поворот не туда

[Jake Enotoff]

Вроде та же дорога, разметка, столбы, провода,
Только ты понимаешь, что где-то свернул не туда.
Хоть асфальт здесь хороший, нет выбоин, кочек и ям,
Только трасса вокруг не твоя, не твоя, не твоя.

И не вспомнить уже роковую развилку в пути,
И назад не вернуться, и верный маршрут не найти.
А пейзажи в окне, все деревья, поля, водоём
Словно шепчут тебе: не твоё это всё, не твоё.

Ты конечно приедешь туда, куда ехал - итог здесь один,
И неважно, умел или нет ты машину водить.
Но тебе всё равно, как окончится этот вояж,
Ведь дорога сейчас не твоя, не твоя, не твоя.

@темы: Стихи

---

Морковные Часы

[дикий вереск]

— Что это? — спросил Якоб, с подозрением рассматривая странный сверток, находившийся в маленькой фанерной шкатулке. Стенки ее были вдоль и поперек заклеены вырезками из журналов, а внутреннюю поверхность дна выстилали стопка разноцветных оберток из-под шоколада, марципановых батончиков и других конфет. — Ты знаешь,что там, в свертке? — по голосу Якоба сложно было сказать наверняка, насколько он рад сюрпризу. Но мальчишка, явно, с куда большим воодушевлением принял бы из рук матери коробочку с вышеупомянутым марципаном. Ну, или — на худой конец — пакет с карамельками. Во всяком случае, не деревянный коробок, оклеенный дешевыми картинками.

— Не знаю, — Джесс тоже заглянула в коробочку и пожала плечами. — Не имею ни малейшего представления о том, что бы это могло быть. Посылку я обнаружила сегодня рано утром в нашем почтовом лифте. Может, там какая-нибудь игра?

— Мне уже двенадцать, мам! — возмущенный Якоб смешно наморщил нос, на котором красовались три ярких веснушки.

— Играть в игры можно в любом возрасте, — возразила мама. В это же время Якоб запустил в шкатулку руку и осторожно извлек оттуда ее содержимое.

взглянуть на подарок

— Это часы, — резюмировал сын, роняя бумагу на пол. — Обычные, карманные и... — он, все же, наклонился и поднял смятый клочок, когда увидел, что там что-то написано — морковные?

— Какие часы?

— Морковные, — повторил Якоб, вертя бумажку и так, и эдак, словно решил, что от его манипуляций загадочные надписи бесследно исчезнут. — «Волшебные Морковные Часы, единственный в мире экземпляр». Вот, — он протянул обертку матери — здесь так написано.

— Ну, и что они делают — эти Волшебные Морковные Часы? — пока Джесс внимательно изучала рукописную инструкцию, Якоб придирчиво рассматривал предмет: в некоторых местах металл был поцарапан, а эмалевый орнамент откололся. Мальчик разочарованно вздохнул. — Ты знаешь, тут сказано, что эти часы исполняют желания, — интонация матери была серьезной, но Якоб все равно фыркнул. Он уже давно не маленький, чтобы верить в сказки!

— Ну да, конечно, — пробормотал он себе под нос. — Вызывают джина...

— Про джина здесь ничего не говорится, — отозвалась женщина. — Зато подробно описано, каким образом нужно действовать, чтобы загаданное желание исполнилось.

— Ну, и что же нужно делать? — почти ворчливо отозвался Якоб. Он попытался открыть крышечку, скрывавшую механизм, но та не поддавалась.

— Главное условие: твое желание должно быть хорошим. Нести добро.

— Хорошим?

— То есть, твоя мечта не должна никому навредить, — Джесс все еще внимательно изучала инструкцию. Она на пару мгновений задумалась, — Знаешь, я придумала! Ты же хочешь новый велосипед?

Якоб тоже задумался. Велосипед он, конечно, хотел. Но мама сказала, что желание должно нести добро...

— Нет, — уверенно возразил он. Женщина нахмурилась.

— Ты же...

— Я хочу велосипед, — скороговоркой тут же пояснил Якоб, — но мне кажется, это совсем не то желание, с которым стоит беспокоить Часы, если представить, что они и в самом деле волшебные. Велосипед — это нечто... слишком обыденное, понимаешь?

— Ты хотел сказать: слишком материальное? — Джесс слабо улыбнулась. Ее мальчик совсем вырос, а она и не заметила. О, боги, как же быстро летит время!

— Да, — подтвердил Якоб. Он все еще не верил в волшебство до конца, но ведь можно попробовать. Возможно, в их мире и есть место чудесам — кто знает? А теперь у него появилась отличная возможность это проверить...

— Что ты делаешь? — с разочарованием в голосе поинтересовалась Джесс, видя, как ее сын бережно убирает подарок обратно в шкатулку. — Не будешь загадывать желание?

— Буду, — отозвался Якоб. — Я загадаю, но позже. Когда решу, какое.

— Что ж, довольно разумно, — она расцепила сложенные в замок руки и поднялась. — Тогда, может, пойдем пить чай с тортом? Я испекла твой любимый, с орехами.

* * *


Было уже довольно поздно, но Якобу отчего-то не спалось: он ворочался в своей постели и раздраженно сопел. В конце-концов, ему это надоело: встав с кровати, мальчик подошел к письменному столу и вытащил из ящика коробку со странным подарком.

Морковные Часы были довольно тяжелыми и приятно холодили руки. Якоб сел за стол и включил лампу. Он внимательно рассматривал обе крышечки, проводя пальцем по тонким узорам, среди которых не было ни одного, хотя бы, отдаленно напоминавшего морковку. Зато эмаль, по большей части, имела насыщенный оранжевый оттенок, служа немым объяснением его "почему?"

Кончик ногтя неожиданно зацепился за наиболее глубокую царапину на корпусе. Якоб вздохнул: все-таки, эти часы слишком старые. А ведь когда-то, давным-давно, будучи новыми, они, наверняка, притягивали завистливые взгляды... Небрежно вертя в руках вещицу, мальчишка насмешливо фыркнул: уж нынче на эту рухлядь никто не позарится!

— Так, желание, — пробормотал Якоб, вспомнив о своих первоначальных намерениях. — Оно должно быть добрым, хорошим... — крепко зажмурившись, тот силился вообразить нечто по-настоящему хорошее, но все мысли были как назло одна другой глупее: то ковер-самолет, то ящик с мороженым.

— Нет, так дело не пойдет! — Якоб с раздражением отшвырнул от себя Часы, и те, глухо ударившись о столешницу, замерли на месте. Впрочем, ему показалось, что где-то глубоко внутри механизма что-то щелкнуло, и замершая минутная стрелка едва дернулась, но тут же отбросил эти фантазии: Часы давно и безнадежно сломаны.

— Ну, почему, когда ты настроен совершить нечто хорошее... по-настоящему хорошее! — Якоб не сразу понял, что плачет, — твоя голова либо полна дурацких идей, либо пуста как бутылка из-под лимонада! — он сунул руку в карман за носовым платком, но там было пусто. Расстроенный Якоб утер нос рукавом пижамы. — Я, может, хотел бы спасти чью-нибудь жизнь, стать для кого-то достойным примером. Или там... не знаю! Совершить что-то очень значимое, важное. То, без чего невозможно называться человеком... — последние слова были произнесены шепотом. Внезапно Якоб ощутил сильную сонливость, будто кто-то насильно закрывал его веки, а к ногам втихомолку привязал по кирпичу, не позволяя вернуться в кровать.

Через минуту мальчик крепко спал, уронив голову на стол. Он не увидел, как ярко вспыхнули Морковные Часы, будто раскаленные добела. Вспыхнули и тут же погасли: желание было принято.

* * *


Рано утром Якобу выдали немного мелочи, наказав сбегать в пекарню за свежим хлебом к завтраку. Пекарня была за углом, яркая и вкусно пахнущая, поэтому Якоб радостно кивнул и, нацепив кепку, помчался со всех ног купить белый батон.

— С изюмом или без? — спросила его улыбающаяся продавщица.

— Не знаю, — мальчик нахмурил лоб, — мама про изюм ничего не говорила...

— А ты возьми и сделай ей сюрприз, — подмигнула женщина. Копна тугих золотистых кудряшек задорно тряслась и подпрыгивала в такт, когда она ходила, говорила и смеялась, далеко запрокинув голову, над очередной шуткой своей напарницы. — Аделина! — крикнула она молодой девушке, что тем временем аккуратно выкладывала в витрину армию свежеприготовленных пирожных, — один эклер, пожалуйста.

— Но я не... — возразил Якоб, видя, как, помимо батона, в его бумажный пакет ловко укладывают коробочку с пирожным. — У меня нет столько... денег, — признался он почти шепотом и покраснел.

— Это подарок. У тебя же вчера был день рождения? — кудрявая продавщица ласково улыбнулась и тут же стала похожей на его тетю Джинджер по матери: у нее были такие же голубые глаза и светлые кудрявые волосы. Вот только Якоб не видел ее много лет. Так много, что уже и забыл, улыбалась ли когда-нибудь тетя Джинджер.

— Да, мне теперь двенадцать, — кивнул он и добавил: — С-спасибо.

— Совсем взрослым стал, — продавщица ловко смахнула его медяки в деревянный ящик, даже не посчитав. — Ну, беги скорее домой. Мама тебя, наверное, уже заждалась.

И Якоб побежал, не забыв при этом свой пакет. Дверной колокольчик мелодично звякнул, когда он толкнул дверь.

— «Так странно», — подумал он. — «Я уже практически дома, но все еще слышу тот звонок». Мальчик перешел на быстрый шаг. Он уже видел крыльцо подъезда.

Лишь не дойдя каких-то пару десятков шагов, Якоб понял, что это был не колокольчик: в траве под деревом сидел маленький короткошерстый щенок и жалобно поскуливал.

— Бедный, — Якоб поднял щенка с земли и огляделся. — Ты потерялся, да? — тихо спросил он. — Или тебя бросили?

Было вполне ожидаемо, что щенок ему ничего не ответил, тыкаясь мордочкой в куртку: он был очень голоден.

— Пойдем, дома есть молоко, — Якоб решительно вошел в темный подъезд. Но, поднимаясь по ступеням, вдруг испугался: что, если мама будет против собаки?

— Я смотрю, у тебя появился новый друг, — входная дверь была открыта, а Джесс встречала его на пороге.

— Мам, он такой голодный и маленький! — воскликнул сын. — Можно, мы его оставим? Ну, пожалуйста!

— Хлеба купил? — женщина сделала вид, что не услышала его.

— Купил. А еще мне дали пирожное, — скороговоркой отчитался Якоб. — Ну, ты же разрешишь, правда?

— Лучше скажи мне, что ты загадал, — вдруг попросила мама. Мальчик опешил.

— Загадал?

— Да. Что ты попросил у Морковных Часов?

— Я..., ну, я, — он запнулся, подбирая слова, — понимаешь, ничего конкретного загадать не получилось. Я ничего не смог придумать. И тогда я попросил Часы помочь мне спасти чью-нибудь жизнь...

— И твое желание исполнилось, — тихо проговорила мама. — Часы услышали тебя, Якоб. Ты большой молодец.

Мальчик вновь посмотрел на щенка. Он все понял.

— Это были твои Часы, да?

— Да, — подтвердила Джесс. — Теперь они твои. Используй их с умом.

— Ладно. А щенок? — не сдавался он. — Ты разрешишь?

— Ну, конечно, — Джесс ласково потрепала сына по голове. — Давай его сюда, нужно дать бедняге молока.

Накормленный зверек тут же уснул. Якоб сидел рядом. А Джесс, хлопоча по хозяйству, издалека наблюдала за ними и улыбалась.

Ее метла давно пылится в кладовой, а у сына еще впереди целый год, прежде чем он получит свою первую волшебную палочку. Целый год относительно беззаботного детства. Так пусть же он будет самым счастливым.

@темы: Проза

---

Дитя Леса

[дикий вереск]

Ему было семнадцать, но половину из них он не помнил. Только то, что происходило ночью, во сне. Днем его память отключалась, как испорченный транзистор, отказывающийся ловить нужную станцию.

Взрослых это пугало и злило. Он же давно привык и не обращал внимания. Вполне возможно, что лет назад эдак десять, такое положение вещей вызывало определенные страхи. По большей части, заботливо культивируемые окружающими. Но времена детства давно прошли. Он вырос. Недостаточно для того, чтобы они приняли его в свою стаю — стаю взрослых и состоявшихся личностей. Но идеально подходящим для разных поручений. Ах, если бы он помнил хоть что-то! Однако с каждым новым утром его жизнь начинала течь заново, словно зарождающийся ручей. Место и время истока оставались неизменными: пожелтевшие стены родной комнаты, узкая скрипучая кровать с вмятиной на матрасе и ровно девять часов.

продолжение

Он всегда просыпался в девять. Даже если чертовски уставал накануне. Конечно же, от чего именно он не помнил. Просто чувствовал. Ощущал каждой мышцей. Ноющая ломота во всем теле словно жила отдельно от вечно убегающей от него памяти. Вечно убегающей и вечно возвращающейся обратно.

Боль — единственная причина, по которой он пытался изменить ход вещей. Нагло вмешаться, вскрыть идеально сломанный механизм, чтобы начать жить по своим правилам. Хотел научиться помнить.

Вначале он решил, что виновато время. И стал заводить будильник. На семь, на десять, на три часа ночи. Затем он пытался не спать вовсе: бил себя по щекам, опрокидывал на голову кружки ледяной воды, а в постель подкладывал острые кнопки. Изо всех сил щипал собственные уши, пел про себя. И — ни-че-го. Только горло заболело, спина покрылась глубокими кровоточащими царапинами, а уши распухли как у слона. Он никогда не считал себя писаным красавцем. Скорее, обычным, ничем не выдающимся мальчишкой. Но, как бы оно там ни было, осознание, что теперь твои уши напоминают два недожаренных блина, по жизни мало кого радует.

У него было худое лицо с длинным острым носом и треугольным подбородком. Кожа — светлой. Не молочно-белой, как у принцесс из старых книжек с картинками. Напротив — ее оттенок был нежно-золотистым, как молочная карамель. Волосы — мягкие, волнистые — почти достигали плеч. Таких же острых и худых, как лицо.

Одежда болталась на нем как на вешалке. Даже та, что была подобрана по размеру. Не сказать, чтобы собственный внешний вид его сильно волновал: с превеликим удовольствием он бы вообще ничего не носил. Но взрослые отчего-то начинали сердиться и громко кричать, едва он предпринимал попытки раздеться. И среди этой непроходимой чащи громогласных воплей наиболее часто и громче всех звучало слово: "неприлично". Наверняка, его повторяли изо дня в день. Каждый раз — громче и яростней. Может, даже грозились в сердцах убить или еще хуже. Но он ничего не помнил. Ни самого слова, ни его значения. Как-то раз он пытался записать все на бумажке, но, проснувшись утром, забыл, куда ее положил. В то утро закончились попытки измениться. Весьма любопытно, что регулярное стремление избавиться от одежды тоже куда-то подевалось. Разумеется, об этом он не имел ни малейшего представления. Как и о том, что когда-то это было. Вот только боли стало гораздо меньше. Это дало понять: что-то в его жизни поменялось.

Боль была единственным проводником в бесконечном лабиринте туманных видений. Преданным другом и верным союзником. Следы кем-то оставленных ударов неприятно жалились и саднили. Вызывали дрожь и тошноту. Приступы мигрени и кровавую рвоту. Он любил, когда наступала первая и ненавидел вторую. Ему всегда казалось, что именно боль в голове однажды все исправит. Вернет недостающие детали в его несовершенный мозг. Заполнит пустоты чем-то... Чем-то очень важным. Тем, что зовется воспоминаниями. Ах, если бы он мог узнать, что это такое...

* * *


— Эй, проснись! Скорее!

Кто-то настойчиво теребил рукав его пижамы и тряс за плечо. С трудом разлепив глаза, он сел на кровати.

— Кто ты? — одними губами прошептал он, едва заметил перед собой тоненькую странно сгорбленную фигурку.

— Я пришла за тобой. Поторапливайся! Нужно спешить.

— Мне спешить некуда, — подавив зевок, он бросил взгляд на часы. Девяти еще не было.

— Нужно спешить, — упрямо повторила фигурка. В ее голосе прозвучала неповторимая сила. Но сидящий на кровати отрицательно качнул головой: — Я не отправляюсь неизвестно куда с неизвестно кем. Поэтому уходи. Пожалуйста.

— А, разве, не этим ты занимаешься всю свою сознательную жизнь? — съязвила фигурка. — Ты же ничегош-ш-шеньки не помнишь. Ничего! — в ее голосе отчетливо улавливались странные шипящие нотки. Очень напоминавшие кошачьи.

Протянув дрожащую невольно руку, он попытался зажечь настольную лампу, но собеседница оказалась куда проворнее: с грацией и легкостью дикого зверя та неожиданно запрыгнула прямо на его колени. В этот же момент загорелся свет.

Он в ужасе зажмурился, но внезапно почувствовал... тепло. И — что было более удивительно — мягкую шерстку.

На его коленях, доверчиво прижимаясь к груди, сидела маленькая девочка. Худенькая и хрупкая, с длинными черными волосами, блестевшими словно зеркало. Волосы укутывали их обладательницу с головы до ног, надежно скрывая ее тело от любопытных взглядов. Он вдруг с ужасом подумал, что на ней, скорее всего, нет одежды...

— Кто ты? — он повторил вопрос, одновременно пытаясь решить возникшую дилемму: стоит ли ответить на ласку, и погладить девочку по голове?

— Я — та, кого ты столь отчаянно звал в своих ночных кошмарах, — ответила она и легонько боднула его лбом в грудь.

— Но у меня не бывает кошмаров, — возразил он, все же, зарывая пальцы в пряди живого черного шелка. Она довольно заурчала. — Все мои сны — хорошие.

Вместо ответа девчушка нехотя отстранилась и, пошарив на груди, вытянула кулон. Крупный продолговатый камень, зеленый, словно только что разрезанный лайм. Такого же цвета были ее глаза.

— Что это? — он осторожно взял кулон в руку. Звякнула длинная серебряная цепочка. — Твой талисман?

— Это твои кошмары.

Услышав ответ, он поспешно отдернул руку. Подвеска закачалась туда-сюда, подобно маятнику. Вдруг его озарило.

— Выходит, мои воспоминания, — глухим голосом начал он, с трудом подбирая слова, — каждый прожитый день... вся жизнь. Я ничего не помню лишь благодаря тебе?

Длинноволосая кивнула и со странным мурлыканьем потерлась носом о его ключицы. — Можешь спихнуть меня на пол, — тихо проговорила она, будто прочитала его мысли, — можешь даже ударить. Как они, — кивком головы указала на закрытую дверь. — Делай, что хочешь.

Мальчишка резко мотнул головой. — Я совсем не хочу тебя бить, — возразил он. Черноволосая девочка тихо рассмеялась.

— Они, наверное, тоже не хотят. Каждый день не хотят. И, все же, бьют.

— Я ничего не... — его голос предательски надорвался. Юноша судорожно сглотнул слюну.

— Сердце Леса сегодня бьется в унисон, — вдруг произнесла девочка-кошка. — Нужно спешить, если мы хотим успеть.

— Спешить? Куда спешить? — его рука, до этого ритмично гладящая ее волосы, внезапно замерла. — О чем ты вообще говоришь?

— Черный Лес — дом, для таких как ты, — несмотря на четкий ответ, понятного в нем было мало.

— Это для каких-таких "таких"? — чудо, что он не запутался в словах. — Для таких... ненормальных?

— Непомнящих, — спокойно поправила девочка. — Ты нормальный. То есть, нет, — поспешно поправилась она, и сидящий на кровати вновь нахмурился, — совсем чуточку ты, конечно, ненормальный. Но не более, чем я. В общем, как остальные жители.

— А где находится этот ваш Лес? — вдруг спросил мальчик. Он не знал, как сильно любит сказки. Иногда его старая тетка рассказывала ему на ночь историю о волшебной жемчужной ленточке, что уводит в глухую чащу, полную странных жителей, хранящих несметные сокровища. Сказка всегда была одна и та же: какой смысл напрягать воображение, выдумывая новые приключения, если слушатель утром все забудет?

— Везде, — театрально вытянув вперед тоненькую бледную руку, Пришедшая из Леса обвела ею пространство. — Стоит лишь шагнуть за порог комнаты — и ты окажешься там.

— А сама? Ты же пришла ко мне из Леса, да? — догадался он.

Вместо ответа последовал кивок. И мальчик решил не задавать новых вопросов. Мягко ссадив гостью на постель, он встал и принялся искать свою одежду.

— Что ты ищешь? — спросила девочка, едва он выполз из-под кровати. Одежды там не было. Зато нашлись игральный костяной кубик и деревянная фигурка медведя с облупившейся краской.

— Одежду, — пропыхтел тот, ощупывая днище прикроватной тумбочки. Там тоже было пусто. — Рубашку и..., — он запнулся, пытаясь вспомнить слово "брюки". Или "штаны". Хотя бы "шорты". Безрезультатно.

— Одежду хранят в шкафу, — со смехом подсказала девочка, указывая рукой на противоположную стену, у которой стоял старый громоздкий полированный шифоньер.

— Шкафу, — он взглянул на предмет мебели, будто впервые его увидел. Впрочем, в каком-то смысле, так оно и было. Внезапно в глазах его словно вспыхнул огонек просветления. — Точно, одежда в шкафу! Спасибо!

