремонтом? Стараемся хоть немного привести дом в порядок. Но пока что у нас слабо получается.
Чёрт побери, что с нами такое? Я не припомню подобного, даже когда война началась! А сейчас она вот-вот кончится, и… И я… Увижу его… Своего сына… Развязка близка, а я молюсь за то, чтобы он был жив…
22 апреля 1945
Слушали очередные сводки. Я держала Наску за руку, и кажется, сжала её с такой силой, что она потом ничего ей держать не могла. Удивительное дело! Хотя о чём это я? Всю жизнь на огороде работала!
Наска сегодня сказала, что меня бы, да откормить хорошенько, а то ужасно выгляжу. Шутит, что посадит меня на откорм, как гуся. Ну-ну, удачи. На траве я точно превращусь в свинью.
23 апреля 1945
Наши освободили Ясеновац! То поганое место, где усташи мучили людей. Зверьё! нет, даже звери так со своими детёнышами не поступают, как поступали они! Знаете, что? Им бы туда, да Рамиза — этот с врагами не церемонился. Тех сволочей, что поймали, он убил на месте. Даже патроны побрезговал тратить — сломал им хребты просто, и всё.
Прошу прощения за такие ужасные подробности, но во мне просто кипит ярость, когда я вижу и слышу всё, что делали и что делают усташи с нами, сербами. «Серборезка», «сербомолот»… Что нам оставалось, кроме как бороться до конца? Что нам оставалось, кроме как раздавить эту гадину? Я верю, что каждого найдёт петля, что каждый ответит за загубленные им жизни!
А как по мне, кинуть бы их вместе с отродьем на корм свиньям. Это всё, что они заслуживают.
24 апреля 1945
Читали в газете подробности. Выжившие говорили такое, что у меня просто в голове не укладывается! Кажется, у меня точно прибавится седых волос. Наска и вовсе навзрыд ревела.
У меня руки трясутся, я как вернулась на год назад… Боже, неужели весь этот кошмар закончился?..
***
Эти новости как-то отвлекли меня от того, что происходит в Берлине. А русские шаг за шагом приближаются к логову фашистов… Вот-вот, город будет взят! Давайте, ребята, мы в вас верим! Вы непременно раздавите эту гадину! Храни Господь всех погибших и даруй сил живым!
Да здравствует свобода! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует Югославия!
25 апреля 1945
Мы устали ждать. прошло всего пять дней, а чувство, будто целая вечность. Ясеновац полностью не взят, в Берлине продолжаются бои, наши потихоньку давят последние очаги. Скоро, скоро уже… Я потеряла веру, что война когда-нибудь закончится, и что наконец-то придёт мир. Тем непривычнее осознавать неизбежность конца. Мне уже не придётся жить бок о бок со смертью и привычным уже ожиданием таковой для меня, не придётся свыкаться с мыслью, что человек, с которым я сейчас разговариваю, скоро уже может быть мёртв. Буквально через минуту…
А вот Андрей… Этим утром пришло письмо. Они идут на Триест. А я не могу уснуть, всё думаю, как он там? Жив ли? Я знаю, о чём он думает, но… Старуха с косой редко забирает того, кто её ищет. Опасно было помогать партизанам в Косово. Но я решилась. Хотела уже на том свете увидеть и мужа, и детей, и родителей.
Но не судьба… Теперь я понимаю, почему Мара до сих пор жива. Смерть брезгует брать тех, кто её ищет — она чувствует в них силу. Она подобна хищнику, который всегда сожрёт тех, кто его боится. Мара не боялась. И Андрей не боялся. Я уверена, что оба будут живы и здоровы. Господь не принял их жертвы. И это справедливо — они ещё пригодятся здесь, на этом свете. Пока страна в опасности, они должны жить. Жить и защищать всех нас.
26 апреля 1945
Мои мысли разбегаются. Я не могу писать ничего в этот дневник. Наверное, я его отложу. Отложу до действительно важных событий.
30 апреля 1945
Есть! Берлин пал, Гитлер застрелился! Я бы, конечно, предпочла, чтобы эту сволочь судили прилюдно и повесили, а лучше — отдали бы всем нам! Русские додавили фашистскую гадину! Мы, славяне, обречены были умереть под немецким сапогом. Что нам оставалось делать? Биться, крушить и побеждать. Я надеюсь, души погибших обретут покой, узнав, что их жертвы были не напрасны. Они погибли, чтобы жили мы. Мы не в праве их забыть.
2 мая 1945
Берлин окончательно сдался. Ясеновац — тоже. Фашисты на последнем издыхании. Вот-вот, и их агония закончится. Каждый, кто развязал эту войну, кто топил в крови целые страны, получит по заслугам!
Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Югославия!
4 мая 1945
У меня кружится голова и дрожат руки. Наска рассказывала, что я проспала почти весь день. Она заметила, что я не шевелюсь. Пыталась добудиться — без толку. Думала, наверное, что я умерла во сне… Начала звать соседей. Неужели я и этого не слышала?
Страшное дело. Не помню, когда в последний раз настолько сильно уставала.
Я опустошена и морально, и физически. Наверное, такое было со мной через несколько дней после освобождения, когда я, наконец, осознала, что мы на воле, что нам ничего не угрожает.
Сводки как-то мимо ушей пропустила. Берлин пал, и вести с полей уже как-то меньше волнуют. Чехословакия ещё пылает. И в Германии тоже не везде сдались. Триест пал, Италия свободна… Закончится война, схожу в церковь, поставлю свечки, помолюсь за упокой…
Очень кстати вспомнила, что такое сила молитвы. Я тогда чуть не попалась. Сидела в укрытии и дрожала, как осиновый лист, думая, только бы меня не заметили! Удивительное дело — целая свора врагов и я сижу прямо под их носом! Я не соображала даже, что делать, и как-то рефлекторно начала читать про себя молитву. Удивительно, но мне удалось унять одышку! Может, я просто в этот момент начала думать о чём-то другом? Священник, тот самый, что когда-то ушёл в лес, с улыбкой сказал, что я узнала на себе, как может помочь обычная молитва. А в те мрачные дни разговоры о Боге, о вере помогали мне отвлечься от унылых будней, забыть хоть на время о войне, голоде и смерти.
помню, меня пугали тем, что коммунисты — безбожники и могут меня убить. Пусть убьют. Я буду знать, что моя земля снова зацветёт, что там, где сейчас обугленные руины, снова появятся дома, что наши дети снова пойдут в школы. Кроме того, батюшка тогда сказал мне, что коммунисты, может, сами того не ведая, но несут в массы те же ценности, что проповедует христианство.
В конце концов, разве не красное знамя нас сплотило? Разве не под ним фашизм был раздавлен? Я верю, что красное знамя принесёт мир Югославии. Конечно, прежней страна уже не будет, но кто знает — может, наши дети увидят новую Югославию: сильную, богатую и процветающую, может, достигнут того, чего не смогли мы.
5 мая 1945
Ловлю себя на мысли, что каждый день жду почтальона. Андрей обещал мне потом открыточку из Триеста прислать. А я ему написала ответ… Господи…
Почему я не перечитала это письмо?! Я ведь написала «тебя ждут родные»… Как я могла забыть… Молодец, Йована! Так и надо! Только бы не решил, что я издеваюсь над ним… Только бы не решил…
***
Работа не спасает. Нет-нет, да и начну думать обо всём этом… Наска говорит, что я стала слишком рассеянной и забываю элементарные вещи. Неужели я настолько поглупела?
8 мая 1945
Победа! Победа! Победа!!!
Эмоции просто через край… Я не знаю, как даже сказать… Наска растолкала с утра и кричит:
— Вставай! Победа!
Обнялись на радостях. Я… Я потом напишу…
10 мая 1945
Наконец-то смогла нормально провести день. Поставила свечки, помолилась за упокой погибших. Наски дома не было, и может, это к лучшему — никто не мешал спокойно поплакать. Может, я слишком зачерствела за войну, что разучилась давать себе волю. А может, не хотела показаться самой себе слабой.
Война закончилась. Даже не верится. Куча абсолютно не знакомых людей поздравляли друг друга. Какой-то солдат-калека сам до площади докатил… Немыслимо!
Господи, неужели… Храни, Боже, всех погибших и даруй сил живым!