Гостья продолжала неподвижно сидеть на кровати, временами, подсказывая и направляя его действия в нужное русло. Она совсем не рассердилась, когда узнала, что ее новый подопечный понятия не имеет о том, что такое пуговицы и для чего те пришиты по краю его рубашки. И зачем на джинсах так много карманов. А еще — зачем нужны ботинки, если в носках гораздо удобнее, и почему на первых есть и шнурки, и замок одновременно, хотя шнурки постоянно развязываются, а замок то и дело заедает.

— Ты самый удивительный из всех Непомнящих, которых я встречала, — прищурившись, словно выслеживала невидимую мышь, она накручивала на палец прядь своих длинных волос.

— Это еще почему? — он накинул на плечи куртку. — Я готов. Пойдем.

— Ты единственный, кто не попытался меня убить, узнав о похищении. И ты не готов, — мягко возразила она, бесшумно соскользнув с кровати. — А вот теперь — да, — добавила девочка, как только застегнула на его шее серебряную цепь. — Пришло время вернуть тебе твои воспоминания. Но будь осторожен: память — тяжелое бремя. Если устанешь его нести...

— Не устану, — его черные глаза расширились, едва к коже прикоснулся холодный кулон. Взяв камень в руку, он сжал его так крепко, как только мог. — Я никогда не устану. Я обещаю...

* * *


Адалберт резко сел на кровати, тяжело дыша. Словно, какое-то существо ущипнуло его за бок — потерев костяшками пальцев худые ребра, Адалберт убрал тыльной стороной ладони пот со лба и взял в руки будильник.

Восемь тридцать.

Не веря собственным глазам, он несколько раз сильно встряхнул устройство, а затем, издав торжествующий вопль (по крайней мере, именно эти эмоции переполняли душу Адалберта в тот миг), швырнул ставший бесполезным предмет вверх. Ударившийся о потолок будильник с жалобным звоном разлетелся на части.

Циферблат приземлился прямехонько на макушку, но Адалберт только почесал место соприкосновения. Медленно он обвел свое обиталище взглядом: пустой стол и полка над ним с единственной книгой. Напротив — массивный полированный шифоньер. Не передать, насколько сильно он набил ему оскомину за все прожитые годы... — поймав себя на этой мысли, Адалберт весело рассмеялся. Как же, все-таки, здорово — помнить.

Он практически не удивился, нащупав за пазухой висящий на цепочке изумрудный камень. И лишь слегка — когда услышал тоненькое жалобное мяуканье, донесшееся со стороны открытого окна.

— Как же ты сюда попала? — ласково спросил Адалберт у полуторамесячного котенка, которого обнаружил на подоконнике. Котенок был пушистым, кругленьким и невообразимо милым, как все котята, с угольно-черной шерстью и ярко-зелеными глазами.

В ответ (а, может, просто так совпало) котенок пронзительно мяукнул, и Адалберт, взяв зверька на руки, крепко прижал того к груди.

— Я знаю, как, — шепнул он в маленькое черное ушко. — Тебя привел Лес. Верно?

Котенок не ответил. Уткнувшись носиком в человеческую грудь, он тихонько замурлыкал...

@темы: Проза

---

Парамнезия. Главы 3-4

[The wolf of Innsbruck]

Глава 3

Видич молча сделал пометку на листе бумаги и глубоко задумался. В принципе, если сверить рассказы Каты с рассказами Наташи Любиянкич о случившемся осенью девяносто третьего, то в общих чертах всё сходится! Вот только Наташа не упоминала ни про людей в халатах, ни про здание, где была убита молодая женщина, ни про то, как её младшую дочь уводил солдат. Может, это парамнезия? Гадать на кофейной гуще не имеет смысла.
— Так… Вам ваша мать не говорила о том, что случилось в ноябре девяносто третьего?
От такого вопроса Ката на мгновение оторопела. До сих пор ни врач, у которого она наблюдалась до совершеннолетия, ни кто-либо ещё не упоминали об этом эпизоде, да и Невена тоже молчала, как и мама.
— Нет, — замотала головой Ката. — Я не помню, что тогда вообще было. Мне только три года исполнилось!
— Хм… В целом, в общих чертах ваша версия и версия вашей матери совпадают. Возможно, мы имеем дело с перемешанными фрагментарными воспоминаниями. Вполне возможно, что-то из того, что вы видели во время… Хм… Наваждений… Происходило с вами в реальности.

Ката даже повеселела. Доктор не стал убеждать её, что это просто галлюцинации, что ей надо пить лекарства и попытаться относиться критически к тому, что видит и слышит! Уже за это она была готова благодарить Видича и внимать всем его советам.
— Вы мне верите? — всё ещё с сомнением спросила Ката.
Доктор молча кивнул. Не исключено, что он взял ложный след, но если удастся закрыть гештальт, можно считать, что основные недуги побеждены. Катарина будет вполне способна жить среди обычных людей.
— Вот это мы с вами и попробуем выяснить, — доктор отложил в сторону планшетку и, сдвинув кресло с колёсиками, привстал. — Вы когда-нибудь слышали о гипнозе?
— Э… Нет.
По взгляду Катарины Видич понял, что она считает это чем-то вроде укрощения змей и связывает со сверхъестественными способностями. Мыслит точно так же, как и большинство людей.
— Суть его заключается в том, что человек как бы берёт под контроль свои мысли. Фактически, это примерно то же, что и медитация или одна из практик йоги. В процессе гипноза пациент старается вспомнить всё, что когда-то забыл. Подобные методы иногда используются полицией. Нередко гипноз помогает при амнезии, вызванной различными факторами. Ничего особо сложного тут нет.
— Я только за! — воскликнула Ката.
Больше всего ей хотелось узнать, что же происходит с ней, насколько реальны её видения, сны, действительно ли она слышит чужие голоса и главное, кто эти люди? Друзья, или враги? Это вопрос и мучил девушку больше всего.

— Так… Напомните: у кого вы наблюдались до совершеннолетия? Кто был вашим лечащим врачом?
— Звездан Йовичич, — хмыкнула Ката. — Зануда, каких ещё поискать.
Видич понимал и в чём-то разделял отношение Каты к прежнему доктору. Как понял Зоран, доктор Йовичич делал ставку на поддержание относительно стабильного состояния пациентки, а встречи с ним были весьма однообразны: вопросы о самочувствии, какие лекарства пьёт, помогает ли… Скука, одним словом. Судя по тому, что Ката сумела окончить школу и поступить в университет, справлялся он вполне неплохо, но, видимо не желая рисковать, не прибегал к методу гипноза — не ровен час случится эпилептический припадок: у Катарины в анамнезе значилось несколько таких случаев, последний — полгода назад. Во всех случаях она пропускала приём лекарств и синдром отмены не заставлял себя долго ждать.

— На сегодня всё, — сказал доктор, встав из-за стола и выключив видеокамеру. — Приходите на следующей неделе в это же время.
Ката, отводящая взгляд то на стенную картину, то на потолок, стараясь не пересекаться с Видичем, коротко вздохнула. Идти домой ей совершенно не хотелось. Не то, чтобы она испытывала какое-либо удовольствие от общества доктора, — походы по врачам вызывали у неё уже знакомое чувство отторжения, — но шумный город, забитые автобусы, а главное — соседка по квартире, вызывали у неё аналогичное чувство. Она села и оперлась на подлокотники.
Да, она действительно пришла просто «для галочки». Походы по врачам, рецепты, лекарства и всё остальное она воспринимала уже как неприятное, но, увы, привычное явление. Она просто приучалась жить с этим бок-о-бок, потому уже не старалась увиливать от приёма.
— Я могу идти? — уточнила Ката, скорее, из вежливости.
— Конечно, — кивнул Зоран. — Только вот что: лучше не пропускайте приём лекарств, хорошо?
Ката ничего не ответила. Она хотела возразить, что от них она хуже соображает, но взгляд доктора будто парализовал её, она чувствовала, что не сможет обвести опытного врача вокруг пальца. Доктор был далёк от того, чтобы поверить стандартным отговоркам, и Видич поспешил подтвердить её опасения:
— Видения ваши не только не проясняются, но состояние ваше… Эпилептический припадок — вещь опасная и непредсказуемая. И пока ваша нервная система находится в расшатанном состоянии, я не могу прибегать к гипнозу — есть риск осложнений.

Ката почувствовала, как кровь приливает к её щекам. Этот презентабельный доктор был совершенно не похож на педантичного и нудного Йовичича, который только отслеживал состояние Каты и прописывал разного рода терапии. Зоран — не то, он как будто ухватил нить души пациентки и сейчас умело тянул её.
— Доктор, вы же сами сказали, что ничего такого в этом нет, — растерялась Ката. — Что гипноз простая процедура!
— Таков порядок, — отрезал Видич. — Если вы не будете принимать лекарства, я не смогу, не убедившись в стабилизации вашего состояния, проводить сеансы психотерапии. Вы же не хотите довести себя до стационара, где никто не будет спрашивать вас, хотите вы лечиться, или нет?
Последнюю фразу Видич произнёс каким-то угрожающе-завороживающим тоном, точно Асмодей. Ката стала красной, как помидор. Она ощущала себя усталой от того, что просто поговорила с Видичем, а он теперь усиленно наседал на девушку, вынуждая принять его условия. С Йовичечем ей тоже приходилось подолгу воевать, однако он не предлагал ей лечь на Прокрустово ложе. Тот решил, что никакие аргументы о том, что всё, что она видит и слышит — неправда, не убедят Кату, потому пошёл по пути наименьшего сопротивления.
В клинике, правда, Ката всё же побывала. Она пролежала там около месяца, и это место казалось ей скучным и унылым. Персонал же старался не спускать с неё глаз — такие пациенты были у них редки.
Сейчас, в свои неполные девятнадцать, Ката была уже психически стабильна и больше не рассказывала о чёрных говорящих птицах, об умерших людях, о солдате, тянущему к ней руки, о брате и сестре, нашедших пещеру, о сонном городишке, где происходят странные события, о страшной резне и существе, напоминающем с виду гигантского льва. Однако это не значило, что она отказалась от своей веры — просто научилась умело скрывать эти вещи, зная, что ни врач, ни родители ей не поверят. Именно поэтому она всё ещё состояла на учёте.

— Вы намекаете на то, что сообщите в клинику? — пробубнила Ката.
— Таков порядок, — снова казённым тоном произнёс Видич.
— Знаете, — прошипела Ката сквозь зубы. — Вы очень вредный доктор! Йовичич хотя бы не давил на меня и не грозил сдать в клинику!
Лицо Зорана перекосила чуть заметная усмешка:
— У нас с ним разные задачи: у него — стабилизировать ваше состояние, у меня — помочь вам выяснить природу ваших… Видений. Так что, панна Любиянкич, в ваших же интересах выполнить все мои рекомендации.
Ката обречённо кивнула и стала собираться домой. Зоран вновь любезно помог пациентке собраться и открыл дверь кабинета.
— До свидания, доктор, — произнесла Ката, медленно подойдя к двери.
— До встречи, — кивнул Зоран. — Кстати, — сказал он, когда девушка уже отошла на пару шагов, — к вашей матери у меня тоже накопилось несколько вопросов.
Ката сделала вид, что не расслышала и поспешила покинуть поликлинику. Встреча с Видичем оставила у неё крайне противоречивые чувства.


Глава 4

Ката медленно, считая каждый шаг, поднялась по аккуратно подметённым бетонным ступеням на третий этаж и, воспользовавшись тем, что дверь не была заперта, открыла её и прошла в коридор, представлявший из себя довольно узкий проход, где стояли сломанная уже стиральная машина, обувница, а на вешалках висело несколько изрядно потрёпанных курток квартирных хозяев.
Нащупав выключатель, Ката прошла дальше, едва не споткнувшись о туфли соседки.
— Рада! — закричала Ката с досады. — Сколько раз тебе говорить: не бросай свою обувь на проходе!
— Ой, извини, — прощебетал звонкий голосок из кухни. — Забыла за них.
— Да ты вечно всё забываешь, — проворчала девушка, снимая с себя пальто и кроссовки.
В этой однокомнатной квартире они с Радой жили уже почти месяц. Мать вряд ли бы согласилась отпускать дочь одну, если бы Рада не поступила так же, как и Ката — в Сараево. Рада считалась подругой Катарины, хотя они практически и не общались. Рада просто хорошо относилась к ней, как и к остальным. У Каты же все эти качества соседки вызывали глухое, но назойливое раздражение: её раздражало неумение Рады отказывать, желание всем нравиться, подчёркнуто дружелюбно-официозное отношение к окружающим, её весёлость, стремление быть в центре внимания, напускная манерность — всё это девушка находила фальшью и ханжеством.
А теперь ещё ей открылись и другие качества соседки по квартире: Рада часто бросала сумку прямо посреди комнаты, причём распахнутую, могла не заправить кровать, плохо следила за порядком.

— Ужинать будешь?
— Буду, — ответила Ката, скорее, из вежливости.
Видеть Раду в мешковатой домашней одежде ей всё ещё было в диковинку. Рада старалась одеваться со вкусом, без лишнего пафоса, и это роднило её с Катариной Любиянкич.
Рада — высокая темноглазая брюнетка с грубым южным загаром и довольно резкими чертами лица.
— Много положить?
— Нет, — лаконично ответила Ката.
— Молодец, я-то много ем, и уже в прошлогодние джинсы не влезаю, — одообрительно кивнула Рада.
Льстит же, льстит! Рада прекрасно влезала и в прошлогодние, и даже в позапрошлогодние джинсы. Она и не толстела, да и вряд ли с её образом жизни можно было растолстеть. Рада была танцовщицей в стиле, кажется, хип-хоп, но Ката не помнила точно название. Эти танцы требовали ловкости, грации и гибкости, чего у Рады было в достатке. Кате доводилось несколько раз видеть головоломные кульбиты, что вытворяла Рада, оттачивая мастерство. «Она могла бы и спортивной гимнастикой заниматься», — думала Ката. Отчасти она завидовала такой невиданной ловкости. Возможно, оттого, что сама чувствовала себя неуклюжей, и оттого любила представлять себя ловкой, порхать над полом, точно бабочка.

— Как дела? — беззаботно спросила Рада.
« Каждый день одно и то же», — мысленно выругалась Ката, а сама с привычной ей интонацией ответила:
— Всё хорошо.
— Да? А вид такой, будто повеситься хочешь, — присвистнула Рада.
— Пожалуйста, не беспокойся… Не беспокойся… — с усмешкой ответила Ката, нацепив несколько идиотскую улыбку, и Рада, не сдержавшись, так и прыснула со смеху.
Ката, поняв, как это было комично, сама рассмеялась. Всё-таки не так уж и плоха её соседка. Пора бы ей уже перестать искать в хорошем к себе отношении подвох.
Думая об этом, Ката старалась поддерживать разговоры с Радой хотя бы поддакиваниями, и когда они пришли всё в ту же гостиную, спокойно выслушивала её монологи, изредка вставляя реплики.
— А неплохая всё же квартирка, а? — как бы невзначай спросила Ката.
Действительно, маленькая уютная комната, обклеенная бежевыми узорчатыми обоями, широким шкафом, диваном-кроватью и ракладным креслом стоила таких похвал. Несмотря на то, что стол был только один, девушкам вполне хватало его, особенно если учесть, что Ката предпочитала работать над домашними заданиями на кухне, и там же писать со своего нетбука рефераты и доклады.
— Была бы ещё лучше, если бы тут свет так часто не моргал, — пожала плечами Рада.
КОнечно, с электричеством здесь не так гладко, как хотелось бы, да и связь порой барахлит. Иногда могло показаться, будто война закончилась только вчера, иначе и не объяснить столь частые перебои со светом и связью.
— За лучшую с нас бы втридорога содрали, — вздохнула Ката.
Ей уже забылись и вредный доктор, и неприятные воспоминания, и наставления матери, которая, как по графику, позвонила и сегодня, дабы прочесть долгие и нудные нотации, при которых Ката, морщась и закатывая под лоб глаза, просто отводила трубку подальше от уха.
— Пей таблетки, учись, не трать деньги, — повторяла она чуть слышно.
Рада снова фыркнула и отвлеклась на свой ноут.
— Ката, как твоя встреча прошла?
— С кем? С доктором? Да нормально всё…
— Что значит «нормально»? — не унималась Наташа.
— Мам, ну что я тебе расскажу? Я же не конспектировала всю нашу беседу!
Да, похоже, мама думает, что если Ката не пересказывает в точности до мелочей разговор с доктором, значит ей стало хуже.
Наконец, разговор был окончен. Вскоре настала и ночь. Тихая и безветренная, такая, при которой любому могло бы показаться, что он оглох. Так же думала и Ката, пытаясь уснуть.
Но снова в голове вертелись мысли, а в ушах точно застряли обрывки звуков. «Чёрт возьми, так я точно до утра не засну», — думала девушка, поворачиваясь к стене.
Нет, надо что-то делать с этим. Может, снотворное принять, или чаю зелёного? Всё лучше, чем сражаться с этой ветряной мельницей бессонницы, вновь и вновь мучившей Катарину.

@темы: Проза

---

Дядя

[дикий вереск]

— У нее не было глаз: вместо этого глазницы каждую весну прорастали гладиолусами. Ярко красными, словно спелые яблоки. Живописные цветы привлекали пчел: с монотонным жужжанием насекомые вились над цветами. Если взять и, хотя бы, на секунду-другую забыть о пчелах, то могло показаться, что это и не пчелы вовсе, а монотонный гул какого-нибудь работающего механизма. С невообразимым числом цилиндров, поршней и шестеренок. Механизма массивного и сложного. Это вполне могло оказаться машиной времени...

Сидящий на постели мужчина внезапно умолк, переводя дух. Его собственные глаза были плотно закрыты. Обеими руками он сжимал одеяло так крепко, что костяшки его худых пальцев побелели. Он облизнул пересохшие губы.

продолжение

— ... спину ее украшали пара прозрачных стрекозиных крылышек. Таких тонких, изящных. Словно леденцы. Это были самые настоящие крылья. И хотя летать она совсем не умела, все равно гордилась их наличием.

— А как ее звали? — тихонько спросила Майка, сидевшая рядом на стареньком казенном табурете.

— Звали? — рассказчик на мгновение задумался. — Ее звали Орлетт. Не самое подходящее имя для таких как она. Впрочем, как известно, имена не выбирают...

— А мне нравится, — возразила Майка. — Оно красивое.

Майке было не больше десяти. Худенькая, на голову выше своих сверстниц, с двумя черными косами. Светло-серый джемпер, юбочка в черно-синюю клетку. Бледные ноги с острыми коленками скрывают чулки из грубой шерсти. Словом — она была самой обычной, такая же, как тысячи других девчонок вокруг.

Майка выжидательно смотрит прямо в затянутые тонкими веками глаза. Она ловит себя на мысли, что веки эти напоминают ей два лепестка садовой чайной розы. Может, как раз, из подобных глазниц растут цветы?

— Нам пора, — голос сидящей в соседнем кресле женщины был бесстрастным, сухим, как клочок скомканной газеты. — Пойдем, Майка.

— Еще минутку! — запротестовала девочка, цепляясь за рукав халата. — Пожалуйста, мама!

— Пойдем, — в бесстрастном голосе начало зарождаться нечто такое... Подобное есть в каждом родительском голосе. Оно никогда не произносится вслух и не имеет определенного имени. Его можно только уловить внутренним чутьем. Чутьем хищника.

И чем дольше живешь — тем отчетливее улавливаешь. "Нечто" с каждым днем звучит все тише, но твой натренированный зверь, твой "внутренний механизм" продолжает безошибочно улавливать эти метаморфозы.

Со вздохом сожаления Майка поднялась с табурета. Ее мать уже была на ногах.

— Я приду через неделю, дядя, — пообещала она. — Скоро мы снова увидимся!

И, не обращая внимания на материны протесты, крепко обняла своего родственника.

Глаза мужчины медленно открылись. Слегка навыкат, слишком крупные для этого осунувшегося лица. Цвет их был странным: бледно-желтым, как у хищной птицы. В уголках застыли белесые корочки.

— Мне кажется, ты превращаешься в сову, — шепнула Майка дяде на ухо. Тихо, чтобы мама не услышала.

— Да, — также тихо ответил ей дядя. — Ступай, Майка.

И Майка ушла вместе со своей матерью. Та в свою очередь лишь кивнула в знак прощания, за все время визита так и не сказав ему ни слова.

— Почему ты его не любишь? — вдруг спросила Майка, когда они, давно покинувшие клинику, шли по мощеной улочке, уже приближаясь к дому. Неподалеку располагалась частная кондитерская. В такие моменты Майка обычно с замиранием сердца гадала: зайдут они или нет? Если зайдут, то мама, непременно, купит пару сливочных пирожных. Но в этот раз кондитерская ее мало волновала.

— Может, зайдем? Купим пирожных, — предложила мама. Она так и не ответила на вопрос. Майка равнодушно пожала плечами.

Они купили два эклера, миндальный бублик и кусок шоколадного торта. Майка наблюдала, как продавец ловко укладывает пирожные, торт и бублик в небольшую картонную коробку. А коробку перевязывает двойной бечевкой.

— Мерси.

— Бон аппети, мадам.

И Майка твердо решила, что когда вырастет — станет продавать пирожные. Пухлые наполненные кремом эклеры, воздушные трубочки со сливками, белоснежную меренгу. Она будет стоять за прилавком, облаченная в красивое длинное платье цвета незабудки и фартук с кружевной отделкой. Будет аккуратно раскладывать сладости по коробкам и коробочкам, перевязывая каждую отрезком бечевки. А, может, к тому времени придет мода на шелковые ленточки?