Свершилось! Я уже не верила, что выберусь из этого чёртового лагеря живой, но нас освободили. Пока у меня нет дневника, я пишу на полях газет, которые сегодня разносят по городу. Мне больно смотреть на Печ. Во что он превратился? Кругом обугленные руины, всюду запах гари и смерти. Я как будто снова вижу перед собой колючую проволоку, бараки и часовых, хищно смотрящих на нас.
Сейчас уже темно, но в больнице шум, как на базаре. Наверное, мне следует хотя бы немного поспать. Я останусь здесь, я не имею права бросить тех, с кем делила барак.
16 ноября 1944
С утра я позволила себе самовольно выйти в город. Вернее, в то, что осталось от города. Улицы пестреют болгарскими знамёнами, и увидь я их раньше, перепугалась бы. Когда вчера я заметила болгар, я хотела быстро убежать, но наши быстро успокоили меня: болгары теперь за нас. Но я всё равно боюсь попадаться им на глаза: слишком свеж в памяти пятнадцатый год. Мне было бы гораздо легче, приди сюда русские.
17 ноября 1944
Кажется, сегодня я не смогу приступить к работе: у меня нашли истощение, и я теперь должна подлечиться. Когда попробовала кусок хлеба, меня скрутило пополам — так было больно! В лагере я воровала еду, и как могла, поддерживала и себя, и других.
Сейчас я за себя спокойна. Я с первого дня знала, что буду жить. Ради своего сына! Кстати, где он сейчас? Жив ли? Я не могу думать сейчас ни о ком другом — я отдала его четникам, чтобы увезли его из Косова. Мне-то уже всё равно — я потеряла всё, что только могла потерять.
***
Болгары принесли ещё нескольких. Мест не хватает, врачей — тоже. Заведующий который день трезвонит коменданту, но тот лишь кормит его завтраками. Ещё меня беспокоит Ами — эта девчонка, которая к нам попала в июле… Она совсем плоха: который день в горячке…
читать дальше18 ноября 1944
Этим утром было солнечно. Прошедшая вчера буря угомонилась. Утром я видела в окно похоронную процессию: целая вереница гробов, накрытых болгарскими флагами, промелькнула передо мной.
Я настолько слаба, что уснула вчера даже при громких стонах раненых. Сегодня мне лучше. Я помогаю медсёстрам ухаживать за больными. Вот, кажется, и Ами пришла в себя! И первое, что она мне сказала, поразило меня до глубины души:
— Я не Ами, я Марьям! Я снайпер.
Ничего себе! Всё это время у зверья под носом была партизанка! Это просто чудо, что она жива! Её закинули к нам в барак, как мешок. Вся избитая, в крови, одежда изорвана… Раньше я бы ужаснулась от такой картины. Но увы, эта девчонка была всего лишь очередная. Удивительно, как мало надо увидеть крови, чтобы так спокойно воспринимать смерть… Она была жива, но в каком же кошмарном состоянии! Она рыдала весь вечер, и я не знала, как ей помочь. Разве что прятать от часовых…
***
Спросила у заведующего про Марьям. Он уверяет, что она выздоровеет. Мне настолько врезались в память его слова, что я запишу их здесь:
— Телесно она здорова. Главная проблема во-от здесь (прикладывает палец к виску).
***
Этим вечером имела неосторожность коснуться её живота. Она вскинула голову и закричала так, что я растерялась. Она кричала сквозь рыдания:
— Я убью тебя!
Она лежит теперь колодой и продолжает плакать. Кажется, у неё опять жар.
Милая, прошу тебя: не делай глупостей! Живи, только живи! Мы на свободе, и это главное!
Эти похотливые скоты наверняка захотели бы «наиграться» с ней. Она была не первая такая…
Когда же вы крови напьётесь, твари?! Мало вас Рамиз помучил, мало!
19 ноября 1944
Я наконец-то нашла что-то, что послужит мне заменой дневника! В кладовке среди хлама нашлась старая, уже пожелтевшая книжка учёта ещё довоенного пошива. Я перенесу всё, что записала на полях газет, сюда.
Снова слушаю сводки. В который раз убеждаюсь, что болгары — настоящие цепные псы войны. Зависит лишь от того, кто им даст команду «фас». Шиптары пытаются ещё сопротивляться, но болгары их скоро задушат.
Я ещё нескоро перестану пугаться болгарских знамён и албанской речи, но я чувствую, что мы наконец-то вздохнули свободно. С болью, но свободно!
Господи, ответь мне: жив ли мой Синиша? Один он у меня остался, я на коленях умоляла четников забрать его, и они его увезли, а куда — неведомо. Я мечтаю снова его обнять, снова услышать заветное «мама», снова почувствовать себя настоящей женщиной — той самой, которая жена и мать. Я ничуть не жалею, что стала связной у партизан. Жалею лишь, что меня схватили… С другой стороны, разве я не помогала своим товаркам по несчастью в лагере? Я выполняла свой долг.
***
Днём приходили парни из комендатуры. Сюда из Белграда командировали военного прокурора. Будут судить это зверьё. Чего бы мне этого ни стоило, я дам показания. Каждый из них заслуживает петли!
***
Марьям всё ещё плохо. Она почти ни с кем не разговаривает, лекарства принимает только от меня. Прямо как сирота… Она ведь и впрямь осталась здесь совершенно одна! Неужели и товарищи её живьём похоронили?
20 ноября 1944
Проснулась утром от крика Марьям — её опять мучают кошмары. Я слышала, как она кричала «только покажись». Я не была в палате, но одна из медсестёр сказала, что её привязали верёвками, чтобы не грохнулась.
— Я убью это чудовище! Живот себе вспорю! Я не дам ему жить!
Я чуть сама в обморок не упала… Боже мой, она уже ненавидит его! Может, для неё выкидыш — лучший выход?
***
У меня состоялся очень неприятный разговор с заведующим. Я хотела «скормить» Марьям что-то из чудо-трав, что вызывает выкидыш, а он разозлился и назвал меня дурой.
— Давай я лучше ей сразу болиголов дам, чтоб не мучилась! Ты хоть соображаешь, что ты предлагаешь? На таком сроке она сама концы отдаст!
— Но вы же видите, в каком она состоянии!
— Вижу. Но ничего не могу сделать — в психлечебницу её не отправить!
Я была оскорблена тем, как он меня назвал, но для себя поняла, что не брошу Марьям в беде. Она должна знать, что она не одна.
***
Разговорить её — задача не из лёгких. Она до сих пор не верит до конца, что свободна. Кажется, всё, что её волнует, это то, что «ЭТО» растёт внутри неё. Она напоминает ходячую мумию, но живот растёт. Она всей душой желает избавиться от этого монстра, но, видимо, чем больше мы хотим, тем меньше получается… Бедная… Мне её жаль.
***
Боже, что я пишу? Почему я желаю смерти невинному маленькому существу? Если бы такое случилось со мной, что бы я, зарезала бы его? Наверное, не сдержалась бы… Я чувствую себя настоящим чудовищем.
Может, ей станет легче от того, что я заберу у неё этого ребёнка, как он родится? Я боюсь, что она просто задушит его, или перережет горло. Если даже я, не державшая в руках серьёзного оружия, об этом думаю, то что же будет с Марьям? Прошу тебя, не становись убийцей! Господи, не дай ей оступиться…
21 ноября 1944
Только что по радио сообщили, что подавлен последний очаг сопротивления. На улицах теперь разгуливают не только болгары, но и наши. Пока одни на радостях палят в воздух, другие под холостые залпы хоронят товарищей. Заведующий злится — много шуму от этих вояк.
— Раскричались, как на базаре! — ворчит он.
И не поспоришь. Я слышу, как опьяневшие от радости солдаты кричат: «победа»! Эта адская смесь сербского с болгарским ещё долго будет стоять у меняя в ушах. С одной стороны я рада, что наши додавили этих гадов, с другой — мне не нравится, что они тревожат больных. Среди них много тяжёлых.
***
Марьям сегодня сидит весь день тихо и даже носа не кажет. Она ни с кем не разговаривает. Я доложила ей последние сводки. Она только слабо кивнула.
Я пыталась её спрашивать о родственниках, остался ли кто жив, она ничего не говорит. Я едва слышу даже её дыхание. Прямо как перед освобождением. Она тогда бормотала «нас всех перебьют… Сожгут, как дрова…»
А по лицу — слёзы текут. Жить-то она хотела! А теперь боюсь, она точно что-то с собой сделает… Боже мой, могу ли я теперь просто делать вид, что ничего не случилось? Могу ли я дать этой несчастной пропасть?
22 ноября 1944
Нам снова принесли раненых. Я чувствую себя намного лучше и могу заботиться о товарищах по несчастью. Кажется, заведующий мне доверяет.
Сегодня также пришёл Рамиз. Он всё ещё плохо говорит по-сербски и заявил, что собирается уходить в Албанию — он давно и прочно симпатизирует Энверу. Марьям, кажется, тоже.
Она уже не трясётся, заслышав албанскую речь, но её состояние меня по-прежнему тревожит.
23 ноября 1944
Те из нас, кто может ходить, пойдут собирать дрова. Ещё немного, и мы весь лес подчистую вырубим. Я работы не боюсь, сама же в деревне выросла.
Заведующий трезвонит во все инстанции, и кажется, добился кое-чего. Скоро придут медикаменты.
***
Вечером меня вызвали на допрос в комендатуру. Даже странно, с каким безразличием я рассказывала всё, что пережила и что видела. Может, я просто сплю? Или мне кажется, что это было кошмарным сном? Как бы то ни было, я приду на суд, чего бы мне это ни стоило!
24 ноября 1944
Я намеренно не пишу о том, кого мы теряем. А у нас каждый день кто-то умирает: куча людей лежит с ранениями, истощением и прочими болезнями. Сегодня сам комендант приходил, и он в растерянности: от центра пока тоже много ждать не приходится. Я ежечасно слушаю радио, узнаю о продвижениях войск. Русские уже в Венгрии! Господи, ответь: скоро ли закончится война? Я больше так не могу. Как можно думать о жизни, когда вокруг только смерть?
***
Я позволила себе немного поплакать на заднем дворе. Я не заметила, что нам принесли ещё нескольких раненых. А потом ко мне подошёл Рамиз.
Я не стала его отгонять. Я не боюсь его. В конце концов, освобождал нас он и убил этих гадов тоже он.
— Сербы были мне врагами. До той поры, пока не пришли те, кого я ненавидел больше.
Как жизнь меняет людей! Лет пять назад он бы назвал меня «шкия» и зарезал бы, а теперь защищает нас!
25 ноября 1944
Фронт от нас всё дальше. Я чувствую это. Раненых приносят всё реже, болгар стало меньше. Заведующий сейчас спокоен, я тоже. Чувство, будто нами овладела апатия. Об отоплении приходится только мечтать.
Марьям сегодня сидит тихо. Соседки ею недовольны: визжит, как юродивая по ночам. В этот раз, слава тебе, Господи, обошлось. Она говорит, что не видит сновидений.
Она уже поправилась от болезни, только пока выглядит плохо. Я бы сказала, точно чучело: растрёпанная, в мешковатой пижаме, бледная, под глазами — круги.
***
Решилась сегодня поговорить с ней. Спросила об отряде. Она назвала имя командира и даже номер бригады. Имя его она произнесла с надеждой: Сретен. Одно только слово, а сколько нежности и теплоты в нём! Она ждёт его с надеждой, и, кажется, она в него влюблена.
Надо разузнать о нём. Может, с ним она быстрее в себя придёт. Вот только я боюсь его реакции: что он скажет, узнав о случившемся? Поймёт ли, что Марьям в этом не виновата?
Я представляю, как он с холодом в голосе говорит: «Мне не нужен фашистский выродок», — и уходит… Чёрт возьми… Я и жду и боюсь его прихода!
Только Марьям пока лучше не говорить этого, а то её удар хватит
26 ноября 1944
Боюсь сглазить, но, кажется, Марьям уже не думает о том, чтобы что-то с собой сделать. Да, она постоянно молчит, с выражением полного безразличия помогает медсёстрам, а из палаты почти не кажет носа.
Я добровольно помогаю врачам и медсёстрам. Работы хватает, а вот еды — нет. Сил у меня маловато осталось. Опять думаю о Синише… Где он там? Жив ли мой мальчик? Сыночек мой родной, всё бы отдала, чтобы снова тебя обнять!
27 ноября 1944
Марьям попросила достать ей карандаши и бумагу. Слава богу, нашлось. Рисует она медленно, точно во сне мочалку жуёт. Но рисует замечательно! Пока так, всякие простенькие рисунки — из тех, что мы ещё в школе на уроках рисовали.
28 ноября 1944
Опять эти вояки заявились! Сверяли сегодня списки больных со списком узников. Да, не все выжили потом, после освобождения. Но хотя бы на секунду вновь обрели свободу…
— Ами Хюсай — она у вас?
— Она Марьям Алими, — говорил заведующий. Чужим именем назвалась.
— Снайпер! — вмешалась я. — Бывший.
Кажется, сейчас её будут допрашивать. Надеюсь, хоть не будут так давить… Знаю я их…
***
Марьям после допроса вышла на ватных ногах. Так и есть: все воспоминания разворошили. Одно её держит: скоро товарищи узнают о ней! Я буквально молюсь за это…
30 ноября 1944
Марьям опять кричала и извивалась во сне. Разбила себе голову о кровать. Снова её связали. Я прибежала к ней и попыталась успокоить. Даже развязала верёвки. Рисковала ведь…
Перевязки, слава богу, не потребовалось, но… Она заштриховала свои рисунки! Я видела, как она что-то делает с простынёй… Да она же руки на себя наложит!
1 декабря 1944
Я сказала ей одну фразу: «Даже не думай». Марьям прекрасно поняла, о чём я. Она ждёт ответа от товарищей. Рассказала вкратце о них. Да, не хотела бы я столкнуться с их Марой — вот уж редкостная скотина! Ко всем придирается, всех чморит, сама особняков держится, а командир ей всё равно доверяет. Не иначе, себя в ней видит.
Марьям от неё постоянно получала щелчки. В первый день Мара её грубо растолкала и влепила «наряд» за то, что не проснулась по команде, а когда Марьям попыталась спорить, влепила ещё и второй. Кем надо быть, чтобы на товарищах зло срывать? А ещё она — настоящий магнит для пуль. Сколько уже раз лезла прямо под выстрелы, но выживала! Хотя может, Марьям преувеличивает…
О Цыгане она хорошо отзывается. Да, с ним не всегда легко ладить, но он храбр и честен.
И снова она о Сретене… Он не просто командир для неё, это уже очевидно!
4 декабря 1944
Узнала, что и Албания освобождена. Рамиз снова приходил. Попросила его найти в Шкодере бабушку Марьям. Олбана Аголли, кажется, её зовут. Может, ещё жива… И этот… Как его?.. Муарем, кажется, знает… Он из тех агитаторов, что вербовал бойцов в Косово.
13 декабря 1944
К нам пришёл какой-то рыжий мужчина в военной форме. Спрашивал какую-то Машку… Какая ещё Машка?.. Хотя нет — это же он про Марьям! Наверное, это он, командир!
Я видела, как Марьям буквально бежала к нему и повисла на его шее. На глазах слёзы, а сама улыбается!
Неужели она вернётся к жизни?
Я хотела рассказать этому мужчине обо всём, но он лишь сухо отмахнулся:
— Я слышал о случившемся.
Он выглядит непрошибаемым. Надолго ли его хватит? Захочет ли он знать теперь Марьям?
***
Бедная девчонка! Вернулась вся в слезах. Я сперва подумала, что он повёл себя, как козёл, и бросил её, но всё оказалось сложнее: он счёл её мёртвой. Теперь у него другая невеста. Господи, за что?
Я понимаю, что никто из них ни в чём не виноват, но чем эта девушка заслужила участь остаться одна с ребёнком на руках? А что будет теперь с ним? Каково ему будет жить с тем, что его отец — упырь, топивший нас в крови? А что люди скажут? Боже, ответь: что мне делать? Наверное, я заберу этого ребёнка и скажу, что подобрала его в одной из деревень. Я не хочу, чтобы он страдал из-за того, что его отец — фашист и подонок.