Еще Майка, непременно, научится готовить горячий шоколад и ароматный кофе с густой молочной пеной. Вбивать сливки и делать коктейли. Впрочем, все пирожные и торты она тоже будет делать сама. Надо только научиться...

— Мама, как думаешь: дядя обрадуется, если я в следующий раз приготовлю для него пирожные?

— Твой дядя очень болен, Майка, — отозвалась мама. — Ему нельзя пирожные.

— А когда он поправится — будет можно? — не отставала дочь.

Они уже подошли к дому. Поднявшись на высокое крыльцо, женщина достала ключ.

— Он никогда не поправится, — с тяжелым вздохом мама повернула ключ в замке. Словно в унисон замок плаксиво лязгнул, впуская их внутрь. В прихожей было темно.

— Совсем-совсем? То есть, ты хочешь сказать: никогда-никогда? — на всякий случай уточнила Майка. Сжимая в одной руке коробку, другой она шарила по стене в поисках выключателя.

— Никогда-никогда, — подтвердила мама. Она сама зажгла свет и забрала у дочери пирожные. — Иди, мой руки. Сейчас будем пить чай.

@темы: Проза

---

Парамнезия. Главы 1-2

[The wolf of Innsbruck]

Глава 1

В этот день доктор Зоран Видич был относительно свободен — к нему на приём пришло лишь несколько пациентов, которых он наблюдал уже не первый месяц, и мог без особого труда определить, нужен ли новый курс лечения. На своей работе он откровенно скучал. То ли дело — поездка на международные конференции, или чтение лекций в медицинских университетах, где всегда можно познакомиться с интересными людьми! Зоран считался одним из лучших специалистов в своём деле, и заслуженно пользовался доверием пациентов.

Доктор весьма прохладно относился к медикаментозному методу лечения, считая, что лекарства лишь заметут проблему под ковёр. Он, в отличие от большинства коллег, предпочитал обращаться к методике когнитивно-поведенческой психотерапии. Он ставил перед собой задачу понять природу страхов и психологических травм своих пациентов и, следовательно, помочь им преодолеть их с минимальными издержками для организма. И как показывал процент выздоровлений среди пациентов Видича, его методы прекрасно работали.

Ещё раз взглянув на часы, Зоран встал и подошёл к зеркалу. В нём отразился мужчина среднего роста с круглым, гладко выбритым лицом, тёмными спокойными глазами, казалось, заглядывающими в самую душу пациента. Несмотря на седину, выглядел доктор достаточно молодо, и не скажешь, что ему уже больше сорока лет. Доктор производил впечатление человека выдержанного и рассудительного. Спешка в его работе пошла бы, скорее, во вред, чем в пользу. Работа с психически нездоровыми людьми требовала стойкости духа и терпения. Видича было сложно выбить из колеи.
Когда уже было без десяти четыре, в дверь постучали.
— Войдите, — сказал Зоран, вернувшись за стол.
Дверь медленно приоткрылась, и на пороге показалась девушка лет восемнадцати, одетая в жёлтое пальто, тёмно-синие джинсы и кроссовки с толстыми подошвами. Прежде чем дождаться ответа от доктора, она внимательно оглядела кабинет. Чистое светлое помещение, где всё в бежевых тонах, на стене, рядом с зеркалом — цветная фотография какого-то горного массива, напротив стола доктора — кресло с откидной спинкой, а рядом — два стула и кушетка. Зачем здесь кушетка, девушка понять не могла.

— Так, напомните ваше имя? — уточнил Зоран, оценивая взглядом пациентку.
Обычная с виду девушка, среднего по женским меркам роста. Её тёмно-каштановые волосы были распущены, и она постоянно приглаживала непокорные пряди. Большие карие глаза смотрели на доктора с растерянностью, очевидно она сильно волновалась, придя на приём к врачу, которого раньше никогда не видела. Её округлое лицо то и дело сотрясали нервные тики — у неё часто подрагивала челюсть и судорожно закрывался левый глаз. Это, пожалуй, было единственным признаком, позволяющим заявить, что девушка не совсем здорова.
— Катарина Любиянкич, — представилась посетительница. — Я записана к вам на сегодня.
Голос её негромкий, взволнованный. Очевидно, на первом сеансе она много не скажет. Что ж, такие часто встречаются — почти каждого пациента нужно хорошенько изучить, чтобы войти к нему в доверие.
— Вы рановато пришли, панна Любиянкич, — ответил Зоран, встав из-за стола. — Но раз уж вы здесь, присаживайтесь.

Доктор помог Катарине снять пальто и указал на кресло. Та молча села. Зоран мысленно обдумывал, с чего бы начать разговор. Говорить в лоб о диагнозе было бы рискованно, учитывая, что пациентка категорически не признавала себя больной, несмотря на то, что данные, указанные в медкарте и анамнезе свидетельствовали об обратном. Документ, подписанный психиатром города Брчко, свидетельствовал, что Катарина Любиянкич 1990 года рождения имеет диагноз F20, то есть, больна шизофренией. Сомневаться в верности выводов врача, исходя из указанных симптомов, не приходилось. Но почему Ката так упорно не хочет признавать у себя наличие болезни?
— У вас неплохой вкус, — улыбнулся Зоран.
— Спасибо, — смущённо ответила Ката.
Ей действительно шли чёрный в крапинку жилет и белая блузка. Она не из тех, кто одевается во что попало и не следит за собой, а значит, способна адекватно воспринимать окружающую действительность.
— Объясню, зачем вы здесь, — начал Зоран. — Как вы помните, меня попросила помочь ваша мать.
— Да, — вздохнула Ката. — Беспокойная она у меня.
Видно было, что девушка не испытывает никакого удовольствия от того, что находится здесь, в кабинете врача, куда она, видимо, пришла чисто «для галочки», чтобы не тратить лишний вечер на споры с матерью.

— И правильно она о вас беспокоится, — кивнул доктор. — В конце концов, вы ведь хотите сами разобраться в том, что с вами происходит все эти годы? Вот и хорошо! — удовлетворённо кивнул Зоран, надев очки для чтения. — Вы не возражаете, если я буду записывать нашу беседу на видео? Мне это нужно для проведения сравнительного анализа в дальнейшем, — поспешил объяснить доктор, поймав на себе беспокойно-вопросительный взгляд пациентки. — ТАк будет легче отслеживать состояние моих пациентов.
— Ну ладно, давайте, — пожала плечами Ката.
Видич достал из шкафа штатив, видеокамеру и, проверив оборудование, начал запись.
— Итак, Катарина, вы готовы? — спросил он.
— Готова, — последовал ответ.
— Что ж, мы можем тогда начать, — Зоран сел на кресло с колёсиками и открыл папку с личным делом пациентки. — Можете быть спокойны: ничего из того, что вы скажете, дальше этих стен не вынесется. Итак… Как давно вы наблюдаетесь у психиатра?
— Ну… Около десяти лет, — неуверенно ответила Ката.
Зоран старался скрыть своё удивление — не так уж часто в таком юном возрасте вдруг обнаруживается шизофрения. При том, что и отец, и мать психически абсолютно здоровы. В любом случае, Ката представляла из себя довольно интересный объект для исследования и надо было к ней хорошенько присмотреться, а для начала — войти в доверие.

Глава 2

Ката первоначально ощущала некоторую скованность от того, что доктор включил видеозапись. Она рассчитывала на приватный разговор, и такая привычка доктора стала для неё неприятным сюрпризом. Почему-то ей казалось, что Видич непременно кому-то покажет эту запись, и потом все будут обсуждать странности панны Любиянкич и кидать косые взгляды в её сторону. А если, не дай Бог, кто-то из однокурскников узнает… Да это же будет катастрофа! Мало ей было косых взглядов в школе и постоянных шушуканий, так ещё и здесь, где она, казалось, смогла найти коллектив, где к ней будет вполне сносное отношение. Нельзя сказать, что в школе ей не давали прохода, просто игнорировали. Её как бы не существовало.
— Для начала, давайте уточним ваши данные, — Зоран взял планшетку и лист бумаги. — Назовите ваши число, месяц, год и место рождения.
— Ну… Меня зовут Катарина Любиянкич, родилась тридцатого октября девяностого года, насколько я знаю, в городе Брчко.

Ката совершенно спокойно относилась к тому, что каждый врач уточнял её анкетные данные. Таковы требования. Правда раньше эти данные уточняла её мать, а позже — старшая сестра Невена. Но теперь-то Ката совершеннолетняя и может самостоятельно посещать врачей.
— Где сейчас учитесь?
— На факультете филологии, — снова спокойно ответила Ката. — На кафедре иностранных языков.
— Хм, в переводчики готовитесь? — неожиданно сменил тему Зоран.
Иногда приходилось отвлекать пациентов, разговаривать с ними о чём-то, к делу не относящемуся. Это необходимо было и для того, чтобы войти к ним в доверие, и для того, чтобы снять напряжение. Также это помогало получше узнать тех, с кем приходится иметь дело.
— Да, — всё так же лаконично ответила Ката. — Я хорошо разбираюсь в этих предметах.
«Скрытная натура, — думал Видич. — Не так-то легко будет вызвать её на откровенность». Для него это не было сюрпризом. О замкнутости Катарины он знал ещё тогда, когда останавливался в Брчко для участия в медицинской конференции. Визит Наташи Любиянкич стал для него полной неожиданностью.

В тот летний день он давал интервью местному каналу. Доктор ответил на все достаточно банальные вопросы, после чего, распрощавшись со съёмочной группой, собрался уже уходить, как вдруг к нему подошла женщина средних лет. Невысокая, плотно сложенная дама с аккуратно собранным пучком каштановых с проседью волос была одета достаточно скромно и производила вполне благоприятное впечатление.
— Простите, — начала женщина. — Вы доктор Видич?
— Да, это я, — спокойно ответил Зоран, оценивая взглядом собеседницу. — А что вы хотели?
— Меня зовут Наташа Любиянкич, — произнесла женщина уже гораздо увереннее. — У меня есть одна проблема и я хотела бы её обсудить.
«Хм, от скромности наша пани точно не умрёт, — подумал Зоран. — Вот так, сразу, без звонка… Хотя может и впрямь что-то серьёзное».
— Проблемы? — Видич поправил очки. — А у кого в нашем мире нет проблем?
Он любезно указал женщине на стул и сел напротив Наташи.
— Не хотите ли кофе?
— Нет, спасибо, — ответила Наташа. — Знаете, о вас давно уже ходят слухи и…
— Послушайте, пани Любиянкич, давайте-ка сразу перейдём к делу, — перебил женщину Видич. — Не люблю долгих вступлений.
Наташа прокашлялась и извлекла из сумки несколько сшитых тетрадей и папку, на которой был приклеен лист бумаги с личными данными.
— Дело касается моей дочери, — сказала Наташа, дав в руки доктору её личное дело. — У неё довольно давно начались приступы. И ещё… Временами она как будто излучает очень странную энергию… Это сложно описать, но я как будто начинаю терять силы… Доктор, вы ведь… Вы ведь можете чем-то помочь?

Видич не ответил, лишь продолжил листать личное дело Катарины Любиянкич, которой ещё в малолетстве был поставлен диагноз «шизофрения». В его практике такое встречалось крайне редко, а потому вызывало у доктора повышенный интерес. Конечно, все признаки шизофрении были налицо: в анамнезе чёрным по белому значилось: »…страдает зрительными и слуховыми галлюцинациями, навязчивыми идеями…» Ещё значились приступы лунатизма и немотивированной агрессии. Что можно было сказать о такой пациентке? Но ещё больше доктора поразило то, что оба родителя Катарины были абсолютно здоровы психически, ровно как и остальные дети — старшая сестра Невена и младший Васил, и Ката среди них была «белой вороной».
— Хм… Помочь… Видите ли, пани Любиянкич, помочь я могу только тем, кто хочет этого. Катарина уже совершеннолетняя и вполне может статься и так, что она откажется от моих услуг, и я не имею права её принуждать к лечению. Таков закон, увы. Говорю заранее, чтобы не вышло так, что я только даром обнадёжил вас, а помочь толком не смог ничем. Пошлите мне копии материалов, мне желательно бы побольше узнать о Катарине. Позвоните мне на мобильный, когда будете готовы. И я надеюсь, что Катарина всё же даст своё согласие.
— Я её уговорю, — заверила Наташа. — К тому же, она уезжает на учёбу и сможет как раз вас посещать.
Доктор любезно проводил Наташу до её улицы, и, когда они уже дошли до подъезда, сказал:
— В моей практике было лишь несколько подобных случаев. Шизофрения в столь раннем возрасте — явление крайне редкое.
— Только пожалуйста, не говорите Кате о том, что она больна, — сказала Наташа на прощание. — Она крайне болезненно реагирует на это. И при том… Знаете, иногда от лекарств отказывается. Как бы чего не случилось…
И вот теперь перед доктором сидела та самая пациентка, с виду абсолютно здоровая, и умом тоже не обделена — абы кто не смог бы поступить на бюджет в столичном университете.
— Скажите, Катарина, какие у вас отношения были с одноклассниками?
— Пф-ф, школа — это цирк уродов! — с некоторой высокомерностью произнесла Ката, но Видич понял, что её эмоции далеки от искренних.

Ответ был вполне ожидаемым, тем более, что в характеристике Каты было чётко прописано: »…мнение коллектива игнорирует». Действительно, её всю жизнь душила обида, что одноклассники её игнорируют, а порой непрочь и выкинуть издевательские шутки в её адрес. Ката держалась особняком, и даже с Радой Билич, сидевшей с ней за одной партой, общалась крайне поверхностно, и после того, как они вместе сняли квартиру в Сараево, теснее общаться не стали. Катарина искренне завидовала и Невене, и Василу, которых часто видела в окружении друзей, в то время как сама она ощущала себя ужасно одинокой.
— Так… — Видич решил сразу перейти к делу. — С чем связаны ваши видения? Кого или что вы видите?
Ката встрепенулась — она и ждала, и боялась этого вопроса. В её голове всё перемешалось, она не могла точно вспомнить ни места, ни времени действия. Две фигуры в халатах, женский голос, убеждающий её не бояться, а дальше как будто кто-то надевает ей повязку на глаза.
— Это… Сложно описать. Я не вижу их лиц. И голоса… Они звучат ещё так… Не могу вспомнить. Но я их слышу, постоянно слышу! И ещё помню: кто-то протягивает мне руку и говорит «надо идти»… Мужчина.
Видич глубоко задумался: всё было похоже на обрывочные воспоминания бывших военных, подхвативших пост-травматический синдром. Действительно, Наташа Любиянкич упоминала об обстреле автобуса, и как Невена едва не умерла от потери крови в девяносто третьем.
— Я не могу разобрать их речь, — посетовала Ката и снова стала судорожно вспоминать свои видения.

На этот раз ей предстала мрачная картина: в полуразрушенном доме, у ступенек лежала, съёжившись, молодая женщина, отчаянно хватавшая ртом воздух. Её бежевое пальто было всё в крови, женщина попыталась что-то сказать, но тут же затихла.
— Не успели! — отчётливо слышался чей-то полный отчаяния крик. И это был мужчина. На секунду Кате предстало его лицо, но тут же он исчезал, точно призрак.
Об этом Ката сбивчиво рассказала доктору. Видич внимательно слушал и конспектировал. Вполне ведь могло оказаться и так, что эти люди вовсе не были галлюцинациями, а, скорее, что-то вроде навязчивых воспоминаий. Правда это не отменяло и многих других вопросов.
— Доктор, вы ведь… Считаете меня сумасшедшей? — взволнованно спросила Ката.
— Успокойтесь, Катарина, — осадил её Видич. — Моё дело — разобраться во всём.
Конечно же, доктор не мог ничего выяснить из сбивчивых рассказов девушки. Скорее всего, придётся прибегнуть к гипнозу, чтобы расшевелить обрывочные воспоминания.

@темы: Проза

---

Чекистка. Часть I. Главы I-II

[The wolf of Innsbruck]

========== Глава I ==========

Заканчивался август четырнадцатого года. На вокзале оркестр то и дело играл «Марш славянки», под который уезжали на фронт новобранцы. Мальчишки-газетчики кричали на каждом углу:
— Ожесточённые бои в Восточной Пруссии! Читайте «Русское слово»! Немцы отступают за реку Вислу! Покупайте «Сын Отечества!»
На улицах собирались митинги. Депутаты городской думы призывали «сражаться до победного конца», дамы из комитета Красного Креста в нарядах сестёр милосердия предлагали делать пожертвования на лечение раненых. Конечно, в Твери страсти разгорались меньше, чем в недавно переименованном Петрограде. По большей части, на тверских улицах стояла прежняя провинциальная тишина. Лето выдалось дождливое, но в погожие дни солнце играло на куполах церквей и свежей зелени садов. Тверь как будто не подчинялась законам времени. Даже трамваи, грохотавшие по главным улицам, не нарушали атмосферы благодушной старины.
Семейство Шемякиных пока не слишком интересовалось военными событиями. У них было множество приятных хлопот и волнений. Их единственная дочь Лена, девушка бойкая жизнерадостная, поступила на курсы. Ей предстояло учиться и жить в Петрограде.
— Ой, детка, как же ты будешь одна в чужом городе! — восклицала мать, Юлия Георгиевна.
— Ну, что ты, мамочка! — безмятежно улыбалась Лена. — Я же не малютка, как-никак шестнадцать стукнуло!
— Конечно, — поддерживал отец, — она у нас барышня самостоятельная. Не пропадёт!
Василий Дмитриевич Шемякин всегда был сдержанным, сантиментов не любил. К Лене он относился со строгостью, хотя в душе нежно любил дочь. На характере Шемякина отразились его происхождение и карьера. Он был отставным унтер-офицером, а родился и вырос на Кавказе. Его дед родился в верхневолжкой деревне, но был взят в рекруты и отправлен служить в дальний кавказский гарнизон.

Причерноморье тогда называли «тёплой Сибирью». Ни дорог, ни привычного жилья, а вокруг — дикие скалы, за каждой из которых мог прятаться абхазский разбойник с ружьём. Солдатам и ссыльным приходилось до окончания срока службы или амнистии жить в окружении опасностей. Но человек ко всему привыкает, и русские поселенцы прижились на Кавказе, полюбили его. Василий Дмитриевич до сих пор с теплом вспоминал свои детские годы, проведённые в краю высоких гор, таинственных пещер и ледяных водопадов.

Отец Василия рассказывал, что женился, украв свою невесту, как это было принято у черкесов и адыгов. Конечно, девушка знала о похищении и нисколько не возражала. Но супруги недолго пожили вместе. Молодая жена умерла сразу после рождения первенца. Мальчик совсем не помнил своей матери, а в пятнадцать лет потерял и отца. Пришлось переехать к родственникам в Тверь. Он сам выбрал себе карьеру — окончив гимназию, поступил в военную академию.

За кавказское происхождение и лихой нрав однокашники прозвали Шемякина «Васькой-черкесом». В любой компании он был заводилой. На праздники любил надевать черкеску и отплясывать лезгинку с кинжалом в зубах. Ловкостью и статью он напоминал настоящего джигита, стрелял и скакал верхом лучше всех в училище.

В молодые годы Шемякина можно было назвать привлекательным — высокий, крепкий, с тёмными глазами и волосами. Он не любил бриться, и подбородок его часто покрывала густая щетина. Впрочем, борода была ему к лицу. Товарищи шутили, что, переодень Черкеса в крестьянский армяк и валенки — получится русский витязь с картины Васнецова.

Грубоватый, но добродушный, Василий был любимцем всех знакомых, особенно маленьких племянников, которых он звал «чертенятами».
— Опять, чертенята, развоевались? — ворчал он на ребятишек, затевавших в доме шумные игры. — Шли б на улицу, там вольготнее беситься. А у меня уж хата по швам трещит от ваших баталий!

Однако дети понимали, что дядюшка ругается просто так, «для порядку». Старший племянник, Мишка, бывало, даже передразнивал Василия. Забравшись на стул, он заявлял:
— Сейчас я буду дядю Васю представлять!
Грозно тараща глаза, мальчонка произносил с интонациями Василия Дмитриевича:
— Но-но, без сантиментов!

Взрослые, в том числе и сам «дядя Вася», хохотали. Эта была коронная фраза Шемякина, с которой он обращался к родственникам, когда они начинали обниматься на прощание и плакать. «К чему слёзы, — ворчал отставной унтер, — не на войну ведь уезжаю, сто раз встретимся…» Но и его закалённое сердце однажды дрогнуло.

Это случилось в 1905 году, когда он вернулся домой с японской войны. Службу пришлось навсегда оставить. Под Мукденом Шемякин был тяжело ранен, долго лежал в госпитале во Владивостоке. Потом пришлось почти месяц добираться до Твери на поездах и крестьянских подводах. Домой Василий Дмитриевич попал уже ночью. В спальне и детской было темно. Однако семилетняя Лена не спала. Она помнила слова, которые мама ласково нашёптывала ей перед сном: «Скоро будет у нас радость, папа с войны вернётся»!»

Каждый вечер, засыпая, девочка думала об отце. Ей так редко доводилось его видеть! Он всё время проводил на службе, а дома бывал лишь во время коротких отпусков. Тем не менее, Лена очень любила папу, мечтала стать такой же бесстрашной и гордой, как он. С замиранием сердца девочка слушала отцовские рассказы о Кавказе и солдатской жизни.