14 декабря 1944
Марьям прямо ожила: попросила с утра газеты. Ей принесли их целый ворох. Она читала их с упоением, а в номере за 20 октября поставила даже отметку. Она сквозь слёзы прошептала: «победа». Хотя до победы ещё далеко, ой далеко… Не стерпела и спросила меня:
— Где сейчас русские?
Вроде, под Будапештом. Мадьярам недолго осталось. Немцам — тоже. Скоро и усташей придавим.
Марьям оживает прямо на глазах. Да, сердце её разбито, но она знает: за стеной есть жизнь. Впервые я вижу в ней живую девушку. Господи, как же хорошо, что Сретен приехал! Хороший он всё-таки человек. Хотя, мне кажется, тот ещё бабник: не иначе, в тайне от своей невесты приехал. А невеста-то… Та самая Мара, что над всеми насмехалась.
Я не ошиблась: он — всё-таки козёл. Не такой, чтоб прям видно было, но есть в нём такое.
23 декабря 1944
Марьям получила карандаши и бумагу. Теперь она рисует — убивает время. То своего напарника нарисовала — Бошковича, то себя рядом с ним, то подругу свою с дочкой на руках — она говорит, что примерно представила, как выглядела бы Еванджелина.
Она сейчас этим спасается. И нас спасает. Лишь бы опять не начала закрашивать свои рисунки.
24 декабря 1944
Для Марьям принесли письмо. Это её подруги — тут на восемь листов растянулось. И фото не забыли вложить — вот Цыган рядом с русскими, а вот и подруги с наградами. Мары только не хватает — она в госпитале лежит. И правда какое-то чудо — под пулемёт полезла, и жива осталась!
Искала на войне смерти, бедняжка… Но не нашла. Мне уже её жаль.
Я сама теряла детей… Как вспомню, сразу в слёзы…
27 декабря 1944
Я уеду отсюда. Я не могу больше оставаться в Косово — слишком много дурных воспоминаний осталось здесь.
Пятнадцатый год. Вся округа в панике — сюда идут болгары, а соседнее село на днях разорили шиптары. Я, тогда ещё маленькая, плакала и спрашивала маму, за что они нас так ненавидят. Многого я ещё не понимала…
А потом и до нас докатилось… Рванули разбитые части. Оборванные, голодные и обозлённые солдаты. Женщины отдавали им своих детей, просили спасти хотя бы их. И меня тоже мама отдала тому офицеру. Я плакала и просила маму не уходить, а она сама сквозь слёзы крестила меня и умоляла солдат поберечь меня.
Я никогда не забуду этот ад — путь через Албанию. Горы, ливни, снежные бури и постоянные набеги этих разбойников. Офицер, несший меня, сперва был груб, кричал «заткнись», да так, что я боялась от страха даже пикнуть. Потом, вроде как, подобрел. Говорил со мной уже ласковее, делился припасами.
— Зря нос воротишь, малышка, — говорил он мне. — подкрепись — путь не близкий.
Его звали Владан. Сегодня я его вспоминаю с благодарностью. ему я обязана жизнью. если бы не он, я бы разделила судьбу своей бедной мамы. Усадьбу нашу разграбили, а маму убили…
Отец где-то под Колубарой погиб…
Волей-неволей поверишь в судьбу. Говорят, проклятие действует до седьмого колена. Неужели и мне не суждено больше увидеть своего сыночка? Он — последнее, что у меня осталось. Господи, ответь мне: жив ли он? если ты решишь забрать его, пусть лучше это буду я!
31 декабря 1944
Этот новый год я встречаю с надеждой. Скоро закончится война, я уеду из Косово и увижу, наконец, сыночка!
Вернутся домой солдаты (пусть и не все), сотни тысяч женщин увидят, наконец, своих мужей, сыновей, отцов и братьев. Мы выстояли! Наша земля свободна!
Да здравствует свободная Югославия! Да здравствует товарищ Тито!
И русские… Сколько же им пришлось вынести, чтобы сломать хребет фашизму! Это ещё не победа, но до неё осталось недолго. Я надеюсь, что этот год принесёт мир нашей стране, и что наконец-то закончится этот кошмар.
Храни Господь всех погибших и тех, кто ещё жив!
7 января 1945
Это Рождество я встречаю с небывалым подъёмом. Я как будто знаю: война скоро закончится, каждый получит то, что заслужил. Страшно даже подумать, сколько жизней оборвала эта война, сколько судеб сломала!
Но теперь у меня есть надежда: скоро будет мир. Кто бы что ни говорил о коммунистах, а вместе мы — действительно сила! Порознь враг нас разбил и чуть не уничтожил, но теперь, когда мы все будем под красным знаменем, нас никто не возьмёт!
Я чувствую сама, как левею прямо на глазах. Мне были чужды все эти политпросветы, но теперь я думаю: а что, если Второе Пришествие случилось? И случилось в России, тогда, почти тридцать лет назад?
8 января 1945
Меня опять вызвали в комендатуру. Сегодня там — люди из генерального штаба. Тучный офицер зачитал мне длинную речь и вручил награды… А я и сама не знаю, за что. Всё, что я делала — это снабжала партизан информацией, делилась планами местности. А теперь вот, боевые награды получаю.
Теперь я знаю, почему солдаты не чувствуют себя героями — они знают цену своим медалям. И я — тоже.
Зато теперь ношу на груди красную ленточку. Я чувствую, как это важно — прослужить своей стране! Я это сделала! Ради сына, ради соотечественников! И снова сделаю, если потребуется!
11 января 1945
Марьям сегодня неожиданно разговорилась. Мы поболтали с ней по душам, и вдруг она с тревогой говорит:
— Он не двигается… Три дня уже…
Неужели в ней пробуждается инстинкт? Если это так, то… Держу пальцы крестиком, чтобы не сглазить!
13 января 1945
Мне сегодня пришло письмо. Точнее, адресовалось оно Марьям — на конверте значилось: «Машка». Я чувствовала нутром, что мне надо сперва самой прочесть это письмо, а потом — отдать Марьям. Я аккуратно вскрыла конверт и нашла там несколько листов.
Письмо настолько меня потрясло, что я процитирую его здесь.
«Здравствуй, дорогая моя напарница!
Помнишь меня? Это я, Бошкович. Когда-то я был таким, как все эти юнцы — мечтал о славе, о звёздочках, а сегодня понимаю: никакие погоны, никакие ордена не стоят этого. Не стоят жизней дорогих мне людей. Мне объявили о присвоении звания капитана, но что эти четыре звёздочки мне дадут? Победа близка, но это — не моя победа. победа куётся доблестью и стойкостью, но никак не малодушием.
Я смалодушничал тогда, в июле, и этим обрёк тебя на мучения, а других — на гибель. Я заметил активность в «зелёнке» — с той гряды отличные виды открывались. Вся местность, как на ладони. А они как порскнули оттуда — один, два, три отряда конников… Как тараканы! За ними — пехота. Я видел их, насчитал не меньше двух рот. Я понял, что они знают о наших планах, и что они готовят засаду для Шкрели. Я заметил потом, что они повели за собой Хасана. Я его даже не сразу узнал — так сильно он был избит. Видно было, что он уже не жилец. Я должен был либо облегчить его страдания, либо пристрелить кого-то из эсэсовцев. Да, я бы нарушил приказ о том, что противник не должен поднять тревогу, но это бы дало нашим товарищам время сориентироваться, принять меры. И Шкрели был бы жив… Вызови я огонь на себя, ушёл бы и сам, и другим бы дал. Но я струсил. Я дал им рассеяться и занять позиции. Я ринулся сразу к Цыгану, я чувствовал, что нас скоро окружат и перебьют. И я был прав: связь пропала, а Шкрели получил ложный сигнал.
Эсэсовцы устроили настоящую облаву. Вот тебе и результат: Шкрели убит, Хасан убит, и тебя чуть не убили. А сколько наших там и осталось? Их кровь на моих руках. Я по возвращении на базу сразу написал рапорт. Командир прочёл и, ни слова не сказав, передал это в штаб, а потом сделал то, чего я не ждал никак: сам потребовал снять себя с должности! Я был просто в шоке — он решил вступиться за меня, да как ещё! По его логике, я не должен был оставаться крайним, но разве не по моей вине случился этот провал? Я был готов распрощаться с погонами и даже с жизнью, но судьба уготовила мне наказание похуже: саму жизнь. Жизнь и повышение. Я не заслужил эти звёздочки и эти ордена — это не моя победа, и не моя заслуга.