В ту ночь Лена вертелась в постели без сна. Ей казалось, что папа приедет именно сегодня. Она лежала в глубокой тишине, которую не прерывал даже стрекот сверчка, и смотрела в прорезь ставен на месяц в чёрном небе. Вдруг во дворе залаяла собака. Девочке показалось, что вдоль окна скользнула длинная тень…
Лена встала с кровати и босиком, на цыпочках, поспешила в гостиную. Еле слышно стукнула входная дверь, и в тусклом свете лампадки, горевшей у полочки с иконами, появилась высокая фигура. Мужчина в военной шинели с мешком за плечами, лохматый, небритый — это был он, долгожданный папа!

Василий Дмитриевич старался не стучать сапогами, чтобы не разбудить семью. И вдруг маленькая девочка в длинной рубашке полетела к нему в полумраке, как белая птичка.
— Папа! Папочка! Вернулся!
Она уткнулась личиком ему в живот. Шемякин нагнулся и, подхватив дочь на руки, прижал её к себе.
— Тише ты, чертёнок! Чуть с ног не сбила.
— Мама, вставай! Папа приехал! — радостно кричала Лена.
Как ни сдерживался Василий Дмитриевич, но в углах глаз защипали предательские слёзы.
— Давай без сантиментов, дочь… Я больше никуда не уеду, — бормотал он, гладя девочку по голове.

После отставки Василия Дмитриевича жизнь Шемякиных изменилась. Теперь отец имел больше времени для воспитания дочери, и это было весьма кстати. Лена подрастала, и стало понятно, что отцовское влияние ей нужно даже больше материнского. Девочка была активной, неусидчивой, по-мальчишески задиристой. Тихие комнатные игры с ровесницами ей не нравились. Гораздо охотнее Лена бегала на улицам, играя с мальчиками в горелки, прятки, а то и в казаки-разбойники.

Мать пыталась приучить её к домашним делам и простому рукоделию. Но с шитьём произошла необычная история. Юлия Георгиевна учила Лену мастерить тряпичную куклу. Работа казалась девочке нестерпимо скучной, нитки путались, иголка выпадала из пальцев. Лена старалась вырезать и сшить детали побыстрее. Поэтому кукла вышла никуда негодная — кособокая, с огромной головой и пуговичными глазами, один больше другого.
— Ну и ведьма! — воскликнула Лена. — Только детей пугать!
Особенно её раздражал рот куклы, огромный, как у жабы. И тут Лену осенило — а может, его просто зашить? Девочка схватила иголку и за несколько минут зашила кукле рот. Теперь «чучело» уже не было таким уродливым.
— Что вылупилась? Я тебя не боюсь! — смеялась Лена. — Всё равно ты ничего не скажешь!

Собственная выдумка показалась ей очень смешной. Она обернулась к шкафчику, в котором лежали прелестные игрушки, сшитые её матерью. Лена снова схватила иголку и принялась зашивать рты всем подряд. Сначала клоуну в пёстром костюме. С зашитым ртом он сразу стал серьёзным и даже слегка грустным. Затем тряпичной змее.
— Чтобы никого не укусила, — объяснила девочка.

Лена очнулась только на последней кукле — даме в пышном платье и белой шляпке. Услышав шаги матери у двери, девочка быстро запихала игрушки обратно в шкафчик и уселась на диван с «Задушевным словом» в руках.

Через несколько дней, когда Лена уже забыла о своей шалости с зашитыми ртами, к Шемякиным пришли гости — подруга матери с тремя детьми. Юлия Георгиевна усадила их за чай с пирогом и вареньем и сообщила, что приготовила детям подарки — самодельные игрушки. Она стала рассказывать, как интересно было их шить и украшать. Дети ждали подарков с горящими от нетерпения глазами. Они знали, как искусна Юлия Георгиевна в шитье, и уже не раз получали от неё чудесных кукол и зверюшек. А Лена сидела помертвевшая, белая, как мел.

«Ой, как меня мама сейчас отлупит!» — в страхе думала девочка.

Юлия Георгиевна ушла в спальню и надолго там задержалась. Ожидание показалось девочке тяжелее порки. Потом мать вернулась, неся три игрушки. Они были в полном порядке, и Лена поняла, что мать аккуратно разрезала и вытащила нитки. Это подтвердил ледяной взгляд Юлии Георгиевны, под которым Лена задрожала с головы до пят.

После ухода гостей Юлия Георгиевна взяла дочку за руку, повела в свою спальню и указала на изуродованные игрушки.
— Это что такое? — строго спросила мать.
Лена не отвечала, уставившись в пол.
— Ну-ка, гляди мне в глаза! — прикрикнула Юлия Георгиевна. — Кто это сделал?
— Я, — вся красная от стыда, пролепетала Лена.
— И зачем же?
— Н-н-не знаю…
— Как это не знаешь? — усмехнулась мать. — Ты же не сумасшедшая! Может, ты мне назло зашила им рты? Или это такая глупая шутка?

Так и не выяснив, зачем дочь испортила игрушки, Юлия Георгиевна приказала ей распороть нитки, и в наказание оставила на три дня без прогулок.

Но первая и единственная кукла сшитой Леной, та самая «ведьма», так и осталась с зашитым ртом. Девочка посадила её на подоконник между горшком с геранью и гипсовой свиньёй-копилкой. Лена иногда смотрела на неё и посмеивалась, вспоминая, какой глупенькой была в детстве.

И сегодня, едва проснувшись, она посмотрела на куклу. Кажется, ещё недавно зашивала ей рот, а вот уже и гимназию закончила. Сегодня она уезжает в столицу.
«Эх, как время летит», — думала Лена, протирая глаза. — «Быстро же я состарилась!»
Но раздумывать было некогда. Нужно собираться в дорогу!

Глава II

Василий Дмитриевич осторожно отворил дверь в комнату Лены и удивился: дочь была уже на ногах. Лохматая со сна, в ночной рубашке, она перебирала вещи в своём чемоданчике.

— А я тебя будить пришёл, — усмехнулся Василий Дмитриевич, — а ты сама вскочила, ранняя птаха!

Лена молча кивнула отцу. Через пять минут она вышла в столовую, уже умытая и в халатике. Расчёсывая спутавшиеся за ночь волосы, она села к столу. Отец, как всегда, заваривал чай — он делал это виртуозно, по кавказскому способу.

— Зачем ты поднялась в такую рань? До поезда ещё долго, лишний часок могла бы поспать. Дорога дальняя, а в поезде не выспишься — шум-гам со всех сторон…

Василий Дмитриевич укутал заварочный чайник полотенцем, а потом вынул из стола небольшую шкатулку, в которой, как было известно Лене, хранилась домашняя «казна». Отец отпер шкатулку ключиком и отсчитал несколько купюр.

— Смотри, Лена, даю тебе с собой двадцать пять рублей. Деньги, ты знаешь, у нас не лишние. Хозяину за угол заплатить, ну и на прочее — стол, свечи, тетрадки с книжками… зря не транжирь!

— Папа, не переживай, — ответила Лена, заплетая косу. — Разве ж я не понимаю? Как только устроюсь, найду себе частных учеников, и не надо будет вам тратиться. Все студентки так делают.

Скоро подали завтрак. К тому времени Лена уже была одета в дорожное платье из тёмно-синего сукна, волосы заплетены и уложены «корзиночкой» на затылке. Мать держалась спокойно, как будто и не провожала единственную дочь в далёкий город, — деловито наливала домочадцам чай, накладывала в тарелки горячую яичницу. Ещё вчера она смотрела на Лену с тихой печалью, словно не желала отпускать её от себя. А сегодня, видимо, приказала себе быть сдержанной. Ведь она мать взрослой девушки, которая уже переросла её на полголовы…

Вообще, Юлия Георгиевна выглядела моложаво для своих сорока лет. Тонкая, хрупкая, со светлыми волосами, забранными в большой пучок, она казалась бы старшей сестрой Лены, если б не морщинки в углах глаз да пробивающаяся на висках седина. Когда дочь была помладше, родители часто спорили, на кого она больше похожа. Лена, бывало, и сама смотрелась в зеркало, сравнивая — и правда, на кого? Кажется, вылитая мама, но волосы немного темнее — не белокурые, а золотисто-русые. Насчёт глаз думать не приходилось — отцовские, тёмные и жаркие… И сейчас Лена смотрела на отца с матерью, и думала — как же я их люблю! И как же они будут скучать без меня!

— Лена, правда ли ваша Наталья пошла в сёстры милосердия? — перебила её мысли Юлия Георгиевна.

— Морда? Да, она давно решила. Ещё в третьем классе медициной бредила. А теперь тем более — на войне медики нужны.

Лена называла смешным прозвищем «Морда» свою одноклассницу и лучшую подругу Наташу Мордвинову. Все девочки в классе носили какие-нибудь прозвища, чаще всего образованные от фамилий. Заносчивую Зину Жукову звали Жучкой, Марию Саранцеву — Саранчой, а Настеньку Мурину — Муркой. Была у них девочка по имени Светлана Заикина, которую насмешница-судьба наделила заиканием. Так и прозвали её — Заика Заикина. Но в классе не было обычая дразниться и травить слабых. Прозвища отражали характер девчонок, а они словно подобрались одна к другой — весёлые, озорные. Только благодаря строгой и внимательной классной даме ученицы держались в рамках дисциплины.

Был момент, когда между Леной Шемякиной и Зиной Жуковой возник затяжной конфликт. Обеим девушкам хотелось верховодить классом. Сначала классная дама просто беседовала с девушками, пытаясь растолковать им, что нельзя сеять раздор. Их примеру могут последовать остальные ученицы. Девушки не успокоились, и тогда наставница стала наказывать их, оставляя без обеда и заставляя переписывать длиннющие тексты. Это немного остудило Лену и Зину, но вскоре вражда разгорелась с новой силой. Соперницы рисовали друг на друга обидные карикатуры, писали злые записки, и каждая пыталась переманить на свою сторону больше одноклассниц.

Тогда мудрая наставница применила более изощрённый метод воздействия. Когда уроки закончились, она вошла в класс и объявила:
— Сейчас Шемякина и Жукова пойдут домой, а все остальные остаются на час в классе.
— За что? — осмелилась пискнуть Настя Мурина.
— Так будет каждый день, — торжественно сказала классная дама, — пока Шемякина и Жукова не научатся уважать друг друга и не прекратят заводить смуты в классе.

Все девочки, с горящими от негодования глазами, обернулись к Лене и Зине. Те стояли, как две преступницы перед плахой, чувствуя осуждение и гнев всех подруг. Это длилось примерно минуту. Затем классная дама объявила, что все могут идти домой. После этого Жукова и Шемякина резко прекратили свою вражду, поняв, что могут стать врагами всех одноклассниц.

— Мне думается, Наташке лучше учительницей стать, — заметил Василий Дмитриевич, — она такая спокойная, серьёзная… А больше никто в сёстры милосердия не собирается?
— Кажется, ещё Мурка, — ответила Лена, намазывая маслом пухлую баранку.
— Ей-то куда? — усмехнулся отец. — Разве на войне место таким… чересчур восторженным?
— Почему бы и нет? — возразила Юлия Георгиевна. — Раненым не только перевязки, но и хорошее настроение требуется. И Настенька далеко не дурочка!
— Разве я говорил, что она — дурочка?

Шемякин не принимал Настю Мурину всерьёз, считая её обычной кокеткой, каких полно в русских провинциальных городах. Он был во многом прав — Настя любила помечтать, всё время витала в каких-то наивных фантазиях. Она обожала своё кошачье прозвище, и отзывалась на него, как на имя. Заливистый смех Насти повышал настроение даже самым унылым.

— Хватит вам спорить, — примирительно сказала родителям Лена. — Пойду я, пожалуй, с подругами попрощаюсь, а потом уже на вокзал.

Тверские улицы, по которым Лена спешила к тыловому госпиталю, были затоплены мягким солнечным светом. Синее небо с редкими белыми облачками дышало умиротворением и покоем. Ласковое солнце словно уговаривало хотя бы на денёк задержаться в милой Твери. Кое-где мостовые были сплошь покрыты коврами из рано опавшей золотой листвы.
Как упоительны были последние дни августа! Лена ощущала пронзительную печаль — не хотелось покидать родной город, ехать в чужую холодную столицу, где не увидишь ни одного знакомого лица. Девушка всегда тяжело переносила смену обстановки. Бывало, приехав в гости, двое суток не могла заснуть. Её томили тревожные мысли. С кем ей придётся учиться? Удастся ли найти в семинарии хороших подруг?

У входа в госпиталь Лена спросила у дежурных сестру милосердия Мордвинову. Наташа появилась быстро, в сопровождении кликнула двух бывших одноклассниц, которые тоже решили посвятить себя фронтовой медицине. Четыре девушки уселись на скамеечке во дворе госпиталя. Им было о чём побеседовать — делились новостями, рассказывали, чего ждут от жизни в ближайшее время. Глядя на молоденьких сестёр милосердия, Лена невольно заулыбалась. Пухленькая Мурина, долговязая Чибрякова и тихая Мордвинова стали одинаково неловкими в накрахмаленных косынках и белых передниках с нашитыми на груди красными крестами.

— А вы теперь похожи! — усмехнулась Лена. — Вылитые сёстры!
— Так мы ж и есть сёстры! — весело отозвалась Мурка.
— Так точно! — хором произнесли три девушки, и по очереди назвались:
— Сестра милосердия Зоя.
— Сестра милосердия Наталья.
— Сестра милосердия Анастасия.
В одинаковой униформе их можно было спутать друг с другом, хотя девушки отличались ростом и комплекцией. Скромнее всех выглядела Мордвинова. Лена подумала, что отец прав — её лучшей подруге стоило выбрать педагогическую стезю. Наташа всегда была спокойная, ответственная и серьёзная, как настоящая учительница. Лена, наоборот, часто вспыхивала по пустякам, а это качество слишком-то к лицу педагогу.

После выпуска прошло всего два месяца, а девушкам казалось, что это было давным-давно: прощание, аттестаты зрелости, фотография на набережной.
— Помните нашу карточку, девочки? — спросила Лена.
На этой карточке пять подруг — Шемякина, Мордвинова, Чибрякова, Мурина и Заикина стоят, соединив поднятые вверх руки, а сзади сверкает под солнцем Волга…
— Да, так красиво получилось! — мечтательно сказала Чибрякова.

— Теперь не до красоты, — возразила Мурка, — я скорее на фронт хочу, чтобы принести пользу России!
— Подожди, скоро окажешься там. Авось, поймёшь, что это не развлекательная поездка, — насмешливо сказала Наташа.
— Ох, Морда, ты невыносима! Разве можно быть такой занудой! — возмутилась Мурка.
— А ты, Лена, твёрдо решила насчёт учительской карьеры? — спросила Зоя.

Шемякина ответила уверенно:
— Конечно. Не зря же я в семинарию поступила.
— Придётся Казимировне исполнить своё обещание — передать тебе свой пост, — сказала Мурка, — представляю, как наша Ленка будет муштровать бедных первоклашек!

Девушки рассмеялись. Лене было так легко с подругами, что она и не заметила, как пролетели два часа. Кстати, девушки сообщили ей, что Заикина тоже собирается пойти в сёстры милосердия.

— Ладно, девочки, рада была увидеть вас, — Лена вскочила и стала ро очереди обнимать и целовать подруг. — Надеюсь, увидимся ещё!
— Дай Бог, — серьёзно проговорила Чибрякова. — Нас ведь, верно, в разные места пошлют… Вместе, конечно, веселее было бы.
— Может, хоть с кем-то вместе окажемся, — бодрым тоном перебила Мурка.

Милая, никогда не унывающая Мурка! Всегда верит в лучшее. И сейчас сияет, словно не на войну поедет, а на праздник. Вглядываясь в знакомые с детства, ставшие родными лица подруг, Лена чувствовала, как ноет сердце. «Но-но, без сантиментов! — одёрнула она себя любимой отцовской фразой. — Спокойно, Шемякина! Вернутся девочки живыми-здоровыми. Они ведь не солдаты — им пули не грозят!»

Но на душе всё равно было неспокойно. Она шла домой с неясным предчувствием беды.

@темы: Проза

---

Инсбрукская волчица. Продолжение

[The wolf of Innsbruck]

Кляйн глубоко задумался. Обычно он не оспаривал мои выводы, наоборот — по возможности дополнял их, но сейчас был тот редкий случай, когда напарник был готов высказать обоснованные сомнения в верности моей теории. Я уже позвонил в прокуратуру и окружному начальнику, потребовав в практически ультимативной форме подписать постановление на арест Анны Зигель, как главной подозреваемой в этом ужасном преступлении. Как только я повесил трубку на рычаг, Кляйн буквально вскочил.
— Господин инспектор, так значит…
— Да, Зигель и есть убийца, — сухо перебил я.
Толстяк мгновенно побледнел:
— Это очень серьёзные обвинения! Вы уверены?
Больше всего в этом деле Кляйн опасался осечки. Пожалуй, это самое громкое дело в моей практике. По сравнению с этим злосчастным пожаром, бледно выглядят даже «ночные твари», дважды наведывавшиеся к нам в город. Пресса щедро поливала полицию желчью, но надо признаться, за дело. Я в те дни отсутствовал в городе и само дело, по которому осудили какого-то несчастного дурака, прошло мимо меня. Зато потом мне пришлось чуть ли не с боем отстаивать целесообразность пересмотра дела о краже в доме Лейзерманов.
— Абсолютно, — всё так же сухо ответил я.
Кляйн задумался, но потом, точно сам удивляясь своей решительности, сказал:
— Простите, инспектор, но у вас нет улик против Зигель.
— Я уже перечислял, — настаивал я, в душе осознавая, что мои доводы не выглядят весомыми и в суде такие, с позволения сказать, улики, учтены не будут и дело с треском провалится.
— Улики косвенные, — парировал Кляйн. — И легко опровергаются. То, что она шатенка и носит обувь сорокового размера, ничего не доказывает. А нервничала… Ну так много у кого есть скелеты в шкафу. А вот за отметины на ладони и на пальце я вот так ничего не скажу. Вполне возможно, что и от нагана… Хотя она, кажется, говорила, что проталкивала дверь?
Контраргументы Кляйна выглядели вполне логичными, хотя и не столь убедительными, как если бы на его месте был Марк. Мой брат был достаточно известным адвокатом, и иногда я с ним устраивал полемику относительно верности моих теорий. Марк из тех, кто становится для следователей строгим экзаменатором, не прощающим оплошностей. По сути, адвокат экзаменует следователя на соответствие своей должности. Теперь Марк жил в Вене и побеседовать с ним пока не представлялось возможным.
— Да, — с некоторым разочарованием ответил я. — Доказательная база пока что сырая. С таким набором много не навоюешь. Кстати, что забыл сказать: нам нужен химик. Школьница не сможет в одиночку сделать взрывчатку. Надо отработать связи Зигель и выяснить, кто из её знакомых обладал познаниями в химии.
— Чуть теплее, — кивнул Кляйн. — И всё-таки, мне кажется, вы поторопились.
— Кажется — крестись, — с усмешкой ответил я, сев обратно за стол.
Впереди было самое сложное: оперативное совещание, на котором мне придётся с боем доказывать свою правоту коллегам и начальству. Моя уверенность слегка пошатнулась. Не взял ли я грех на душу, сходу обвинив Анну Зигель в убийстве? Моё внутреннее напряжение с каждой минутой нарастало, подобно снежному кому. Цена ошибки будет слишком высока.
Если кто-то думает, что инициировать арест человека, особенно несовершеннолетней девушки, очень легко, то он глубоко ошибается. На составление этого документа и продвижение его по инстанциям обычно уходит несколько дней.
В некоторых бесспорных случаях обычный процесс ускоряется. Но в том-то и дело, что случай казался бесспорным только мне, а инспектор округа, как и другое начальство, разделяли мнение Кляйна, считая улики косвенными.
Я очень нервничал, буквально кожей чувствуя, что Анна вот-вот покинет Инсбрук, сорвавшись в бега. Отчасти этим и объяснялась моя нервозность на оперативном совещании. Я часто повышал голос, начальнику приходилось осаживать меня. Кончилось дело тем, что все осторожно согласились с моей версией, но с той оговоркой, что ответственность за последствия я должен буду полностью взять на себя. Что ж, мне не привыкать.
Уже ближе к вечеру из прокуратуры пришёл вожделенный документ. Наконец, всё было готово. У меня на столе лежал подписанный ордер на арест. Я готовился дать команду оперативной группе на немедленное выдвижение по адресу прописки Анны Зигель с целью задержания последней. И в этот момент раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказал я, не отрываясь от бумаг.
Передо мной стоял человек несколько диковатого вида. Высокий, с растрёпанной шевелюрой, в добротном, но измятом клетчатом пальто.
— Представьтесь, пожалуйста, — обратился я к нему, так как посетитель молча стоял, не торопясь называть своё имя.
— Филипп Гранчар, инженер путей сообщения, — тихо и медленно произнёс он с заметным славянским акцентом. Затем глаза его сверкнули, он высоко поднял подбородок и вскрикнул: — У меня пропала дочь! Найдите её!
За всё время, прошедшее после пожара, во время допроса свидетелей и изучения списков злополучного восьмого класса и бесед с Анной Зигель и её матерью я на все сто был уверен в непричастности к преступлению Милицы Гранчар. Просто в силу её физического отсутствия в Инсбруке. Она уехала в Далмацию — отдохнуть и подлечиться. Как раз там у неё жили родственники, в том числе, её дядя Марко.
Глядя на характеристику, составленную этой ученице классной дамой два года назад, я понимал, что девушка с такими, мягко говоря, особенностями психики запросто может быть замешана в преступлении. Раньше её, если так выразиться, отклонения, не казались критическими. Да, она вела себя странно, подчас в припадке могла выкинуть что-то из ряда вон выходящее. Но со временем она становилась всё более агрессивной и раздражительной. Многие свидетели называли её откровенно ненормальной. Но ведь её и в городе не было!
Теперь я задумался: а действительно ли она была в Далмации? Или всё-таки успела вернуться?
— Так, слушайте, поезжайте в Далмацию и заявляйте в местную полицию! Я ничем не могу вам помочь! — раздражённо ответил я, бросив недобрый взгляд на хорвата.
— Нет-нет, постойте! Выслушайте меня! — затараторил Филипп и я невольно сдался.
— Садитесь, — предложил я Филиппу, — садитесь, и расскажите всё подробно!
Инженер ещё раз дико оглянулся, у меня мелькнула мысль, а здоров ли он сам? Ходили слухи, что он также страдает душевной болезнью, может быть, просто очень много пьёт.
От взволнованного отца Милицы я услышал следующее:
За два дня перед пожаром инженер получил телеграмму от своей двоюродной тётки из Далмации. В телеграмме сообщалось, что Мила Гранчар ушла прогуляться перед сном, и в дом родственников не вернулась.
Они пытались найти её, сначала самостоятельно, затем с помощью местной полиции. Никаких следов девушки никто не обнаружил.
— Скажите, пожалуйста, — обратился я к инженеру, — какой размер обуви носит Ваша дочь?
Филипп вылупился на меня в изумлении, потом вскочил и закричал с жаром:
— Что Вы спрашиваете? Какой размер, какая обувь? Ищите её, её похитили! С тех пор, как она пропала, уже несколько раз прошли дожди! Вы не найдёте её по следам ботинок!
— Успокойтесь, сядьте, — я постарался говорить как можно мягче, — поверьте, у полиции есть свои методы, с помощью которых мы ищем людей. Размер обуви в данном случае очень важен.
— Я не знаю, — пробормотал несчастный отец, — понимаете, мы небогаты. Обычно обувь для Милы нам присылали родственники. Я никогда не интересовался размером.
— Осталась ли какая-нибудь обувь Милы в Вашем доме? — спросил я.
— Да, конечно… — пробормотал он, глядя на меня с недоверием. Видимо, он явно не понимал, причём тут обувь и её размер.
Я выглянул в коридор, позвал дежурного и попросил его следовать за инженером в его дом с целью изъятия под расписку ботинок Милицы Гранчар, которые она носила перед отъездом в Далмацию.
Когда они вышли, я посмотрел на ордер на арест Анны Зигель, который продолжал лежать на моём столе.
А так ли прав я был в отношении Анны? Не был ли я слишком самонадеян?
У этой ученицы наверняка были причины расправиться с одноклассниками и начальницей гимназии. Но жестокое убийство девочек в умывальной комнате с самого начала казалось мне чрезмерным. Подобная жестокость характерна, скорее, для больного рассудка, чем для обычной, хотя и затравленной одноклассницами школьницы. Человек с больным рассудком в данной истории — без сомнения, Милица Гранчар.
Вернулся дежурный. Он принёс небрежно завёрнутые в бумагу стоптанные ботинки. Я осмотрел их. Тридцать седьмой, самое большее. А наша Золушка носила сороковой… Однако заявление инженера уже поколебало мою уверенность. И я отложил арест Анны Зигель, о чём потом жалел две недели подряд.
На поиски Милы тут же была отправлена группа полицейских во главе с инспектором Кляйном. Мне показалось, что мой молодой коллега даже обрадовался новому заданию, так как не хотел заниматься пожаром в женской гимназии. Его сомнения по поводу моей правоты косвенно подтверждались. И это его радовало. Тешило самолюбие.
— Подумайте! — уверял он меня, — следы — это очень слабая улика. К тому же, Вы видите, что здесь принято среди родителей подрастающих девочек отдавать неимущим обувь, из которой дочери выросли. Иногда ботинки покупаются «на вырост». К тому же, сороковой размер вполне мог быть и у мужчины, случайно или намеренно проникнувшего в гимназию.
Я задумался. С самых первых лет моей работы (хотя это, может быть, и не одобрило бы моё начальство) в своих выводах я руководствовался именно косвенными уликами, точнее тем, как они сочетались между собой. Улики же прямые очень часто бывали подложными, ошибочными, их ясность могла сослужить плохую службу. Любые улики — это палка о двух концах, и при любой несостыковке вся доказательная база рухнет, как карточный домик.
В пользу Анны говорило только то, что при разговоре со мной она не проявляла явных признаков душевного заболевания. Девушка, несомненно, была странной, ей было, что скрывать, но я не мог себе представить, чтобы она могла взять в руки нож и хладнокровно тыкать им в живот ребёнку. Милицу я никогда не видел. И желание увидеть её возрастало с каждым часом.