Я до сих пор не могу понять, почему и Любиянкич, и Цыган, и доругие командиры устроили такой демарш. Да, все ошибаются. В личном плане разница между предательством по умыслу и предательством по глупости или страху большая, но на войне всё едино. И последствия — тоже.
Ты мне стала, как сестра или даже дочь. Тем больнее чувствовать себя предателем. Это как оторвать от себя кусок.
Я решил, что лучше будет, если я сам тебе во всём признаюсь. Если ты не ответишь, я всё пойму.
Андрей»
***
Я когда прочитала Марьям письмо, она позеленела вся. Буквально разорвала от злости пододеяльник. Поразительно, откуда в ней столько силы? Даже спустя полгода она не потеряла хватку. Не зря ведь три года воевала…
Я не писала об этом, но сейчас вспомнила: когда ей снова снились кошмары, она задёргалась во сне, а я попыталась её успокоить. Но Марьям спросонья ударила меня наотмашь так, что я не устояла на ногах. Отделалась парой синяков и разбитым носом. Просто поразительно: хрупкая с виду девушка, а удар — как у кобылы.
***
— Чтоб ты подавился своими звёздочками, тварь! — шипит Марьям.
Да, Бошковичу теперь жить с этим… Я понимаю его: на решение была доля секунды, а ещё… Если командир его спас, значит, он стоящий человек.
14 января 1945
Русские уже освободили Варшаву. Скоро и Будапешт возьмут. Вот-вот, и Берлин будет взят! Я в этом не сомневаюсь! Дай Бог, чтобы весну мы встретили свободными! Храни Господь всех погибших и даруй сил всем живым!
***
Марьям сегодня, очевидно, смягчилась. Видимо, решила, что вины Бошковича в этом нет. Она рассказывала, как командир передал её в подчинение Андрею, и как он учил её снайперскому искусству. А тогда, в сорок третьем… На их пути была целая батарея, и они вызвались снять наводчиков. Стояли по колено в ледяной воде, прямо так, в горах, рискуя поскользнуться, они делали свою работу! Потом Марьям ранило осколками, и она упала, и если бы не Бошкович, умерла бы, захлебнувшись, или от потери крови. А он её протащил на своей спине, прямо под огнём!
Я убеждена: он честно заслужил свои звёздочки. И ордена — тоже. Стоит ли его за одну-единственную ошибку теперь проклинать?
***
Ещё вчера написала Бошковичу ответ. Скоро отправлю ему.
«Я не знаю, ответит ли вам Марьям, но лучше это сделаю я и сделаю сейчас. Не люблю мучить людей неизвестностью.
Командир наверняка всё рассказал о ней, и мне, по сути, нечего и добавить. Она была в ярости, и это была самая настоящая, неподдельная ярость. Она чувствовала себя так, словно её предал самый близкий человек. Но ваше признание… У меня чувство, будто вас публично отхлестали по щекам.
Бог нас рассудит, а я не в праве. Но я считаю, что вашей вины в этом нет. Нам случается ошибаться и выбирать между лёгким и правильным. Это вам пишет та, кого четырёхлетнюю разлучили с матерью, и разлучила сама же мать. Я думала: почему она не со мной? Мне было грустно и тяжело одной, среди незнакомых людей. Я плакала и тосковала о маме, а потом, вернувшись, узнала, что её убили. У меня не осталось ни дома, ни семьи.
А для вас ещё ничего не потеряно. Это очень хорошо, что вы нашли в себе силы признаться. Жить с этим камнем на душе нелегко. Но надо. Если богу было угодно, чтобы вы жили, значит, он бережёт вас для будущих подвигов. Тех, которые искупят вашу вину.
Самое сложное — простить себя самого.
Храни вас Господь!
Йована Перкович
13 января 1945»
15 января 1945
Марьям написала ответ и попросила принести конверт. Вроде пронесло: она простила напарнику проявленную слабость.
Я тоже перепишу ответ. Сюда, в дневник.
«Скажу тебе честно: вчера я была готова придушить тебя, желала тебе подавиться этими звёздочками. Приди ты ко мне, я бы не сдержалась. Такая я…
Но сегодня, остыв, я поняла, что ничего уже не исправить. У тебя на решение была доля секунды. Каждый солдат рано или поздно окажется в ситуации, когда надо делать выбор: поступать по приказу, или по совести. Да, я ждала подхода Шкрели, отдала тебе снаряжение и стала на несколько дней Ами — невестой Хасана. Лишь бы у меня никто отметины на руках не разглядел…
Знаешь, подстрели ты кого-то из эсэсовцев, не факт, что я успела бы убежать. Единственное, что — наши товарищи полегли напрасно. Раз уж мы в одном отряде, то и отвечаем за всё сообща. Могли ли мы предупредить Шкрели? Может и могли бы… Дороги были перекрыты, но вот в горах ещё можно было.
Главное, что Цыган смог наших вывести. Я не сомневалась в нём. Ни на секунду.
А ты был мне самым близким человеком после Сретена. Ты честно заслужил свои звёздочки. Как и всё остальное.
Кто из наших ещё жив? Напиши мне. Мне бы сейчас только бумаги и карандашей. А больше пока ничего не надо.
Береги себя. Тебе уже нечего терять, но живым ту нужен, в первую очередь, всем нам. И соотечественникам — тоже.»
***
Я только сейчас обратила внимание на эту странную фразу: «нечего терять». Что же это значит? Что произошло с Андреем, что ему больше нечего терять?
Я спросила у Марьям, что это значит, и она рассказала мне всё.
Это было в Крагуеваце, в ноябре сорок первого. Жена Бошковича, Станка, работала учительницей в школе. К ним прямо в разгар дня пришли немцы и потребовали собрать всех учеников. Было ясно, что сейчас их либо отправят в концлагерь, или убьют. И учителя решили разделить судьбу детей. «Закончить уроки», — как они сказали.
Станка нашла в толпе своих детей и до последнего успокаивала их. Их было трое, младшему — всего три года…
Новость сломила Андрея. Командир даже отобрал у него оружие, опасаясь, как бы он не натворил дел.
С тех пор он говорил: «Погибну сам, но парочку гадов с собой заберу».
А перед боем смотрел на небо и говорил:
— Я скоро буду, ждите!
Он знал, что каждый день может стать последним, он знал, он готовился к смерти. И я думала о том же… Но у меня ещё есть надежда, что мой сын жив, а у Андрея уже никого не осталось. Как он теперь вернётся домой, зная, что его никто не ждёт?
18 января 1945 г.
Сегодня снова пришли из комендатуры. Скоро начнётся суд. Проводить его будут в здании местного театра, чудом уцелевшего во время бомбёжек. Часть свидетелей умерла от болезней, другим слишком больно вспоминать обо всём.
Я твёрдо сказала: приду. Дам показания. Чего бы мне это ни стоило!
Рамиз тоже назначен свидетелем. предварительные ждём в следующий вторник.
***
Познакомилась с материалами дела. Большей части тех головорезов нет в живых — возмездие настигло их раньше. Но кто-то уцелел… Ничего, скоро каждому воздастся!
23 января 1945г.
Слушания отложены — суд так и не смог найти адвокатов для обвиняемых. А законом их наличие обязательно. Все адвокаты из Приштины или Белграда наотрез отказываются их защищать. И я понимаю, почему. Один и вовсе сказал, что лучше сдаст удостоверение, чем будет защищать тех, кто его земляков убивал.
Чёрт возьми, с ними ещё нянчатся! Пристрелите их уже в сарае и скормите свиньям, чтобы и следа не осталось! Заслужили!
Но… Закон есть закон… Не я его принимала и не мне делать за суд его работу.
1 февраля 1945г.
Я забываю обо всём, переписываясь с Бошковичем. Он оказался на редкость приятным собеседником, видимо, чувствует во мне родственную душу. С ним я могу забыть о судах и прочих «прелестях».
***
Комендант сообщил, что прокурор дошёл чуть ли не до министра юстиции. Адвокатов всё-таки назначили. Слушания начнутся на следующей неделе.
5 февраля 1945г.