Домой я вернулся уже затемно и чувствовал себя измотанным донельзя. Ужин, приготовленный Мартой, давно остыл, но я всё съел. Лишь когда я прошёл в гостиную, жена и дети заметили, наконец, что я пришёл. Берта, похоже, дуется на меня до сих пор за «эксперимент». Подумать только — выросла здоровой кобылой, а обидчивая, ну как кисейная барышня. Впрочем, Берта всегда была капризным ребёнком, и оттого часто они конфликтовали с Каспером. Когда-то они чуть ли не по десять раз на дню дрались. Теперь оба выросли. Каспер перерос меня, Берта же была его на голову ниже. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что Марта выше меня ростом. Когда Марк увидел нас вдвоём, он расхохотался и в шутку предложил мне подарить на свадьбу табуретку.
На стене в рамке висит фотография, где Берте ещё шесть лет. Она казалась прямо принцессой, но как выросла, вытянулась вверх, стала нескладной, ну точно лошадь. Мало того, она ещё была неряхой: не любила причёсываться, быстро пачкала одежду, а однажды решила попробовать мальчишеские забавы, но сразу попалась, когда стреляла из рогатки по кошкам. За это Марта надрала ей уши, но на пользу это не пошло. Чем больше дети росли, тем больше дичали.
— Как дела, Флоре? — спросила жена, сев рядом.
— Ой… Голова уже от них болит, — посетовал я. — Ну что, Каспер, справился?
— Ага, — ответил сын. — Завтра Берта, её очередь.
— Вот ещё, — вспылила Берта. — Оставил гору посуды, а я завтра мой?!
— Берта, угомонись, — осадил её я. — Не так уж её и много. Помоешь, не умрёшь от этого.
Берта надулась и ушла грызть орехи. А я снова погрузился в размышления о том, кто же убийца. Теоретически, это в равной степени могли сделать и Мила Гранчар, и Анна Зигель. Обе как раз довольно высокого роста, шатенки и отличались агрессивным поведением: Сара рассказала, что в последнее время Анна часто получала взыскания, могла без причин кого-то ударить, толкнуть. Я расстелил на столе лист и стал составлять таблицу о том, что говорило за и против версии о виновности Гранчар и Зигель в преступлении. Но мысли путались в голове и в скором времени строчки буквально поплыли у меня перед глазами.
— Твою мать!
Придётся отложить всё до завтра. А не зря ли я отложил арест Зигель? Можно было бы всё оформить в совершенно ином ключе, будто арестована Зигель по другому поводу. У меня есть масса пространства для манёвра. Но если я ошибся? В моей голове всё перемешалось и я, устав от писанины, с раздражением бросил карандаш и плюхнулся с размаху на диван. Надо дождаться завтрашнего дня, тогда всё станет ясно.
Следующим утром, к счастью, занятия возобновились. И Берта, и Каспер разошлись по школам, а я отправился на работу. В этот раз Кляйн чуть припозднился и сообщил, что ко мне сегодня придут на допрос Анна Зигель и не одна, а в сопровождении отца. «С какой радости?» — хотел спросить я, но тотчас вспомнил, как накануне просил Анну прийти сегодня для допроса уже по форме. Я готовился к очередному кругу долгих и нудных расспросов, причём о том, о чём мы вчера уже разговаривали. Спровоцировать Анну на откровенность и выудить признание ещё вчера было для меня главной целью, но таинственное исчезновение Милы Гранчар спутало мне все карты. Я, конечно, спрошу всё, что хотел, но прежде не мешало бы обсудить Милу. Как раз и проверим реакцию Анны. Она наверняка знает о проверенном временем приёме: начать издалека, с чего-то постороннего, а потом и задать самый опасный вопрос. Этот приём, конечно, был слишком очевиден, но, тем не менее, действенен.

Так наступило 24 октября. Я, ошарашенный появлением инженера Филиппа Гранчара, чуть было не забыл про допрос Анны. Многократно усилившийся шум голосов в коридоре участка напомнил мне о том, что это, видимо, идёт Анна. Большинство родителей пострадавших учениц, которые постоянно пытались прорваться ко мне, требуя ареста виновного в пожаре, считали виноватой именно её. Пройти сквозь их строй Анне будет непросто. Особенно усердствовала мать Эстер Келлер — актриса драматического театра. Каждый день после пожара она врывалась ко мне в кабинет и устраивала истерики по всем правилам театрального жанра: лила слёзы, падала в обморок, требовала нашатырь, воду, а когда их приносили, демонстративно от них отказывалась.
Справедливо будет заметить, что её дочь пострадала наиболее сильно и находилась между жизнью и смертью. Но вместо того, чтобы проводить время у постели дочери, эта бабёнка ежедневно устраивала показательные выступления в полицейском участке.
Когда Анна появилась на пороге в сопровождении своего отца, вид у неё был несколько взъерошенный. Шляпка съехала на одно ухо, две пуговицы на пальто были расстёгнуты.
Йозеф Зигель выглядел крайне возмущённым.
— Что происходит? — напустился он на меня, — чем провинилась моя дочь? Тем, что осталась жива? Почему Вы не ищете настоящего убийцу? А вместо этого второй раз устраиваете допрос моей дочери! Как будто бы случившееся не стало для неё, так же, как и для всех остальных, сильнейшим ударом! Если Вы не объясните своего поведения, я буду жаловаться Вашему начальству!
Я посмотрел на них и сухо сказал:
— Это не рядовое убийство, а случай чудовищной жестокости, о котором пишут все газеты страны. Погублено множество совсем молодых жизней. Я надеюсь, что все мы понимаем, насколько важно сейчас не упустить ни малейшей детали случившегося. Ваша дочь училась в классе с пострадавшими, а возможно, и с убийцей. Поэтому мне так важно узнать всё, что она знает.
— Так Вы считаете, что убийца — школьница?! — удивлению Йозефа не было предела. — Как это возможно, ведь они все ещё совсем дети!
Я не ответил и показал им на стулья, предусмотрительно поставленные так, чтобы свет падал на лица допрашиваемых.
— Всё нормально, пап, — ответила Анна, при этом говорила она, точно в бочку. — Я дала слово явиться на допрос. По форме.
— Совершенно верно, — мягко улыбнулся я и вновь оглядел допрашиваемых с ног до головы.
Лицо Анны со вчерашнего дня ещё больше осунулось. Под глазами лежали тёмные круги. Я был уверен, что в эту ночь она не сомкнула глаз. Вполне возможно, обладая недюжинным умом, она проиграла всю ситуацию и подготовилась ко всем вопросам, которые, по её мнению, я смогу ей задать. Не знала она одного — прихода в это утро в полицейский участок Филиппа Гранчара. Поэтому первый вопрос, который был ей задан, был воспринят с лёгким удивлением:
— Скажите, дорогая фройляйн Зигель, дружили ли Вы с Милицей Гранчар?
Анна помолчала, видимо, соображая, к чему задаётся такой вопрос.
Потом ответила очень тихо:
— Не могу сказать, чтобы мы дружили. К сожалению, Мила часто бывает не в себе. Иногда она вообще не соображает, что делает. Несчастная девочка.
Вздохнув, Анна продолжила:
— Её можно только пожалеть. Я совсем не держу на неё зла за то, что она когда-то в первом классе заразила меня вшами, и именно из-за этого началась вся травля. Ведь мне пришлось почти налысо остричь волосы! Но я не сержусь на неё, ведь она наверняка больна!.. Да и отец у неё странный… Да, да… Видела я его как-то… Тогда аж её дядя Марко приехал. Совсем Филипп был плох. И он же пошёл в школу, когда его вызвали…
Йозеф Зигель нетерпеливо прервал дочь:
— Неужели об этом подозрительном семействе Вам не у кого больше спросить, кроме как у моей дочери? Это ради этих вопросов Вы вызвали нас сегодня и подвергали дополнительному душевному потрясению? Только послушайте, что творится в коридоре!
В коридоре действительно было шумно. Слышались вскрикивания, плач, проклятья, без труда я узнал голос мамаши Келлер. Трудно сегодня приходится дежурному. Удержать эту толпу требует больших усилий. Хорошо, что среди них нет Божены Манджукич — эта темпераментная хорватка всех перекричит. Ещё я подумал, что надо бы послать полицейского для сопровождения Анны и её отца домой, иначе разъярённая толпа может начать бросать им вслед камни, или сделает что-нибудь похуже, а в мои планы это пока не входило.
— А как Вы думаете, фройляйн? — спросил я, — сильно ли переживала Мила Гранчар по поводу своего ущемлённого положения в классе? Ведь согласитесь, то, как к ней относились одноклассницы, просто возмутительно!
Анна смотрела на меня исподлобья:
— Я не знаю, что там она переживала, а что — нет. Если Вы намекаете на то, что это Мила устроила пожар — так я Вам напомню, что такое невозможно — Мила сейчас в Далмации.
— А если бы она была не в Далмации? — улыбнулся я.
Анна никак не могла понять, что у меня на уме. Она шла сюда, готовясь к совсем другим вопросам. Я видел на её лице смятение и работу мысли и ещё раз убедился в том, что Анна обладает недюжинными умственными способностями.
Стараясь не говорить ничего прямо, она давала мне понять, что Мила вполне может быть таинственным преступником.
— Я думаю, что у Милы было достаточно причин ненавидеть всех вокруг, — медленно проговорила Анна, — ведь она получала тычки и насмешки с самого первого класса! К тому же, ей доставалось не только из-за неё самой, но и из-за её отца. Вы ведь знаете, он сильно пьёт и тоже, как и его дочь, настоящий сумасшедший!
Йозеф Зигель положил руку на рукав дочери и успокаивающе сказал:
— Не стоит так говорить, детка. Решать, кто сумасшедший, а кто нет, может только врач.
— Да, я понимаю, — Анна опустила глаза, — но всё-таки он бывает таким странным…
— Я не думаю, что это он совершил такое страшное преступление, чтобы отомстить за свою дочь, — всё так же, опустив глаза, проговорила Анна. Но внезапно я увидел быстрый острый взгляд, направленный в мою сторону. Взглянула — и снова уставилась в пол.
Бросила наживку и проверяет, заглочу ли я её, понял я, и любезно ей ответил:
— Я знаю это. Так как на месте преступления найдены следы обуви сорокового размера. У Филиппа Гранчара сорок третий. И если девушка может надеть ботинки на два-три размера больше, натолкав в носки, например, бумаги, то человек, который постоянно носит сорок третий, никак не втиснет ногу в сороковой. Хотя знаете, можно себе и кости подточить, либо, как в Древнем Китае, перетянуть ступни бинтами. Туго так… Больно, зато ножка станет тоньше! — я невольно рассмеялся и как бы ненароком подмигнул Зигель.
Я опять начал издалека. Державшаяся с достоинством Зигель невольно начала раздражаться. В злобе-то она и могла вернее проговориться.
— Вот снимок, — я положил на стол фотоснимок слепка от следа ботинка. Обычный ботинок с прямым срезом каблука, таких множество во всей Австрии. В этот момент мне показалось, что Анна стала белей бумаги. С трудом уже она подавляла панику.
— У вас, фройляйн, кажется, сороковой, да?
Анна смело вскинула голову и с вызовом сказала:
— Ну, у меня сороковой! Вы что, хотите сказать, что это я всех убила?
— Перестань болтать глупости! — вмешался Йозеф Зигель. — Это всё, что Вы хотели узнать у нас, инспектор?
— Да, почти всё, — ответил я, — остались лишь небольшие детали. Переписывались ли Вы с Милой Гранчар во время её отдыха у её родственников в городе Меткович?
— Да говорю же я Вам! — раздражённо ответила Анна, — она была больная! Ненормальная! Могла устроить всё, что угодно! Выдумать какую-нибудь ерунду! Зачем бы мне было с ней переписываться…
Повторно обратила моё внимание на то, что Мила способна на всё, что угодно — про себя заметил я.
— Хорошо-хорошо, — сказал я примирительным тоном, чувствуя, что Зигель опять уходит в глухую оборону. — а не знаете ли Вы, может, она всё-таки кому-то писала из своих знакомых в Инсбруке.
— Мне это неизвестно! — ответила Анна почти грубо.
С течением допроса её нарочитая сдержанность и неторопливость испарялась, и на поверхность вылезала настоящая агрессивная натура, та самая безжалостная волчица, зверски убившая сначала Еву Гюнст и Симону Вильхельм, а затем — сорок три человека в школе.
— Я подумал, что переписка между Вами вполне возможна, ведь, насколько я знаю, Мила когда-то даже жила в Вашем доме?
— Позвольте вмешаться, — ворчливо заметил Йозеф Зигель, — этот факт действительно имел место, но это было очень давно. С тех пор моя дочь перестала общаться с этой странной девочкой. Тогда Филипп действительно попросил меня приютить на некоторое время дочь, и даже пытался давать мне за это какие-то деньги, — губы Йозефа презрительно скривились, — они ведь почти нищие…
Все вопросы касательно Милы Гранчар у меня закончились. Казалось, остаётся только отпустить Зигель, уверив её, что я не сомневаюсь в её искренности и благодарен за содействие. Однако в этот момент мозг подсказал мне, что я ещё недавно порывался её арестовать. Что, если попробовать поймать её в ловушку?
— Кстати, не расскажете, кто из ваших знакомых хорошо знал химию?
Я заметил, как вспыхнули её уши, а лицевые мышцы передёрнулись в нервном тике. Очевидно, она поняла, что у следствия достаточно оснований для таких вопросов, и ей лучше ответить честно, если она всё ещё надеется отвертеться.
— Ну… Да. Ненад Манджукич, брат Сары. Только… Только какое это имеет отношение к делу? Он уехал ещё в сентябре!
«Что с ней такое? — с усмешкой подумал я. — Кажется, она занервничала».
— И давно вы с ним знакомы?
— С лета, — процедила сквозь зубы Анна, посмотрев на меня исподлобья.
— Какие у вас с ним были отношения?
— Это касается вашего расследования?! — вновь вспыхнула Анна.
Её реакция подтверждала мои догадки: очевидно, простым знакомством дело не ограничилось, и оттого всё лето Зигель была спокойной и бодрой. Говорили, что она даже стала чаще улыбаться, чего раньше за ней не водилось. Всё сходится: студент-химик по легкомыслию, или, решив блеснуть познаниями перед Зигель, рассказал ей о горючих и взрывчатых веществах то ли сам, то ли по её просьбе.
— Простите, не хотел вас задеть, — я миролюбиво вскинул руки и вернулся за стол. Привычка нарезать круги во время допросов никуда не исчезла.
— У вас… Есть ещё вопросы? — робко поинтересовалась Зигель.
— Больше никаких, — кивнул я, пристально посмотрев и на Анну, и на её отца. — Можете идти.
Как это часто бывает, мозг подбрасывает массу достойных ответов по окончанию спора. Случайно или нет, я вспомнил о своём вопросе-ловушке, когда Анна уже уходила. Но может, оно и к лучшему.
— Фройляйн Анна, постойте! — крикнул я, когда она уже вышла в коридор.
Зигель медленно повернулась и с некоторым смятением посмотрела на меня. Она, видимо, ждала, что я сейчас прикажу её арестовать и препроводить в камеру. Она не смогла унять предательскую дрожь в руках, и я понял: пора.
— Вы, когда уходили, вы, случаем, не заметили фройляйн Лауэр, вашу учительницу немецкого, в кабинете фрау Вельзер?
В шахматах такое положение называют цугцванг, когда любой ход приведёт к потере фигуры. Если бы я спросил про уборную, она бы ещё теоретически смогла отыскать лазейку, но здесь — никак.
— Я… А… В-вы это меня спрашиваете? Я не была в кабинете начальницы! Была ли там Инга, не могу сказать!
— Успокойтесь, просто эта свидетельница говорила, что якобы видела убийцу, вот я и решил… Спросить, — я лукаво улыбнулся и подметил, что у Анны стучали зубы. — Ну что ж, не буду вам больше мешать. До встречи!
Мышеловка захлопнулась, но снова оказалась пустой. Зигель быстро сообразила, куда ветер дует и опять обошла расставленные мной ловушки. Что ж, в моей практике бывали и более замкнутые и изворотливые преступники. «Она или не она»? — с волнением думал я. Чаша весов вновь сместилась в сторону версии о причастности Анны.
— Что скажете, инспектор? — спросил Кляйн, когда он с озадаченным видом вошёл в кабинет.
— Эта девчонка какая-то замкнутая. Хотя… Ты знаешь, Мартин, я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка…
— А вчера Вы были гораздо более уверены! — иронически заметил Кляйн.
— Да я и сейчас почти уверен, — вздохнул я, — но открывшиеся обстоятельства могут иметь значение, и поэтому арестовывать Зигель сейчас я не могу. Это противоречит всем нормам и правилам. Её отец тут же подаст жалобу, и будет прав. В теперешней ситуации её, скорее всего, тут же освободят.
Я вспомнил, что так и не послал с отцом и дочерью патрульного, и оставалось только молиться, что они доберутся до дому целыми и невредимыми.