Началось. Я снова видела их. Все, как один, отнекиваются. Никаких приказов они не отдавали, никого не мучили… Один и вовсе сказал, что тайком помогал узникам!
Вот свинья! Как изворачивается, как изворачивается! Вот, ты какой — молодец среди овец! Я не забыла эту девчонку по имени Станка, и не забыла, как ты смотрел на неё, и как ты с дружками хотел «наиграться» с ней! И ты не один такой был! Сделать бы с тобой то же, что ты с этими несчастными женщинами! А остальные… Ничем не лучше…
6 февраля 1945г.
Первым допросили священника из местного прихода. В сорок первом эти головорезы разграбили и сожгли церковь, монахов убили, многих священников — тоже. Вели себя, как псы, спущенные с цепи.
Этому повезло — успел уйти. С тех пор в партизанах. Рассказывал, как потом, после освобождения, позвали его отпеть убитых.
Он не мог даже прочесть молитву — настолько ужасающая картина предстала…
— Говорю перед всеми: это нелюди, это — звери!
Адвокаты ведут себя, скорее, как прокуроры. Председательствующий судья делает им замечание. Сегодня выступила и я. Оказалось, что нас действительно планировали перебить, а документы — уничтожить. Наши верно предугадали события, и сделали цепь отвлекающих манёвров — противник не мог точно знать, где и когда начнётся наступление. Отдельное спасибо болгарам — они особенно позаботились об этом — целая сеть ложных позиций!
Один из офицеров выступил свидетелем. Не удержался от бахвальства, но я его не виню — кто из нас не впадал в тщеславие?
Атмосфера в суде была крайне напряжённая. Мне было страшно и больно вновь переживать весь этот кошмар.
7 февраля 1945г.
Новый день заседания. Перед судом Рамиз шепнул мне, что отыскал бабушку Марьям и рассказал ей всё, без утайки. Она обещала приехать, и кажется, не хочет оставаться в Албании — говорит, при этом безбожнике (Энвере) жить не хочет. Ещё с таким вызовом посмотрела на Рамиза, как будто ждала: арестует он её или нет?
Но Рамиз об этом и не думал — он не за этим пришёл, а только весточку передать.
Жду с нетерпением нашей гостьи! А у Марьям ещё больше вырос живот. Она носит мешковатую пижаму, всеми силами его прячет. Я вспомнила об этом уже после заседания и спросила Рамиза: а что старушка об этом думает? Передал, что она примет этого ребёнка — она-то знает, что ни её внучка, ни ребёнок, не виноваты в случившемся.
8 февраля 1945г.
Есть! Приговор вынесен! Все, кто остался в живых, получили смертную казнь через повешение! Хвала всем, кто нашёл в себе силы дать показания! Вы проявили настоящее мужество! Честно, я бы предпочла, чтобы их по-тихому расстреляли, но патроны тратить на эту мерзость… Простите, не надо!
11 февраля 1945г.
Приговор привели в исполнение! Я была там и всё видела. Горожане проводили стихийные митинги, требовали отмщения и воодушевлённо слушали сводки с фронтов. Ну же, ещё чуть-чуть… Русские продолжают шагать семимильными шагами, немцам недолго осталось! Надежда и радость — вот, что поддерживает меня!
Ещё Андрей… Он говорит, что поможет мне найти Синишу. Если жив останется, конечно. Зря я ему такое написала… Не стоило так сразу открываться и плакаться — ему и так хватает хлопот. Теперь он уже в кадровой армии. Не в партизанском отряде, а в настоящем армейском полку! Часть отряда отправили в другие бригады, но основная — сохранилась. И командует ими теперь уже бригадный генерал Любиянкич.
12 февраля 1945г.
В больницу нагрянула Олбана — бабушка Марьям. Она оказалась милой и приятной женщиной. Благодарила всех, кто заботился о её внучке.
Но стоило ей помянуть ребёнка… Марьям точно обожгло… Она закричала «Убью это чудовище!»
— Что ты мелешь, дура?! Такое даже о детях своего злейшего врага говорить нельзя, а ты о своём! — рассердилась старушка.
— Давить их надо! Из выродков потом вырастают упыри!
Дело дрянь. Я надеялась, что Марьям оправилась. Но она только мастерски прятала свои страхи и злобу.
Придёт время — я испытаю её, как Господь испытал Авраама.
13 февраля 1945г.
У меня будто выросли крылья! Будапешт пал! Русские взяли город! С каждым взятым городом приближается победа! Я чувствую, как шаг за шагом мы всё ближе к цели!
Дай бог вам сил, ребята! Вы — наше спасение, наша защита!
11 марта 1945г.
Я почти на месяц бросила дневник. Не до того было. Рамиз ушёл в Албанию, Марьям без изменений. Бабушка всё здесь же — с удовольствием болтает о лечебных травах. Там, где она жила, больниц не было и лечились подручными средствами. Она хорошо помнит, что и от чего помогает. Кажется, и заведующий не против поговорить об этом.
А война всё не кончается… Русские движутся всё дальше, но враг не добит окончательно. Немцы сопротивляются отчаянно, но силы уже на исходе.
Вот-вот и фашисты будут повержены! Господи, ответь: скоро ли закончится этот ужас?
14 марта 1945г.
До Марьям дошли вести: Цыган погиб. Восьмого числа он, штурмуя ДОТ усташей, вызвал огонь на себя.
Для неё это был шок. Она оплакивала его, как самого близкого человека. Он был с ней резок и несправедлив, но вместе с тем храбр и изобретателен. Рядом с ним стыдно было бездельничать. Он ни разу не ослушался приказа и во всём разделял участь бойцов. Считал, что не пристало командиру, когда бойцы с хлеба на воду перебиваются, лопать мясо. А иногда мог и у костра побренчать на гитаре, спеть что-то… Люблю ромальские песни — есть в них что-то особое, душевное…
Цыгану посмертно присвоено звание генерал-майора. Он был похоронен с почестями на родине. Слава тебе, Господи, что уберёг его жену и сына! Он погиб не напрасно! Как и все остальные.
20 марта 1945г.
Марьям я могу уже смело называть своей подопечной. Мы с ней столько вместе прошли, а я столько для неё сделала потом… Сейчас она чаще гуляет, рисует. её картины становятся всё более радостными. Сегодня она нарисовала огромный красный транспарант, который несёт солдат-великан над поверженным Будапештом.
Ещё одна — гигантская рука давит свастику. Ей впору рисовать агитплакаты.
Спросила у того самого священника, что выступал на суде: не противоречит ли его вере воевать под знаменем коммунистов? Он и ответил: «Ничуть. Эти ценности близки идеалам Евангелия, которые мы проповедуем». Он не боится и возможных гонений. В России ведь так и было…
У нас пока никаких предзнаменований нет. Хотя я, как верующая, не могу не беспокоиться…
1 апреля 1945г.
У Марьям начались схватки. Преждевременные роды! Так, только бы всё было нормально, только бы и она, и ребёнок выжили… Сижу, скрестив пальцы и молюсь, чтобы у врачей всё получилось!
Не могу больше писать — рука меня не слушается.
2 апреля 1945г.
У Марьям родилась девочка. И она слепа с самого рождения. Врач говорит, что, возможно, причиной тому — болезнь во время беременности. Когда мать лихорадит, всякое возможно. И слепота — тоже.
Сама Марьям пока плохо себя чувствует. Она слаба и не может даже подняться. Сказывается потеря крови. Но вроде, жить будет.
4 апреля 1945г.
Марьям пришла в себя. Пока может подниматься, но с трудом. Сказывается общая слабость.
Я вспомнила, что хочу её испытать. Если решится, я удержу её руку, если нет — то это будет хорошо. Не дай бог заведующий узнает…
5 апреля 1945г.
Сегодня я сделаю это. Я дам ей нож и прикажу перерезать горло «выродку», как она говорит. Мне самой страшно от этого, но деваться некуда. Я должна это сделать. Я должна пробудить в ней остатки человечности!
***
Она не смогла. С самого начала, когда я подала ей нож, я почувствовала, как дрожат её пальцы.
— Ты должна это сделать. Это — фашистское отродье, которому не место среди нас. Оно пожирало тебя столько месяцев. Ты должна с этим покончить. Давай, разложи нож!
Я специально говорила приказным тоном, чтобы она и не думала ослушаться.