@темы: Проза

---

Сердце города

[дикий вереск]

Можно ли было назвать пережитое первой любовью? Нет, она влюблялась и раньше. Но никогда еще эта любовь не была настолько бескомпромиссна, чтобы отыскать силы признаться себе и всему миру в ее существовании.

Она призналась. И тут же испугалась самой себя. «Я ли это?» — думала она. Мысленно вопрошала каждый раз, стоя у зеркала. Рассматривая отражение в многочисленных витринах. Она знала ответ на вопрос. Как и неоспоримый факт, что он не изменится.

Тот, кого она так сильно любила, тоже никогда не изменится. Это она знала наверняка. Возможно, огорчалась, а возможно и нет. Она же как-то смогла полюбить его со всеми недостатками, принять целиком. Потом, правда, что-то пошло не так. Но это потом. Начало было поистине безупречным...

погрузиться в поток сознания

Они не были созданы друг для друга. По крайней мере, она так не считала. И это осознание приносило ей боль. Заставляло тихо плакать, глотая слезы, когда он в очередной раз не возвращался домой. Выбрасывать остывший ужин: она попросту не могла заставить себя убрать еду в холодильник, которую он не съел. Поэтому выбрасывала, чувствуя себя при этом странно виноватой.

Она подозревала, что однажды он так и не вернется. И совершенно не могла предположить, что уйдет сама. Уйдет, оставив на его письменном столе толстую книжицу в кожаном переплете. Весьма непримечательную: внутри несколько кружевных закладок, записи, книжные цитаты на разных языках и стопка фотографий. Возможно, к обложке пришита пара ярких пуговиц, а во внутреннем кармашке хранится засушенная веточка ландыша. Из букета, что он когда-то подарил ей. Она очень любит ландыши. И пионы. Несомненно, он об этом знал.

Иногда он делал ей подарки. Не слишком примечательные, чтобы чувствовать себя обязанной. Однажды он подарил ей деревянный планшет, сплошь заклеенный "счастливыми" билетами. Он тогда признался, что собирал их не один год, и она поняла, что не так уж и часто ему везет в жизни.

Та доска до сих пор хранится в ящике ее стола. Иногда она достает ее, рассматривает, бережно гладя пальцами залакированную поверхность. А затем кладет обратно. Она так и не смогла от нее избавиться.

Впрочем, она вообще ничего не выкинула. Пожелтевшие письма, заботливо перевязанные небольшими группками, несколько книг, подаренные так неожиданно, что у нее пропал дар речи. В тот вечер они вместе возвращались из кино, когда случайно наткнулись на совсем непримечательную букинистическую лавчонку. Эти книги не были чем-то вон из рук выходящим: сборник немецких сказок и душещипательный любовный романчик, но ее глаза загорелись, когда она их увидела. И он купил.

Теперь эти книги лежат в столе, составляя компанию "доске счастья". Там же лежат билеты в кино, початая пачка его сигарет и носовой платок. Набор вещей, слишком разномастных, чтобы можно было уверенно сложить психологический портрет их владельца. Слишком бесполезных. Слишком личных, чтобы ими воспользоваться. За исключением книг и доски.

Его портрет она оставила тоже. Один из многих, но единственный, что принадлежал лично ей. С тех пор как они расстались, она ни разу не взглянула на фото так пристально, как бы ей того хотелось. Лишь иногда машинально стряхивала пыль с деревянной рамки. Изображенный на фото он улыбался. Искренней застывшей навечно улыбкой.

Она не знала, что с ним. Где он сейчас живет. Да и жив ли вообще? Впрочем, мысли о его возможной смерти причинили бы ей боль. Наверное, поэтому она старалась не думать о подобном. Просто жила. Все так же стряхивала пыль с единственного фото, по вечерам доставала "доску счастья" и, сидя с ней на коленях, неторопливо складывала в уме билетные номерки. Она уже давно выучила все числа наизусть, но продолжала складывать вновь и вновь: нехитрое времяпровождение успокаивало ее.

Иногда она доставала сигаретную пачку. Медленно ее открывала, высыпала содержимое на кровать и тоже пересчитывала. Сигарет было одиннадцать. Она не курила, но в такие моменты особенно хотелось начать. Вдохнуть в легкие воздух, который ежедневно вдыхал он. Ей почему-то казалось, что таким образом она сможет лучше его понять. Увидеть мир его глазами. Даже услышать.

Но сигареты каждый раз, одна за другой, возвращались в пачку. Все те же нетронутые одиннадцать штук.

Рамка с портретом стояла на прикроватной тумбочке, поэтому его лицо каждое утро оказывалось первым, что она видела, едва открыв глаза. И последним. Когда она засыпала. Она никогда не выключала на ночь настольную лампу. Она не боялась темноты и не верила в призраков. И все же оставляла светильник гореть, озаряя маленькую спальню мутно-желтым свечением.

Засыпая, она думала о том, что он смотрит на нее с портрета, и его светлая улыбка хранит ее сны. Она никогда никому об этом не говорила, но втайне считала его своим ангелом-хранителем. Талисманом. Бескрылым спутником. Своей почти сбывшейся мечтой.

Каждую зиму она клала подле снимка несколько свежих еловых приростов. Свечу не ставила. Ей казалось, что это не к добру. Летом ветки сменялись россыпью мелких морских раковин и обкатанной гальки. Осенью и весной, когда все вокруг утопало то в золоте, то в цветах, она не клала ничего. Май и октябрь — месяцы, обрамляющие их общее время. По сути — настоящая маленькая жизнь. Она помнила, как те дни вдруг один за другим наполнились яркими красками, будто кто-то невидимый враз выкрутил на максимум фильтры. Помнила, как все зазвучало иначе. Глубже и звонче. Помнила, как радовалась каждому его визиту. Каждому сказанному ей одной слову. Каждому взгляду и прикосновению.

Она ненавидела прически, но позволяла ему заплетать ей косы. Обычно выходили две или даже три, длинных и неровных. Едва закончив, он всегда подводил ее к зеркалу. Увидев плоды трудов, она картинно надувала губы, а он весело смеялся и уговаривал сделать фото на память. Всегда безуспешно.

У него не было ни одной ее фотографии. В качестве памятной вещи выступала заколка — малюсенькая "невидимка", украшенная металлическим похожим на лилию цветком. Он всегда носил ее с собой, каждый раз перекладывая из кармана в карман.

Это не было подарком. Однажды утром он сам незаметно взял предмет с туалетного столика. О том, что заколка пропала, она узнала только поздно вечером, когда, сидя перед зеркалом, готовилась ко сну. И сразу поняла, куда та подевалась. Но ничего не сказала. В то время у нее уже хранился его носовой платок. Платок, а также ряд совсем непримечательных вещей, о существовании которых она давно позабыла. Тонкая авторучка в серебристом корпусе, кожаный браслет с рядом мелких деревянных бусин и гибкий пластиковый медиатор.

Медиатор не был новым: яркое покрытие частично стерлось, как и один из уголков. Однажды она незаметно смахнула его со стола и сжала в кулаке, когда он наклонился, чтобы убрать гитару в лежащий на полу чехол. Кажется, ее выходка осталась незамеченной. Или он попросту сделал вид, что не заметил, сквозь ткань ощущая покалывания лежащей в нагрудном кармане заколки...

С глухим стуком из пенала выпала серебристая ручка и подкатилась прямо к носкам туфель. Осторожно подняв ее, она раскрутила корпус и извлекла стержень. Удерживая тот двумя пальцами, посмотрела на свет: внутри еще оставались чернила. Совсем немного — как раз достаточно для того, чтобы написать одно письмо. Не длинное, не короткое — так, страницы на три-четыре. Подобно всем стандартным письмам, ни к чему не обязывающее и ничего не обещающее. По крайней мере, так писала она сама.

Она медленно пересекла комнату и опустилась на стул. Резким движением вырвала из своего дневника пару чистых листов и задумалась. Она не знала, о чем писать. Какие использовать слова, что спросить? Нужно ли что-то сообщить о себе? Если да, то что именно? И как, все-таки, начать письмо?

«Здравствуй...» — медленно вывела она и остановилась. Кончик стержня нерешительно застыл в миллиметре от бумаги. Удивительно, что чернила еще не засохли.

Здравствуй... дорогой друг? Или нечто большее, чем друг? А, может, наоборот — просто знакомый? Перечеркнутая страница из книги жизни, написанная острым размашистым почерком наперекор печатным линиям.

О чем же написать? О погоде? Банально. О себе? Нет, не пойдет. Чересчур навязчиво. А она меньше всего хотела навязываться.

«Как ты», — острый стержень вывел вторую фразу, хотя до конца не была дописана даже первая. Вывел и замер, не поставив вопросительного знака.

— «Паршиво», — эхом пронеслось в голове. Немой ответ прозвучал внезапно, заставив вздрогнуть. А затем — скомкав верхний лист и сбросив бумажный шарик на пол — огромными печатными буквами:

«ЛЮБЛЮ».

Руки заметно подрагивали, пока она, вывалив содержимое нижнего ящика на пол, искала незаполненный конверт. Только бы не передумать, не свернуть на полпути. Не скомкать и не выкинуть злосчастное "письмо", превратив его в такой же жалкий шарик-близнец.

В тот момент она начисто позабыла о том, что не знает его почтовый адрес.

Так, с незаполненным конвертом в руках, едва не забыв про туфли, она выскочила на улицу. Резко толкнула калитку, заставив ту распахнуться.

Большой город никогда не отдыхает. Его сердце бьется ровно, разражаясь аритмией лишь на короткие промежутки: громкими сигналами и криками развозчика еды, смехом школьников, ожидающих свой автобус. Спорами в длинных очередях и переполненном метро. Пронзительным визгом тормозов и звуками разбившегося оконного стекла.

Флажок почтового ящика был поднят, и она привычным движением открыла дверцу. Внутри лежал один-единственный листок. Слегка желтоватый, с нанесенными типографской краской группами тонких линий. В каждой группе — по пять.

Лист, вырванный из нотной тетради. Только один человек мог использовать их подобным образом.

Она перевернула лист. И прочитала два слова:

«Я тоже».

Большой город не спит. Его сердце бьется ровно, эхом отдаваясь в кровеносной системе магистралей и жилах водостоков. В монотонном гудении охладительных систем и сбивчивом бормотании, надежно сокрытом толщиной бетонных стен.

Сердце бьется, мерцая разноцветными огоньками сверкающих вывесок. Разражается унисоном тысяч голосов. Смотрит на мир угловатым лицом, заросшим армией желтых глаз. Надежно опутанный змеями проводов и посаженный на цепь.

Пальцы комкают конверт. И нотный листок. Напряженно вглядываясь в снующую туда-сюда толпу, она безуспешно пытается обнаружить того, в ком так сильно нуждалась все эти месяцы. Пока он сам не машет ей рукой. А она, едва заметив, с радостным возгласом — бежит к нему навстречу.

Сердце города бьется о подоконники, крыши и трубы стройными рядами дождевых капель. Неслышно хлопает по лужам сухими листьями. Трепещет на ветру разноцветными подолами платьев и цокает — несметным количеством каблуков по рыжей брусчатке.

Оно не умрет, пока в нем останутся, хотя бы, двое. Что смогли так искренне и беззаветно друг друга любить.

@темы: Проза

---

[дикий вереск]

Твоя музыка — кровью по трубам, заставлявшая вмиг забыть.
Неудобная, вязко-грубая. Как окрашенной шерсти нить.
Неудобные острые строки, взгляды, прочерки и стихи.
Обнаженные вдохи — без толку. Как виниться? Кого просить?

Ты не просишь. Ты заедаешь, утащив в сердцевину миров.
Убиваешь не глядя. Ты знаешь, сколько здесь у тебя врагов?
А приятелей нет. Нет ни плахи, нет ни бубна, ни топора.
Звуки смолкли, но ты играешь. Словно сам ты — и есть игра.

Ты смеешься, поешь и плачешь. Но в глазах твоих нету слез.
Расскажи мне, что значит: "иначе" и что есть для тебя мир грез?
Лучше спой. Или выжги на сердце. Или брось все. Но не молчи.
Ровно в полночь Вселенная с Бездной подарили тебе ключи.

Расскажи, что тревожит и гонит, заставляя срываться на бег,
Что в тебе так нещадно стонет? Милый, милый ты мой человек!
Расскажи: что сейчас в твоих мыслях? И пролейся слепым дождем.
Взмой на небо и там рассыпься, чтобы сразу воскреснуть в нем.

15 декабря 2018 г.

@темы: Стихи

---

Эксперимент

[дикий вереск]

Он не смотрел на мир нормально. Никогда, только вверх ногами. Ненадежно зацепившись носками лакированных ботинок за невидимую перекладину. Попеременно, то высовывая длинный влажный розовый язык, то прижимая большим пальцем кончик носа, чтобы он стал похож на пуговку. Впрочем, его нос скорее походил на картофелину. Очень некрасивую картофелину, кривую на один бок, всю покрытую рыжими веснушками. На лбу тоже были веснушки. Но в сравнении с носом там их было гораздо меньше — в глаза не особо бросалось.

Помимо веснушек лоб покрывали оспины. Редкие, но довольно глубокие.Такие же уродливые, как и следы безуспешной борьбы с прыщами. Борьбы за выживание. Он выжил, прыщи — нет. Погибли все до единого, одарив бывшего хозяина нестираемой меткой пролетевшей юности.

продолжение

Он понятия не имел, сколько ему лет. Было, есть сейчас, или будет через тридцать. Он вообще не волновался о возрасте. Бессмертным он не был, о чем, порой, сильно жалел. Но потом вспоминал, что, по сути своей, является жутким бездельником и толком ничего не умеет. При таком раскладе перспектива когда-нибудь умереть выглядит не так ужасно. Но он все равно переживал. Не круглосуточно, конечно. Так, иногда. В дни, когда становилось особенно тоскливо.

В моменты (к счастью, довольно редкие), когда тоска была невыносимой, он принимался петь. Громким и пронзительным голосом. Голос у него тоже был противным: слишком высокий, слегка надтреснутый. И жутко надоедливый. Как и все его песни. Песни он сочинял сам, когда чувствовал эмоциональный подъем. Подъемы случались гораздо чаще спадов, так что большую часть времени он проводил молча, раскачиваясь в воздухе, в такт слышной одному ему мелодии. Раскачивался, корчил рожицы. Извивался, словно дождевой червь. Но никогда не падал. Он знал, что не упадет: никому еще не удавалось вырваться из пут Повешенного. А он, вдобавок, даже не пытался. Висел, подрыгивал ногами, облаченными в разноцветные ботинки (левый — ярко-желтый, правый — зеленый как весенняя листва), крутился и покачивался словно маятник.

Из узелка, подвешенного на длинную деревянную палку то и дело сыпалась золотистая пудра. Пудра сверкала на солнце, переливаясь подобно скоплению мельчайших алмазов. Все цвета радуги, полный ее спектр. Красный незаметно перетекал в оранжевый, затем — в ярко-желтый, подозрительно напоминавший цвет левого ботинка. Там внезапно зеленел, чтобы, пройдя путь чистой голубизны, вконец посинеть и стать фиолетовым. Превратиться в чернила. Стать Ничем и Всем одновременно.

Золотистая пудра скорее напоминала муку, чем песок. Ее нежнейшая текстура ласкала воздух в те моменты, когда крупицы беззвучно проносились в пространстве, устремляясь далеко вниз. Когда-нибудь все они, одна за другой, достигнут цели. Станут белыми как снег. И получат имя. «Манна небесная!» — то и дело будут восклицать люди. — «Слава тебе, Господи!»

— Бога нет, — тихо проговорил маленький мальчик, сидевший за длинным деревянным столом. — Нет, и никогда не было.

Стол был завален древними свитками и неаккуратными стопками книг. Книги — огромные фолианты в кожаных переплетах с серебряными застежками. Украшенные аметистами и сердоликом. Книги и свитки покрывали стол почти полностью: единственный свободный пятачок поверхности находился прямо перед ребенком. Там лежали карты.

— Уверен? — вкрадчиво мурлыкнул голос за спиной, но мальчик даже не вздрогнул. Он давно привык к этому мягкому голосу, каждый раз выкачивающему кровь из его сосудов. Взамен крови по телу начинал растекаться густой дикий мед. Елей. Пресловутая небесная манна, если смешать ее с сиропом и хорошенько взболтать.

Мальчик не ответил. Вместо этого он взял в руку одну из карт. Изображенный на ней ангел бился в экстазе, объятый предвкушением достичь своей единственной цели: стать Им. Навеки воссоединиться с Тем, к Кому так яростно стремился всем своим существом. Затем мальчик взял еще одну. И поменял местами. Освободившийся прямоугольник тут же заняла третья карта. Повешенного.

— Ну, и что ты сейчас творишь? — человек за его спиной вышел из тени и присел на краешек стола. Он склонился над разложенными в упорядоченном хаосе картами и прищурился, пытаясь понять смысл манипуляций.

— Эксперимент, — отозвался мальчик. Он вновь взял Повешенного в руку и задумался.

— И какова же цель? — прошелестел Маг.

— Истина, — ребенок задрал голову вверх и серьезно посмотрел на своего учителя. — То, что есть сейчас — неправильно.

— Да откуда ты знаешь? — Маг почти ласково провел худой длиннопалой ладонью по его волосам. — Ты еще мал, Эдвард. Слишком мал, чтобы судить об устройстве Мира. Мира, в который ты еще не пришел.

— Это верно, — легко согласился мальчик. Взгляд его при этом напряженно скользил по разложенным Арканам, — поэтому я готовлюсь уже сейчас.

— Ну, что ж. Может, оно и к лучшему... — Маг лениво выпрямился. Вытянул перед собой сцепленные в замок руки. Суставы жалобно хрустнули. — Удачи тебе, Эдвард. Надеюсь, ты сможешь обуздать того дикого Зверя, что живет в темнице твоей души.

Мальчик ничего не ответил, и Маг вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Замок тихонько щелкнул, но Эдвард и ухом не повел. Он продолжал сидеть на месте, прямой, словно струна. Прищурившись точь в точь как учитель, нерожденный оккультист впивался взглядом в лежащие перед ним Арканы. Будто бы пытался выпить разом все символы. Поменять местами, изменить названия, и первоначальный смысл.

Пальцы приблизились к Аркану Сила. Сокрытый где-то очень глубоко, в самой сердцевине его души Зверь беспокойно заворочался. Блеснули ярко-желтые глаза, сверкнули острые клыки...

— Тише, тише, — маленький Эдвард осторожно прикоснулся к изображению и погладил его, — не бойся. Я все сделаю правильно.

@темы: Проза

---

Кора дегтярника

[дикий вереск]

В Сладком Лесу у елок не бывает игл. Вместо них на ветках растут цилиндрики фисташкового маршмэллоу, кондитерская посыпка и шоколадные "пики". Еловые шишки тоже растут шоколадными. А внутри — крем. Сливочный, очень нежный, с мелко порубленными орешками.

Желейные мишки очень любят свои сладкие елки и никогда их не едят. Даже в самые голодные зимы ни одна ель не бывает обкусана или обглодана. Наоборот, мишки очень их берегут: плетут длинные шарфики из карамельных нитей и укутывают ими стволы. Чтобы елки не мерзли. Шарфы приклеиваются намертво, надежно защищая деревья от лютых морозов.

замочная скважина

Неизвестно, насколько они рады такой заботе — ни одна из елок не умеет говорить. А, может, просто не хочет. Елки из мира людей — с настоящей колючей хвоей и шершавыми стволами — тоже не говорят. Хотя умеют. Об этом знают белки. Они все знают.

По мнению мишек, белки так вообще — самые умные создания. А ты попробуй им не стань, когда целыми днями приходится прыгать вверх-вниз по веткам, искать самые большие шишки и кидаться ими в любопытных! Не со зла, конечно. Просто так белкам веселее.

Любопытнее всех, конечно, люди. Особенно дети. Держать язык за зубами вовсе не умеют. А у белок слух хороший. Поэтому они все знают. Во сколько в мире людей положено завтракать, и чем именно. Куда каждое утро родители отводят малышей, и отчего они так пронзительно ревут.

Белки держать языки за зубами тоже умеют весьма посредственно, поэтому мишки хорошо осведомлены. Белки проникают в их сказочный лес через специальные порталы: замочные скважины шкатулок, заполненных желудями, вишневыми косточками, тыквенными семенами и яичной скорлупой. У каждого ребенка имеется подобная "сокровищница". Поэтому недостатка в числе проходов никогда нет.

Оказаться в Сладком Лесу можно и через окошко калейдоскопа. Однако эти игрушки становятся все более редкими. Иногда попадаются старые, доставшиеся от мам и пап, с треснувшим стеклом. Использовать сломанный калейдоскоп нельзя ни в коем случае, поэтому белки предпочитают скважины. Они не жуткие перестраховщицы, нет. Просто сознательные.

Мишки всегда с нетерпением ждут беличьего визита, собирают самые крупные шишки. Белки, в свою очередь, не скупятся на рассказы обо всем, что увидели, услышали и узнали.

Мишки внимательно слушают, стараясь не упустить ни слова. Впитывают малейшие сведения в свои мягкие полупрозрачные бока. И собирают гостинцы. Нет, не для белок. Шоколадные шишки с кремом предназначены человеческим детям. Каждая шишка предварительно оборачивается в отрывок коры серебристого дегтярника. Дети очень ее любят. С горящими от предвкушения глазами и радостно смеясь, они обдирают кору целиком, полосками и мелкими крошками. Мнут ее в шарики и разглаживают. Сворачивают в жгутики и мастерят кольца.