— Перережь горло. Это быстро: раз — и всё.
А она зажмурилась. Рука дрожит, чувствуется, что не может… Убить слепого беспомощного младенца? Неужели она уподобится фашистскому зверью?
— Чего стоишь? Живее!
И тут Марьям, не выдержав, в страхе попятилась назад, выронив нож. Я успела заметить, что крохотные ручонки, которые малышка потянула вверх, едва не соприкоснулись с лезвием… Не смогла… Слава тебе, Господи!
А до того повторяла, как завороженная:
— Фашистский выродок… Я убью тебя… Убью… Убью… Я ждала этого… Ты не доберёшься до меня! Это выродок. Это — выродок…
Не смогла. Рыдая, бросилась мне на шею
— Я не могу… Не могу! Тогда, под При́зреном… Их протыкали штыками, топтали… Твари! И женщину… Вместе с ребёнком… Сволочи! Ненавижу! Ненавижу!
Это были слёзы очищения. Я чувствовала, что наконец-то в ней пробудилось что-то человеческое. Не сразу, но она примет малышку. Я знаю, в ней есть что-то доброе.
8 апреля 1945
Проводила сегодня Марьям и её бабушку. Девочку назвали Малика. Марьям отказывается держать её на руках, смотрит тупо и отстранённо. Она как будто вернулась на несколько месяцев назад, когда её не волновало ничего из того, что происходит за стеной.
Они собираются в Черногорию. В строй Марьям уже точно не вернётся. Она теперь лейтенант запаса. Солидно для такого юного возраста.
А мне как-то грустно стало. Я успела сродниться с ней. Так тоскливо сразу… Она много рисовала в последнее время, и тем помогала нам забыть, что идёт война. Вот и сейчас я вспоминаю её рисунки. Часть даже опубликовали в газетах.
На политпросветы хожу редко. Но я и так беспартийная — мне простительно. Хотя я не отказываюсь от мысли, что красное знамя объединит всех нас ради общей цели. Как объединяет сегодня.
9 апреля 1945
Комендант намекал заведующему, что надо чаще отдыхать. Я и сама это вижу — не молод уже доктор. У него от переутомления порой сердце прихватывало. А он отказывается всё — кто ж будет людей-то лечить? Сейчас всё более-менее наладилось, есть кого и кем заменить. Выходит, скоро и меня… «Попросят»…
10 апреля 1945
Заведующий будто прочитал мои мысли. Он сказал, что моя помощь была бесценна, и спрашивал, где я жила раньше, кто остался из друзей, родственников. Честно, не поручусь ни за кого: слишком многих зверьё убило… А вроде и хочу домой, в Лепосавич…
***
Я невольно расплакалась. Я вспомнила наш дом. И как в восемнадцатом году застала на том самом месте лишь бурьян в человеческий рост. Как не тяжело мне было жить в лагере беженцев, вдали от дома, возвращаться оказалось ещё тяжелее. Мне было семь лет, и я не знала, куда себя деть. Я просто без цели моталась по улицам Лепосавича, пока меня не поймала полиция. Много нас тогда осталось таких…
Потом объявилась Божена, моя родственница. Я её видела один раз, и почти не помнила. Даже сперва подумала, что меня хотят украсть… Кто бы мог подумать, что двоюродная тётя, не видевшая меня столько времени, вдруг сорвётся в Косово, чтобы найти меня! Она — женщина религиозная и любит во всём порядок. Считала меня дикой, необузданной. Поначалу даже слишком строга была ко мне. Прямо как злая мачеха. Но потом привязалась, стала ласковее. Но заменить маму так и не смогла.
Жили небогато, я ходила в школу, возделывала огород, помогала следить за курами. Наверное, то же ждало бы меня, если бы не было войны. Крестьянкой родилась, крестьянкой и умру. Судьба, ничего не поделаешь.
14 апреля 1945
Это решение далось мне нелегко, но я уезжаю. Заведующий уверял меня, что так и должно быть, что я имею право, наконец, оказаться дома. Но мне морально тяжело бросать больных. У меня чувство, будто я их предаю.
Ещё доктор намекал мне, чтобы я сама обследовалась. И правда, что-то я часто кашляю в последнее время. Замёрзла, наверное, ночью.
15 апреля 1945
Попрощалась с персоналом и с больными. Заведующего не оказалось на месте. Вроде уехал на время. Только перед самым выходом мы с ним пересеклись. Я попрощалась и пожелала ему крепкого здоровья, а он как-то странно посмотрел на меня. Он явно чем-то озабочен. Чем — неведомо. Вроде он ещё что-то сказал мне на прощание, но я не расслышала. Дай Бог ему здоровья и сил! А мне пора домой, в Лепосавич.
18 апреля 1945
Я дома. Никакой радости по этому поводу у меня нет. Наш дом разграблен, загажен, всё поросло бурьяном. Как и двадцать с лишним лет назад.
А у кого-то всё дотла было сожжено. Некому, да и некогда всё это строить. Это город вдов — одни только девки, да старики остались. Ну и несколько калек ещё. А мужчины — все до одного на войне. Кто ещё жив, конечно.
Нашла Настасью, подругу детства. Поговорили с ней, поплакались о нелёгкой доле. У нас похожие судьбы, но сейчас между нами как будто вырос барьер. Сытый голодного не разумеет, а партизан гражданского — подавно. Хотя какой из меня партизан…
***
Только что от Наски. Оказывается, она сумела спасти часть наших семейных реликвий! Не может быть! Раньше бы я расцеловала её в благодарность, но теперь мои чувства притупились, уже не тянет на сантименты. Да, я сильно изменилась. В лучшую или худшую сторону — не знаю. Где та прежняя, романтичная и мечтательная Йована? Нет её. Её убили тогда, четыре года назад. Теперь на её месте совершенно другая женщина, сполна хлебнувшая собственной крови.
А вот Наска пороху не нюхала. Теперь постоянно говорит о том, что же будет, когда коммунисты победят. Боже мой, ты делишь шкуру неубитого медведя, остановись, наконец! И чего бояться тебе, ходившей всё детство в одежде с чужого плеча? Мне решительно непонятно её поведение. Кажется, нет больше той Настасьи Вукич, которую я помнила и любила. И нет больше той Йованы, которую знала и любила она. Что же, конец нашей дружбе? Вряд ли. Мы просто теперь разные, совершенно разные. Тем более, я уеду из Косова. Не могу больше здесь жить. Здесь всё напоминает мне о семье, которой больше нет. Слишком много горя здесь осталось.
Что-то мысли разбегаются. Находилась за день… Завтра надо бы сходить в церковь. И… Синиша… Ты жив? Я найду тебя. Обещаю. Нас уже никто не разлучит.
19 апреля 1945
Я вымоталась подчистую. Наста, оказывается, успела захоронить кучу вещей. Среди этого, с позволения сказать, клада, были и наши личные вещи. Наска верна себе. Прямо удивляюсь, когда же она успела спрятать всё это? Она ведь половину Лепосавича перекопала!
В школе её называли «сорокой», «барахольщицей» и другими прозвищами — вечно она таскала всякую дрянь. Ничего не пропустит! Теперь ждёт своего мужа с фронта. На месте дома у неё теперь землянка. Сама выкопала. У меня тоже от дома ничего почти не осталось. потому я здесь, у Наски.
Из хорошего: я чувствую себя намного лучше. Уже не кашляю. Во всяком случае, не пугаю всех этим ужасным кхерканьем. Наска как будто пытается меня откормить. А я не могу столько съесть. Но попробуй её переубеди.
Жизнь возвращается в город. И это прекрасно.
20 апреля 1945
Есть! Первые залпы по Берлину! Русские уже в городе! Ребята, добейте эту гадину! Наконец-то фашистская сволочь получит по заслугам!
Боже, как медленно тянется время… Каждый час жду вестей, что Берлин пал… И понимаю, как это сложно — брать огромный город… Чем ближе конец войны, тем невыносимее ждать.
21 апреля 1945
Что-то непонятное со мной происходит: я как будто забываю элементарные вещи. С каким-то детским нетерпением жду новых сводок. Наска тоже сильно на взводе. Мы занимаемся ремонтом… Ну как ремонтом? Стараемся хоть немного привести дом в порядок. Но пока что у нас слабо получается.