В мире людей кору серебристого дегтярника называют фольгой.

@темы: Проза

---

Чайные котики

[дикий вереск]

Казалось бы, что необычного можно обнаружить в недрах чайной банки, если окромя самого чая там ничего не водится? А вот и нет. Иногда там заводятся чайные котики. Случается это довольно редко. Чайный котик — зверь избирательный: далеко не каждая банка приходится ему по душе. То листьев слишком мало — жестко спать. То наоборот — слишком много. В таких банках котик может просто не поместиться. Наиболее всего подходят банки, заполненные на две трети. Непременно широкие и приземистые. Круглые банки котики ценят сильнее прочих.

Корицу чайные котики тоже любят. Они бы с удовольствием занимали и банки с коричными палочками, но лежать на жесткой коре совсем неудобно.

путь к сердцу чайных котиков

Помимо корицы котики также любят тепло и приглушенный солнечный свет. Прямые лучи режут их чувствительные глаза, поэтому ясными днями котики прячутся. На охоту выходят лишь раз в месяц, в ночь новолуния.

В плане еды чайные котики не слишком привередливы, поэтому их добыча весьма разнообразна: шустрые мотыльки-черноглазки, неповоротливые лимонные жабы с шипастой спиной, толстопузые ярко-розовые мышки с липкой шерстью, словно тех выкупали в сладком сиропе. К слову, последних чайные котики предпочитают есть меньше всего: липкие шерстинки намертво приклеиваются к зубам, доставляя массу неприятных ощущений.

А неприятные ощущения котики ох как не любят! Еще сильнее, чем липких мышей и острые жабьи шипики. Кто же их любит — спросите вы. Так-то оно так, но нелюбовь котиков ко всему неприятному поражает даже самого бесчувственного и флегматичного сноба-сухаря, коли тому придется столкнуться со зверем в сей злополучный момент. Впрочем, настоящие снобы никогда не хранят чай в круглых жестяных банках (а именно жесть представляет для котиков наибольшую привлекательность). Так что подобное маловероятно. Однако никогда нельзя быть полностью уверенным в чем-либо, если имеешь дело с чайным котиком. Они — существа непредсказуемые. Коли под лапой не окажется жестяной банки — с легкостью променяют ее на керамическую. Хоть с цветочками, хоть без. А если и такой не будет — не побрезгуют и стеклом. Разгребут лапками чайные листья, да и улягутся, свернувшись в клубок, сны смотреть.

Сны котиков — отдельная история. Каждый — особенный. Не похож ни на один из тех, что снятся нам, людям. Чайные сны полны ароматов розовых лепестков, шафрана и засушенных апельсиновых корочек. Мелко истертой в крошку шоколадной плитки, молотых лесных орехов и душистого перца. Свежесваренной глазури и терпкого муската. Ну, и корицы, конечно. Куда без нее?

Пожалуй, сильнее корицы котики любят только подарки. В виде новой жестяной банки, например. Если с банкой никак не складывается — можно просто взять печенье (лучше всего подойдет имбирное), разломать его на несколько кусочков и оставить на блюдце на ночь. Только непременно в новолуние — когда котики на охоту выходят. Иначе только муравьев, да тараканов разведете. А котики и тех, и других боятся.

Котики не любят резких звуков, мусор и плач. Едва заслышав, что кто-то рыдает, котики начинают реветь в унисон. Абсолютно беззвучно, но вот чай от этого портится. Ни один уважающий себя чайный котик не будет жить в банке с плесенью. Поэтому из несчастливых семей котики уходят. И никогда не возвращаются.

Зато в семьях, где царят любовь и взаимопонимание котики просто расцветают. Сменяют короткий нежный пушок на блестящую шерсть и отращивают длинные хвосты. Чем длиннее и роскошнее хвост — тем счастливее котик.

А где таковой живет — всем хорошо. Ведь чайные котики приносят счастье.

@темы: Проза

---

Поэт и людоед (басня)

[3Н7]

Паулоктус - отличный поэт,
съев его на обед, -
мне сказал людоед.
Во дворе пёс залаял.
“Я хотел бы Аглаю,
это я точно знаю -
вкусна будет на ужин.
Ну, а раз я простужен
непременно мне нужен
из костей её с мясом бульон”-
улыбаясь, рассказывал он.

Быть людоедом немудрено
из всех, кого слопаешь - выйдет одно.
Другое дело, когда ты поэт -
в стихе может выйти сам людоед.
Пойдём гулять же в парк Сосновка.
На эти объедки глядеть мне неловко.
А от простуды выпей “Колдрекс”,
Чти мораль и уголовный кодекс.

8/XII.2018

3Н7 ©

@темы: Стихи

---

***

[lReine]

У Левиафана человечьи глаза и потертые узоры рыбьей чешуи. Левиафан еще не решил, кто он. Иногда, отыскивая в лазоревых глубинах бескрайнего Океана очередную потерянную душу, он думает, что было бы неплохо иметь руки-спички и забавные водоросли на голове. Левиафан отвозит потерянных к Черепахе.

«Почему ты несешь их на себе», — спрашивает Небесный Кит Черепаху, глядя на трех слонов и диск земной тверди на ее спине.
«Океан знает», — шепчет Черепаха. — «Небо знает, и ты знаешь. Слышишь, они говорят дыханием звезд и ветра».

Бог Яма никогда не просил своего спутника ни о чем подобном, но почему-то, ощущая на своей спине невеликую тяжесть трепещущей человеческой души, упавшей с края Ойкумены в Океан, Левиафану кажется правильным отнести это хрупкое создание обратно домой, на изумрудно-зеленый диск.
Каждое существо во вселенной умеет отличать добро от зла.

@темы: Проза

---

[Dmitry Beloborodov]

Не возвращайся по своим следам
Ведь время ничего не лечит.
И память с нами навсегда:
Нам о потерях в ухо шепчет.

Не возвращайся по своим следам:
Лишь только раны потревожишь.
Но все, что хочешь изменить,
Исправить ты уже не сможешь.

Что толку в прошлое смотреть:
Оно прошло и не вернется.
Иди вперед и дай сгореть
Прошедшему на дне колодца…

@темы: Стихи

---

Заколдованный лес. Сказка в стихах

[The wolf of Innsbruck]

Заколдованный лес (сказка в стихах)

Автор благодарит за помощь в создании О.Ю. Бокову и Д.Д. Молчанову

Пролог
На город опустился тихий вечер,
Прохладой веяло с открытого окна…
Обняв свою племянницу за плечи,
Желал ей дядя золотого сна.

Ну, а она, свои прищурив глазки:
— Пожалуйста, родной мой, расскажи
Какую-нибудь пострашнее сказку,
Но только за руку меня держи!

Недолго думав, дядя согласился:
- Я расскажу историю одну…
В свои фантазии он тут же погрузился,
Взглянув в окно на полную луну:

— В одной обычной самой деревушке,
Которой уже очень много лет —
Жила девчонка Ася на опушке,
Встречать любила утренний рассвет.

Ее всегда манила неизвестность —
Особенно, загадочный их лес.
Вся эта неизведанная местность
У Аси вызывала интерес.

Тот лес был будто бы огромной тенью
Злодея, что так громко завывал!
И у народа не было сомненья,
Что лес назад людей не выпускал.

Так присказка, истории вступленье,
Звучала сквозь вечерний полумрак.
А мы сквозь сказочное сна забвенье,
Свою историю увидим так…

Глава 1. Ведьмино логово

На стенах размытые тени.
Так тихо… Так глухо, так поздно!..
Сквозь ночи бездонную темень
Сияют манящие звёзды.

Войти не решаясь, с опаской,
Толпятся вчерашние сны.
Волшебные образы сказки
За кругом от лампы видны:

Вот песню кукушка заводит
Под жарким сияньем небес…
И девушка медленно входит
В густой заколдованный лес…

И голос далёкий вслед: «Асяяя!»
А в голосе слабость и грусть.
«Ты мамочка, спи, не пугайся,
Я, мамочка, скоро вернусь!»

Знать маме совсем не желательно,
Куда отправляется дочь.
Вернётся она обязательно,
Пока не опустится ночь.

Ведь знали в деревне, от леса,
Гуляя, подальше держись.
Туда даже полный повеса
Не шёл, опасаясь за жизнь.

Все знали: в деревне когда-то
Лет сто или двести назад,
В семье баснословно богатой
Не дочка росла – просто клад!

Вразлёт соболиные брови,
Сияют, как звёзды глаза!
И мудрая- ум в каждом слове,
Всегда сообразит, что сказать,

Да только уж гордая слишком,
А голос заносчив и зол.
Простой деревенский парнишка
С ней вряд ли бы счастье нашёл

К ней сватался плотник бывалый,
Её больше жизни любил,
Но гордо она отвечала,
Чтоб к ней он дорогу забыл.

Других женихов прогоняла.
Тот беден, тот скучен, тот глуп…
У этого важности мало,
А этот уродлив и скуп…

Потом к ней ходить перестали.
Пошёл о красавице слух…
Пока не посватался к крале
Простой деревенский пастух.

Как громко она хохотала!
Как громко домашних звала:
«Я стольким уже отказала,
Теперь эта «радость» пришла!»

А бедный пастух с огорченья
Ушёл в одиночестве в лес.
Обиду укрыли деревья,
И там он навеки исчез.

От девушки все отвернулись…
Скучала, подолгу спала…
И вдруг снова слухи проснулись,
Что в лес вслед за парнем ушла.

Как будто бы там поселилась
Не дочь, не сестра, не жена...
Ей тайное знанье открылось
И ведьмою стала она.

С тех пор в лес ходить опасались
Чурались его стар и мал.
И разные беды случались
У тех, кто запрет забывал.

Но Ася, не верила в это.
Ведь всё хорошо до сих пор.
И часто тихонько с рассветом
Шла в свежий зелёный шатёр.

Лес манит прохладною чащей,
Берёзы стройны и свежи,
В воде растворённое счастье
В ручье под ногами бежит.

Всё дальше тропинка уводит
Предчувствием новых чудес,
Вдеревьев сплошном хороводе
Знакомый просёлок исчез.

И ягоды спелой малины,
Сквозь ветки густые манят…
Но вдруг упирается в спину
Враждебный внимательный взгляд.

И сердце ударило глухо,
Рывком обернулась: — Кто здесь?!
Ах, это всего лишь старуха,
Что ходит за хворостом в лес.

Холодным повеяло ветром…
Как вечер внезапно настал!
Шипы растопырили метко
Колючие ветки куста.

Деревья расставили корни,
А плющ крепко руки связал,
Старуха вздохнула притворно
И вниз опустила глаза.

И Ася к тропинке рванулась,
Но цепок ползучий вьюнок
Петля на ступнях затянулась —
Не сдвинуть, не вытащить ног.

И тут подошла к ней старуха,
Себе помогая клюкой.
И шепчет тихонько на ухо —
Пойдём, дорогая, со мной…

И корни ослабили хватку,
И плющ ядовитый исчез,
Как будто всё в полном порядке,
Стоит заколдованный лес.

Неужто у ведьмы забота —
Увлечь её в логово прямо?
Темнеет… А завтра суббота!
А дома волнуется мама…

Уходят всё дальше и дальше,
И Ася тут вдруг поняла,
Что надо бежать — ведь иначе,
Здесь участь её решена…

Бежать! Только что же случилось —
Ей дышится всё тяжелее,
К земле голова наклонилась,
А платье на ней всё теснее…

А ведьма со времени встречи
Вдруг стала гораздо стройней,
Расправились старые плечи,
И сгладился горб на спине.

Она молодеет! И Ася
С тоской понимает — беда!
И сколько ты тут не старайся,
Уже не спастись никогда!

Хихикает ведьма, клюкою
В кустах расчищая им путь,
— Теперь буду я молодою!
Тебе же годков не вернуть!

Ты будешь противной и старой, —
(В словах неподдельный восторг), —
А вот и особый подарок:
Огромный бесформенный горб!

Вдруг пропасть пред ними разверзлась,
И хилый мосточек над ней.
А там, в глубине — неизвестность,
Ни звуков, ни блеска огней…

И голову ведьма склоняет,
Ища что-то там, в темноте,
И Асю под мостик толкает —
— А ну-ка, ныряй-ка быстрей.

Что делать тут девушке бедной?
Смертельных предчувствий полна
В ужасное логово ведьмы
На ощупь спустилась она.

А ведьма очаг растопила,
Злорадно бормочет сквозь дым:
— И нежность, и юность, и сила —
Всё будет отныне моим!

Твои только боль и заботы,
Как только закончу обряд!
В отчаянье Ася. Но что там?
Какие-то банки стоят…

Большие стеклянные банки
Отрезанных чьих-то ушей!
Над ними на стенах гирлянды
Засушенных крыс и мышей.

Хозяйка к мешку потянулась —
Там, может, волшебный состав…
И Ася на волю рванулась,
Последние силы собрав.

Скорей! В гуще мрака лесного
Царапают ветки лицо.
Придется увидеть ли снова
Свой дом и родное крыльцо?

Вслед ухает филин тревожно,
И выпь отзывается где-то:
«От ведьмы уйти невозможно,
Ты разве не знаешь про это?»

Как ветер, гонимая страхом,
По лесу она пробежала,
Но вдруг, поскользнувшись, с размаху
На влажную землю упала.

Никто не преследует Асю.
Лишь сердце, как молот, стучит.
Давай же, скорей, поднимайся!
Стих ветер и филин молчит.

А в воздухе всё холоднее…
Как жутко в лесу ей одной!
Уж Ася замерзла… Скорее
Найти бы дорогу домой.

Но вот сквозь кусты показались
Огни бледно жёлтого света.
До дома немного осталось.
Вой волчий послышался где-то…

И вой этот странно понятным
Ей вдруг показался и смелым.
Какое-то чувство невнятное
Душою её овладело.

Но некогда думать, скорее!
На цыпочках в дом. Осторожно!
Встречают её у дверей.
У матери голос тревожный.

— «Ты, мама, не спишь? Я вернулась!
Да нет, ничего не случилось.
Нет, ногу я не подвернула.
Я просто слегка заблудилась.

Я — спать». И пред мысленным взором,
Пугая, смеясь и маня,
Безумным зловещим узором —
Все ужасы этого дня.

Глава 2. Волчья шкура

Назавтра тревога и страх,
Как вихрь, в деревню ворвались.
Наутро во многих дворах
Скотины не досчитались.

Что, волки?! Опять?! В самом деле?!
И в стольких усадьбах подряд!
И с плачем хозяйки глядели
На волком убитых телят.

Ася, проснувшись, хотела
Про страшный свой сон рассказать,
Но странно гортань омертвела —
Два слова не может связать.

И губы шершавыми стали,
Стал вдруг непослушным язык,
Из горла, как лязганье стали,
Лишь грубый доносится рык…

Что б это могло приключиться?
Тут входит, испугано, мать
И видит — большая волчица,
На дочкину влезла кровать.

«Пошла! Вон! Пошла! Помогите!»
Волчица, отпрянув слегка,
Вскочила в безмолвной защите,
Вся сжалась, втянула бока.

И Асиным ласковым взглядом
Смотрела тоскливо на мать,
Как будто хотела быть рядом,
Как будто просила не гнать.

***

Тревожною стала суббота —
В подворьях, в садах, на мосту
Идёт на волчицу охота:
«Ату её, братцы! Ату!

Давай, загоняй за ангары!»
Кто вилы, кто палку принёс…
Хозяйку узнал только старый
Домашний доверчивый пёс.

Сорвался и бросился следом,
По запаху чувствуя путь,
Страх верным собакам неведом,
Собаку нельзя обмануть.

Волчица, забившись под фуру,
Лежит и от страха дрожит.
Вдруг видит старухи фигуру
Старуха, смеясь, говорит:

«В моей убедилась победе?
Тебе, может, этого мало?
Вернись! Ведь друзья и соседи
Без шкуры оставят, пожалуй.

Фантом поспешил раствориться,
И с хохотом диким исчез,
Что делать несчастной волчице?
Бежит в заколдованный лес.

Несутся охотники следом,
И праведный гнев их ведёт.
Неужто всем Асиным бедам
Конец никогда не придёт?

Лишь пёс, верный друг, не оставил
Несчастной хозяйки своей.
И смело он путь свой направил
В берлогу старухи за ней.

Но вскоре он сбился со следа,
Его он в траве потерял.
Он вовсе хозяйку не предал,
Он просто был болен и стар.

Волчица бредёт, спотыкаясь,
К земле опуская лицо.
Вдруг крики поодаль раздались,
Напуганных чем-то птенцов.

Кричат, будто перед пожаром!
Волчица глаза подняла —
И видит над деревом старым
Два хищных огромных крыла.

То коршун летит на охоту,
На малых смешных воронят,
Взлохмаченные, желторотые
В гнезде они кучкой сидят.

А братик их, маленький самый
Упал из гнезда на траву,
Зовёт он в отчаянье маму.
И братья другие зовут.

Но мамы всё нету и нету,
А коршун всё ниже к гнезду!
Решила: „Пусть сгину со света
Беду от птенцов отведу!

Пусть быть мне навеки волчицей,
Но сердце людское во мне,
Не дам я беде приключиться!“
И спряталась Ася в стерне.

Когда расстоянье осталось
До коршуна меньше руки,
Вдруг волчье рычанье раздалось,
И щёлкнули грозно клыки!

Остался живым воронёнок,
А коршун свой хвост потерял.
И видел вороний ребёнок,
Как хвост тот из пасти торчал

Огромной лохматой волчицы
С не волчьей печалью в глазах.
А коршун спешил удалиться,
Бесхвостый поверженный враг!

Тут Ася взяла воронёнка,
В свою приоткрытую пасть,
На задние лапы тихонько
У дерева приподнялась,

А братья его подхватили
Все вместе с обеих сторон
И, приподнимая под крылья,
В гнездо посадили. И он

Смотрел, как большая волчиха
Ушла, будто ветер унёс,
И стало вновь сонно и тихо,
Пока не пришёл старый пёс.

„Скажите, скажите, ребята,
Где логово ведьмино здесь?
Всё знаете вы, воронята,
К ней дело серьёзное есть“

„Да, вОроны многое знают,
Но надо до знаний дожить.
А мама нам не разрешает
Про ведьму вообще говорить!“

„Прошу, воронята, ответьте!
Ведь должен я ей отомстить.
Хозяйку мою эта ведьма
В волчицу смогла превратить“

„В волчицу? Волчицу мы знаем!
Она здесь сегодня была.
Волчица ни капли не злая,
От коршуна брата спасла.

Конечно, волчице поможем,
Как только придумаем, как,
И ведьму мы все уничтожим
Она и для нас страшный враг“.

„Быть может, поможет сорока?“ —
Сказал самый старший птенец.
Он вылупился раньше срока
И братьям он был, как отец.

„Да, тётка-сорока, конечно!
Нет сплетницы большей в лесу.
Сороки легко и беспечно,
Все тайны вокруг разнесут!“

Кто ж тётки не знает замашек?
Ну вот, посмотрите — летит,
Двухцветными крыльями машет
И прямо в полёте трещит!»

«Всё вижу, всё слышу, всё знаю!
И всё, как всегда, расскажу!
Вам ведьма нужна? Понимаю!
И вам я её покажу.

Но только, чтоб ваши усилья
Потом не сходили на нет,
Целы были лапы и крылья,
Узнать надо важный секрет:

Когда над землёй воцаряется
Ночная зловещая тишь,
Старуха за миг превращается
В большую летучую мышь.

И в образе этом отвратном
Летает над лесом без сна,
А утром, с рассветом, обратно
Становится бабкой она.

Давно эта ведьма мечтала
Свой пыл молодой возвратить,
Но случая не выпадало,
Кого-то к себе заманить,

Чтоб в логове грязной темнице
Старинный обряд провести,
И образ красивой девицы
Навеки тогда обрести»

Пёс, зубы оскаливши грозно,
Вскочил и сороке сказал:
«Разрушим мы ведьмины козни!»
И страшен его был оскал.

«Веди меня, птица, скорее
В то жуткое место лети!
Уж я-то, конечно, сумею
От ведьмы хозяйку спасти!»

Идут они прямо на запад
Сквозь ветки колючих кустов.
Изранены старые лапы,
Но пёс к испытаньям готов.


Глава 3. Рассветный час

Вот мостик вдали показался
Непрочный и хлипкий на вид.
Шмель пулей под мостик промчался,
Туда и сорока летит.

Среди непролазных растений,
Уж сумерки мягко легли,
Всё скрыли вечерние тени.
Пёс нос опустил до земли.

Хоть видит уже он неважно,
Но живо собачье чутьё,
Решительно, быстро, отважно
Он делает дело своё!

Пролазит под мостик и видит:
Здесь в логово ведьмино вход.
Старуха, на корточках сидя,
Волчицу несчастную ждёт.

«Ну что, время ведьмы кончается!
Меня не обманешь! Шалишь!»
Но тут же она превращается
В большую летучую мышь.

И прямо из смрадного мрака
Такие же мыши взвились.
Но миг растерялась собака:
Откуда же твари взялись?

Узнаю старуху по запаху!
Её всё же можно узнать!
И пёс сразу стал бить их лапами,
Зубами за крылья хватать.

Но вот и она! Не успела
Из логова вылететь прочь!
Пёс стиснул мышиное тело
И вынес в безлунную ночь.

И страшные чёрные крылья
Поникли, как тряпки, висят,
И будто подёрнулся пылью,
Глаз злобных сверкающих взгляд.