Чёрт побери, что с нами такое? Я не припомню подобного, даже когда война началась! А сейчас она вот-вот кончится, и… И я… Увижу его… Своего сына… Развязка близка, а я молюсь за то, чтобы он был жив…
22 апреля 1945
Слушали очередные сводки. Я держала Наску за руку, и кажется, сжала её с такой силой, что она потом ничего ей держать не могла. Удивительное дело! Хотя о чём это я? Всю жизнь на огороде работала!
Наска сегодня сказала, что меня бы, да откормить хорошенько, а то ужасно выгляжу. Шутит, что посадит меня на откорм, как гуся. Ну-ну, удачи. На траве я точно превращусь в свинью.
23 апреля 1945
Наши освободили Ясеновац! То поганое место, где усташи мучили людей. Зверьё! нет, даже звери так со своими детёнышами не поступают, как поступали они! Знаете, что? Им бы туда, да Рамиза — этот с врагами не церемонился. Тех сволочей, что поймали, он убил на месте. Даже патроны побрезговал тратить — сломал им хребты просто, и всё.
Прошу прощения за такие ужасные подробности, но во мне просто кипит ярость, когда я вижу и слышу всё, что делали и что делают усташи с нами, сербами. «Серборезка», «сербомолот»… Что нам оставалось, кроме как бороться до конца? Что нам оставалось, кроме как раздавить эту гадину? Я верю, что каждого найдёт петля, что каждый ответит за загубленные им жизни!
А как по мне, кинуть бы их вместе с отродьем на корм свиньям. Это всё, что они заслуживают.
24 апреля 1945
Читали в газете подробности. Выжившие говорили такое, что у меня просто в голове не укладывается! Кажется, у меня точно прибавится седых волос. Наска и вовсе навзрыд ревела.
У меня руки трясутся, я как вернулась на год назад… Боже, неужели весь этот кошмар закончился?..
***
Эти новости как-то отвлекли меня от того, что происходит в Берлине. А русские шаг за шагом приближаются к логову фашистов… Вот-вот, город будет взят! Давайте, ребята, мы в вас верим! Вы непременно раздавите эту гадину! Храни Господь всех погибших и даруй сил живым!
Да здравствует свобода! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует Югославия!
25 апреля 1945
Мы устали ждать. прошло всего пять дней, а чувство, будто целая вечность. Ясеновац полностью не взят, в Берлине продолжаются бои, наши потихоньку давят последние очаги. Скоро, скоро уже… Я потеряла веру, что война когда-нибудь закончится, и что наконец-то придёт мир. Тем непривычнее осознавать неизбежность конца. Мне уже не придётся жить бок о бок со смертью и привычным уже ожиданием таковой для меня, не придётся свыкаться с мыслью, что человек, с которым я сейчас разговариваю, скоро уже может быть мёртв. Буквально через минуту…
А вот Андрей… Этим утром пришло письмо. Они идут на Триест. А я не могу уснуть, всё думаю, как он там? Жив ли? Я знаю, о чём он думает, но… Старуха с косой редко забирает того, кто её ищет. Опасно было помогать партизанам в Косово. Но я решилась. Хотела уже на том свете увидеть и мужа, и детей, и родителей.
Но не судьба… Теперь я понимаю, почему Мара до сих пор жива. Смерть брезгует брать тех, кто её ищет — она чувствует в них силу. Она подобна хищнику, который всегда сожрёт тех, кто его боится. Мара не боялась. И Андрей не боялся. Я уверена, что оба будут живы и здоровы. Господь не принял их жертвы. И это справедливо — они ещё пригодятся здесь, на этом свете. Пока страна в опасности, они должны жить. Жить и защищать всех нас.
26 апреля 1945
Мои мысли разбегаются. Я не могу писать ничего в этот дневник. Наверное, я его отложу. Отложу до действительно важных событий.
30 апреля 1945
Есть! Берлин пал, Гитлер застрелился! Я бы, конечно, предпочла, чтобы эту сволочь судили прилюдно и повесили, а лучше — отдали бы всем нам! Русские додавили фашистскую гадину! Мы, славяне, обречены были умереть под немецким сапогом. Что нам оставалось делать? Биться, крушить и побеждать. Я надеюсь, души погибших обретут покой, узнав, что их жертвы были не напрасны. Они погибли, чтобы жили мы. Мы не в праве их забыть.
2 мая 1945
Берлин окончательно сдался. Ясеновац — тоже. Фашисты на последнем издыхании. Вот-вот, и их агония закончится. Каждый, кто развязал эту войну, кто топил в крови целые страны, получит по заслугам!
Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Югославия!
4 мая 1945
У меня кружится голова и дрожат руки. Наска рассказывала, что я проспала почти весь день. Она заметила, что я не шевелюсь. Пыталась добудиться — без толку. Думала, наверное, что я умерла во сне… Начала звать соседей. Неужели я и этого не слышала?
Страшное дело. Не помню, когда в последний раз настолько сильно уставала.
Я опустошена и морально, и физически. Наверное, такое было со мной через несколько дней после освобождения, когда я, наконец, осознала, что мы на воле, что нам ничего не угрожает.
Сводки как-то мимо ушей пропустила. Берлин пал, и вести с полей уже как-то меньше волнуют. Чехословакия ещё пылает. И в Германии тоже не везде сдались. Триест пал, Италия свободна… Закончится война, схожу в церковь, поставлю свечки, помолюсь за упокой…
Очень кстати вспомнила, что такое сила молитвы. Я тогда чуть не попалась. Сидела в укрытии и дрожала, как осиновый лист, думая, только бы меня не заметили! Удивительное дело — целая свора врагов и я сижу прямо под их носом! Я не соображала даже, что делать, и как-то рефлекторно начала читать про себя молитву. Удивительно, но мне удалось унять одышку! Может, я просто в этот момент начала думать о чём-то другом? Священник, тот самый, что когда-то ушёл в лес, с улыбкой сказал, что я узнала на себе, как может помочь обычная молитва. А в те мрачные дни разговоры о Боге, о вере помогали мне отвлечься от унылых будней, забыть хоть на время о войне, голоде и смерти.
помню, меня пугали тем, что коммунисты — безбожники и могут меня убить. Пусть убьют. Я буду знать, что моя земля снова зацветёт, что там, где сейчас обугленные руины, снова появятся дома, что наши дети снова пойдут в школы. Кроме того, батюшка тогда сказал мне, что коммунисты, может, сами того не ведая, но несут в массы те же ценности, что проповедует христианство.
В конце концов, разве не красное знамя нас сплотило? Разве не под ним фашизм был раздавлен? Я верю, что красное знамя принесёт мир Югославии. Конечно, прежней страна уже не будет, но кто знает — может, наши дети увидят новую Югославию: сильную, богатую и процветающую, может, достигнут того, чего не смогли мы.
5 мая 1945
Ловлю себя на мысли, что каждый день жду почтальона. Андрей обещал мне потом открыточку из Триеста прислать. А я ему написала ответ… Господи…
Почему я не перечитала это письмо?! Я ведь написала «тебя ждут родные»… Как я могла забыть… Молодец, Йована! Так и надо! Только бы не решил, что я издеваюсь над ним… Только бы не решил…
***
Работа не спасает. Нет-нет, да и начну думать обо всём этом… Наска говорит, что я стала слишком рассеянной и забываю элементарные вещи. Неужели я настолько поглупела?
8 мая 1945
Победа! Победа! Победа!!!
Эмоции просто через край… Я не знаю, как даже сказать… Наска растолкала с утра и кричит:
— Вставай! Победа!
Обнялись на радостях. Я… Я потом напишу…
10 мая 1945
Наконец-то смогла нормально провести день. Поставила свечки, помолилась за упокой погибших. Наски дома не было, и может, это к лучшему — никто не мешал спокойно поплакать. Может, я слишком зачерствела за войну, что разучилась давать себе волю. А может, не хотела показаться самой себе слабой.
Война закончилась. Даже не верится. Куча абсолютно не знакомых людей поздравляли друг друга. Какой-то солдат-калека сам до площади докатил… Немыслимо!
Господи, неужели… Храни, Боже, всех погибших и даруй сил живым!
@темы: Проза
-
-
11.02.2023 в 14:59-
-
13.02.2023 в 12:52