Внезапно мышиное тело
В зубах его стало расти,
И больше уж, как ни хотел он,
Не смог его дальше нести.

И грузное тело старухи
Из мыши явилось опять.
Потом её ноги и руки,
Стал воздух ночной растворять…

Затем замерцал фиолетово
Светящийся редкий дымок…
Потом ничего в месте этом
Пёс больше учуять не мог.

И тут же проснулись деревья,
Приветственно лес зашумел,
От ведьминой магии древней
Спасти пёс округу сумел.

Проснулись все птицы ночные,
Зажгли фонари светлячки,
«Мы счастливы будем отныне!» —
Шептали цветов лепестки.

Спешат все собаку поздравить:
Избавил их от колдовства.
Но как можно Асю избавить
От ведьминого мастерства?

Пёс снова спустился в берлогу,
Где злобная ведьма жила,
Но там храбреца у порога,
Ещё неприятность ждала:

Вдруг с полок, опасно качаясь,
Все банки посыпались вниз,
И чёрным песком осыпаясь,
Свод мрачной пещеры провис.

Пёс толстую чёрную книгу
Зубами успел ухватить,
Хватило единого мига,
Чтоб снова наверх отступить.

А логово вдруг обвалилось
Сравнялось с землёй за спиной.
За пару минут превратилось
В пригорок оно земляной

* * *
Как тысячи мелких жемчужин,
На травах росинки блестят,
И новостью доброй разбужены
О радости птицы кричат.

Пёс дерево видит знакомое,
На дереве то же гнездо.
А там воронята весёлые
И дедушка-ворон седой.

«Всё знаете вы, воронята,
Я книгу сумел принести,
Скажите, скажите, ребята,
Как Асю от чар мне спасти»,

«Нет, это пока мы не знаем,
Но знает, наверное, дед,
Ведь он — знаменитость лесная —
На свете живёт триста лет».

На внуков своих старый ворон,
Сердито и строго глядел,
Был крут деда грозного норов:
«Зачем оторвали от дел?»

«Вот книга, а в ней заклинанье,
Нам нужно его прочитать,
Чтоб чарам пришло окончанье,
Чтоб Асю нам расколдовать»

«Читать я, конечно, умею,
И знаю людской я язык.
Но есть и дела поважнее,
Я псам помогать не привык»

Пожалуйста, дедушка, милый!
Нас Ася от смерти спасла!
Своей добротою и силой
Беду от гнезда отвела».

«Ну что ж… Если так…» Старый ворон
Стал чёрную книгу листать
И дальше уж без уговоров
Стал резко и громко читать.

***

А Ася в то утро проснулась
В каком-то овраге в траве.
Вот встала она, отряхнулась,
Заметив, что платье в листве…

И только тогда сообразила,
Что нет больше волчьих когтей!
Какая волшебная сила
Вернула обличие ей?

Вдруг ворон огромный и страшный
Взлетел над её головой:
«Забудь навсегда страх вчерашний,
Скорей возвращайся домой!

Скажи там, что лес безопасен,
Что можно в нём смело гулять,
Что сгинула ведьма… Эй, Ася!
Иди же! Волнуется мать».

И вот, как во сне, по тропинке
Отправилась Ася домой.
Текут запоздало слезинки,
От прошлой обиды немой.

Но вот показалась деревня,
И путь здесь почти завершён.
И машут вслед Асе деревья,
И шепчут, что всё хорошо.

***
И пёс в направлении дома
Вздыхая, тихонько побрёл,
Дорога до боли знакома,
Всегда бы её он нашёл.

Но путь стал как будто длиннее,
И лапы совсем не идут.
И кончики лап леденеют…
- Пока отдохнуть можно тут.
Он лёг в неглубокой лощинке
Устало закрылись глаза.
От запаха горькой полыни
Скатилась по морде слеза.

В преддверии вечного мрака
Он стал про себя представлять:
- Где друг наш? Где наша собака?-
Волнуются Ася и мать.

Попробовал встать, отряхнулся
Но тут же обратно упал.
Хвост рыжий его разогнулся,
Которым так шустро вилял.

Подумал: меня точно ищут,
И может быть, скоро найдут,
И к миске с любимою пищей
Меня на руках отнесут…

И больше уж не было мыслей,
Лишь только зелёная мгла…
Людей и мудрее, и чище
Простая собака была.

Хозяйкам важней и дороже,
Что минули беды свои.
Про пса Ася вспомнила позже:
Спустя, дня, наверное, три…

Подумала: «Что-то не лает,
Куда это он убежал?
Да, ладно, дорогу ведь знает».
Собаку никто не искал.

***

А лес по привычке Волшебным
Все люди в деревне зовут.
Течёт ручеёк там целебный,
И певчие птицы живут,

И разные ценные звери,
Там много съедобных грибов,
И сладкой малины не меряно
Растёт там по склонам холмов,

Там ровная в разные стороны
Зимою проходит лыжня.
И мудрые вещие вОроны
Там выросли из воронят.

Лишь Ася в лес больше ни шагу,
Обходит его стороной,
Хоть девушек шумных ватага
Зовёт её часто с собой.

Совсем стала Ася другая,
Томится, молчит и грустит,
И часто, тихонько вздыхая,
На небо ночное глядит.

А дальше? А дальше найдётся
Герой, что захочет помочь.
И новая сказка начнётся,
Другая бессонная ночь.

Свет гаснет. Пушистою кошкой
Спускается сон на кровать.
Луна приникает к окошку.
Спать…

Эпилог

- На этом все, - сказал малышке дядя, -
Понравилась история моя?.
Она ответила, с восторгом глядя:
- Да, сказка эта будто про меня.

Себя я представляла в роли Аси,
Как будто я попала в этот лес.
Ты, дядечка, нам эту ночь украсил
Рассказом полным сказочных чудес.

- Ну а теперь, закрой свои ты глазки...
Не думай ни о чём и засыпай.
Тебе я завтра расскажу другую сказку,
Спокойной ночи, баю - баю - бай.

@темы: Стихи

---

Между мирами

[The wolf of Innsbruck]

Вступление

Кто в царстве мёртвых побывал
Пред тайной кто не спасовал,
Кто в серой мгле меж сном и явью
Не потерял рассудка нить,
Тех, невозможно обмануть,
И невозможно удивить.
И жизни громкие заглавья
Их не заставят выйти в путь.

В застывшей невесомой мгле,
На небе или на Земле,
Мелькают души, мысли, даты...
Как будто тени за стеклом.
И узнавание едва
К ним прикасается крылом,
Уходит всё, что жгло когда-то.
И забываются слова.

Но как маяк, свозь мглу горит
И возвратиться мне велит
Мольба той женщины печальной:
"Мне сына помоги вернуть,
Одна надежда на тебя
Ведь мне самой заказан путь,
В тот мир манящий, светлый, дальний!
Молю, страдая и любя!"

Глава 1. Души умерших

В тот день всё было как всегда —
В порту тяжёлые суда
Устало трюмы разгружали,
И крана длинная стрела
Всего за несколько минут
Над головами груз несла.
И солнце в небе улыбалось,
Обычный проходя маршрут.

Но вдруг ужасный гул и гром,
И тень огромная, как дом,
Внезапно солнце заслонила.
Об этом трудно рассказать —
Качнулась резко вдруг стрела
Когда открылись вновь глаза…
Ко мне неведомая сила
Из ниоткуда вдруг пришла.

Я понял, что могу летать,
И мысли встречных понимать,
Могу познать все тайны мира…
А город жил, как жил всегда,
В любой обычный будний день,
Но небо стало, как слюда,
Объедки жизненного пира —
Безмолвно превратились в тень.

Пропал вдруг шум автомобилей…
Я был бессилен и всесилен!
И в наступивших измененьях
Искал знакомые черты,
Привычной жизни ясный ход.
Но в тусклом царстве немоты,
В дыханье стиснутых мгновений
Безмолвным был души полёт.

Я брёл, потерян и понур,
И видел множество фигур.
Все шли они своей дорогой,
Но вдруг навстречу, будто луч,
Метнулась женщина одна.
Был голос у неё певуч,
Она сутулилась немного,
И, как стена, была бледна.

Не помню я её слова
И понимал я их едва,
Какое странное наречье
Из скорбных вырывалось уст…
Но видел ясно я фургон,
Предвосхищая лязг и хруст.
Не избежать смертельной встречи
Как смерть сама несётся он

Оранжевый, как апельсин!
А рядом с женщиною — сын.
Вот треск, удар и много света.
Ну, а потом настала тишь,
Где сын её? И здесь ли он,
Её потерянный малыш?
И у меня она ответа,
Просила слёзно меж времён.

Не помню, что я ей сказал.
Явился вдруг огромный зал,
И стены мрачные терялись
В холодной, влажной темноте.
Там посредине стол стоял,
Как будто ожидал гостей,
И в стенках кубков отражались
Там свечи, зеркала, металл.

Приборов ценных серебро
Манило световой игрой.
Вначале никого не видел
Я в зале том вокруг стола.
Но вскоре стал я замечать —
Внезапно ясность вдруг пришла:
Здесь, рядом, стоя или сидя,
Толпилась привидений рать.

Полупрозрачны, будто пар,
Кто из них молод, а кто стар,
Не мог я сразу разобраться.
Я сына женщины искал,
А видел много разных лиц,
И в отражении зеркал
Они не смели показаться,
Лишь очи опускали ниц.

Здесь утро, полдень или ночь?
Вот кто-то отлетает прочь,
Свечу тихонько задувает…
Я вдруг увидел у стены
Знакомый профиль дорогой.
Вдруг стали явственно видны
Фигурка девичья прямая
И кудри чёрные волной.

Как оказалась здесь она?
Из фантастического сна
Попала в этот мир зловещий?
Я подошёл. Она молчит
Мы так не виделись давно!
В глаза упорно не глядит,
А сердце у меня трепещет,
Ему совсем не всё равно.

И понял я вот в этот миг —
То, что читал в полсотни книг,
Но что не понимал до срока:
Покуда в нас живёт любовь
Уйти из жизни нам сложней,
Вернусь я в мир подлунный вновь,
И предсказание пророка
Сейчас совсем не нужно мне.

Что я вернусь, я знаю сам!
К деревьям, солнцу и снегам,
К делам любимым и надеждам!
Я ей сказал: «Идём со мной!»
И прикоснулся к ней рукой,
Но жуткий ветер ледяной
Зашевелил мою одежду
Встал холод между ней и мной.

«Я не могу. А ты иди!
Твой выбор только впереди, —
Она ответила неслышно, —
А женщине скорей ответь,
Что мальчик выжил в этот раз,
Не тронула ребёнка смерть.
Не объясню, как это вышло,
Наверное, не пробил час»

С тоскливой мукой я глядел,
Как средь полупрозрачных тел
Она неслышно растворилась.
Её я снова потерял.
И снова пережил потерю.
Мне смерти ледяной оскал
Был бы тогда, как дар и милость.
И в это я почти что верил.

И прочь я медленно побрёл.
Вот позади остался стол,
И тихо призраки пропали.
Под небо вышел я опять
И стал смотреть по сторонам,
Глазами женщину искать.
Кругом, подобно островам
Куски реальности мелькали.
Вот и знакомая мне мать.

Глава 2. Портал между мирами

Внезапно мысль ко мне пришла:
Я вспоминаю — зеркала!
Маню её вслед за собою
В загадочный и мрачный зал,
Где стол накрытый поджидал,
Где милый призрак я узнал,
Что отнят злой моей судьбою,
Где всюду множество зеркал.

И вдруг исчезло всё. Опять
Я слышать стал и понимать,
И видеть солнечные краски.
Зной в летнем воздухе разлит,
Работу продолжает порт,
Вокруг меня толпа стоит,
Глядят друзья в лицо с опаской,
Гадая, жив я или мёртв.

А чуть подальше у ворот,
Там, где дороги поворот,
Стоит мальчишка одиноко
И грустно смотрит на меня,
Как будто он со мной знаком,
И опыт прожитого дня,
Что изменил меня глубоко,
Мне сердце поразил клинком.

Я смутно вспоминаю зал…
А мальчик ведь меня узнал!
Но как? Ведь с ним мы не знакомы,
Его не видел раньше я!
Вот встал я с помощью людей,
Пошёл к нему, спугнуть боясь,
Взял за руку, и прямо к дому
Повёл чем дальше, тем быстрей.

Вот перед зеркалом стоим
И ничего не говорим
В печальной тишине друг другу.
И в пыльном зеркала стекле
Едва мгновение прошло,
Фигуры отблеск забелел.
Мальчишки я боюсь испуга,
Но жадно смотрит он в стекло.

Он начинает узнавать:
Его потерянная мать
Ему печально улыбалась.
И о большой своей вине
Твердила, бедная, всерьёз,
И в зеркале мы, как в окне,
Увидели, как покрывалось
Её лицо потоком слёз.

И мальчик что-то говорил
Но слушать не имел я сил,
Лишь понимал, что я отныне
И переводчик, и портал,
Для тех, кто не нашёл покой,
Между мирами кто застрял.
Теперь я с душами такими
Навеки в связке вековой.

Глава 3. Очищение

Отныне жребий мой решен.
Но день пока не завершён,
Душа получит избавленье,
Когда исчезнет тот фургон.
В подлунном мире никогда
Не совершит трагедий он.
Прервётся жуткое мгновенье,
И не случится вновь беда.

Уже давно весь город спал,
А я фургон в ночи искал.
Я почему-то знал что встречу
Его открытым и пустым.
Хозяин не завёл в гараж
Быть может, чувством я шестым
Знал, он доступен в этот вечер,
Хозяин не боится краж.

И в центре, средь домов-чистюль,
Его нашёл. И сел за руль
Я хищной, будто зверь, машины.
И взрывом двигатель взревел,
По спящим улицам, как вихрь
Навстречу ветру я летел
Сминали тишь ночную шины
В тревожной жаркой темноте.

Внезапно впереди — стена
Вдруг встала, как мираж, она,
Здесь день назад был путь свободен!
Испуг, удар по тормозам,
Мысль-откровение пришла:
К стене машину вёл ты сам…
И в прочих мыслей хороводе
Мысль это главная была.

Был бесконечен этот миг,
Безумен, жалок и велик!
Я действовал, как под диктовку,
Вдруг дверцу распахнул рывком,
Так не умел я отродясь!
И выкатился кувырком,
Как никогда, легко и ловко
От верной смерти уходя.

Эпилог

…и тишина опять пришла.
В стене — огромная дыра.
Фургон торчит в ней, остывая.
Я так его сумел разбить,
Что уж нельзя восстановить.
Я снова начинаю жить
И, ничего не забывая,
Могу мечтать, могу любить!

Но, если полночь на часах,
Я часто слышу голоса,
Тех, кто застрял между мирами,
Я часто помогаю им,
Хоть не могу помочь всем сразу.
Существованием земным
С луною, солнцем и ветрами
Я лишь одной любви обязан.

И твёрдо знаю я сейчас:
Когда и мой настанет час,
Меня в загробном мире встретит
Та, что для памяти жива,
Хотя потеряна навек,
С которой не нужны слова.
Мы в вихре бешеном столетий
Найдём друг друга без помех.

@темы: Стихи

---

Инсбрукская волчица. Продолжение

[The wolf of Innsbruck]

У меня есть одна вредная, но достаточно типичная для сыщиков привычка: когда я берусь за дело, всё остальное отходит на второй план. Некоторые видят в этом несомненный плюс, хвалят за ответственное отношение к работе. Другие же считают, что я помешался и преступники давно заменили мне родных братьев, что я по макушку увяз в протоколах и делах. Нетрудно догадаться, что моя жена принадлежит ко второй категории. Ещё до нашей свадьбы я честно предупредил её, что для меня работа прежде всего. Однако часто Марта забывала об этом и выговаривала мне, что я не занимаюсь детьми, что меня могут убить в любой момент, что она боится остаться вдовой. Это меня раздражало больше всего, и даже не столько причитания Марты, сколько осознание того, что все претензии справедливы. Я помню, как в детстве мы с братом Марком чувствовали себя в родном доме чужими.
Кто из нас не мечтал оказаться в сказке? Однако мечтать надо осторожно — мечты ведь имеют свойство сбываться, но совсем не так, как того хотелось бы нам. В сказках ведь как? ПРиёмный родители не привечают детей, и это ещё мягко сказано. Мало того, мать в скором времени стала похожа на отчима в плане своего к нам отношения.
Не раз я, слушая жалобы учителей на поведение Каспера, вспоминал себя. Я был слабым, но от того не менее задиристым. Часто я лез в драки и оттого ходил с «фонарём» под глазом. Я надеялся таким образом как-то привлечь внимание родителей. Увы, как ни старался я быть непохожим на отчима, всё чаще убеждался в том, что полностью провалил свою задачу.
Вчера я здорово вымотался, опрашивая свидетелей и изучая списки учащихся в гимназии. Мне предстояло проверить огромный массив документов, свидетели-то вчера ничего внятного пояснить не смогли, лишь что-то мямлили, нередки были истерики и обмороки. «Куда же она испарилась? — думал я. — Неужели никто её не видел?!» Я чувствовал невероятную досаду, казалось бы, вот она, убийца, а не дотянуться! Меня не отпускало ощущение, что откуда-то из-за угла за мной наблюдают два красных огонька, оборотень где-то рядом и наверняка ждёт момента, чтобы и на меня напасть. Эта мысль здорово подогрела во мне охотничий азарт, ведь нет ничего лучше, чем охота на человека. Она тем увлекательна, что в любой момент охотник и дичь могут поменяться местами, и здесь далеко не всё зависит от них.
В любом случае, сегодня мне предстоит вычислить эту рано повзрослевшую гимназистку. Может кто из свидетелей отошёл от шока и теперь сможет дать подробные показания. Я помню, какая давка царила в первые часы после трагедии. Ученицы в панике выпрыгивали из окон, поднялась такая давка, что никто и не замечал, как топтали раненых, как взывали о помощи обгоревшие чуть ли не до костей люди. Но больше всего мне запомнилась молодая учительница. Её в полуобмороке вели к карете, а сама она повторяла в бреду:
— Она… Это она… Я знала!..
Это была Ингрид Лауэр, та самая, что дала показания по делу «ночных тварей». Она же когда-то готовила Берту к школе. С поистине ангельским терпением Ингрид справлялась с этой несносной капризной девчонкой, сразу было видно, что она знает и любит своё дело. Она по сей день остаётся любимицей учениц. Я заметил, что у неё неестественно выпирает живот и как ни крути, придётся действовать осторожно, а то мало ли, какие последствия могут быть от допроса в стрессогенной форме. Она или видела убийцу, или догадывается, кто мог такое совершить. Меня же не покидало ощущение, что убийца пряталась на заднем дворе и лишь с нашим приходом скрылась. Вот там-то я и обнаружил на вязком, как глина грунте, чёткие следы всё тех же ботинок сорокового размера. Тут даже слепков не требовалось — следы были абсолютно идентичны. А значит, наша Золушка спокойно наблюдала за пожаром, а когда начальница попыталась спастись, хладнокровно расстреляла женщину. Не весь барабан разрядила, а только дважды в сердце. Стреляла шагов с пяти. Тут, конечно, даже дилетант попадёт, но что-то мне подсказывало, что эта волчица не впервые держала в руках оружие. Не исключено, бывала на охоте, или кто-то показывал ей столь сомнительный мастер-класс. Кто-то из её родственников служил в армии или полиции. Такие люди чаще остальных склонны травить байки о своих похождениях и даже показать мастер-класс по стрельбе из нагана, или даже из обреза винтовки. Круг поиска сужался, но чтобы поднять досье каждой из них, нужно время. Нет, тут нужно, в первую очередь, отследить тех, кто не пострадал и отсутствовал на уроках во время пожара. У нас уже был примерный портрет убийцы: старшеклассница, лет пятнадцати-восемнадцати, высокого по женским меркам роста, сложена достаточно плотно, кажется мужиковатой. Неплохо развита физически. Шатенка. Паззл был практически готов, лишь пара деталей затерялась.
Этим утром я чувствовал себя так, будто очнулся от зимней спячки. Руки дрожали, в голове гулял ветер. Берта и Каспер о чём-то громко беседовали в гостиной. Дочь будто забыла, как вчера, потрясённая известием, весь вечер ревела. Среди пострадавших были её хорошие подруги. Занятия сегодня отменили, но я был категорически не согласен с этим — происшествия, даже столь масштабные, не должны тормозить учебный процесс, тем более, Берта училась в другой гимназии, поближе к дому. Она-то целёхонька, никто там поджоги не устраивал. А Каспер просто был рад внеплановому выходному, его не очень-то волновал пожар. Он был довольно скуп на эмоции, внятно выражать соболезнования или поздравения так и не научился. Он вообще не любил церемоний, всегда стремился пораньше уйти с шумных мероприятий. Его раздражало жеманство и фальшь разного рода торжеств.
— Эй, дурень, — позвал я сына. «Дурнем» я его называл, когда у меня было хорошее настроение. — Не забыл ещё? Ты сегодня на кухне дежурный.
— Помню, — равнодушно ответил Каспер и ушёл в свою комнату.
Прислуги у нас не было, поэтому мы составили график, когда и чья очередь мыть посуду. Но это не спасало от ссор. Берта и Каспер никак не могли поделить обязанности, каждый из них норовил спихнуть ответственность на другого. Ну да, это только в книгах брат и сестра «не разлей вода», мои же отпрыски друг друга не жалуют: Каспер считает Берту истеричной дурой, а Берта парирует тем, что она, в отличие от Каспера, никогда не оставалась на второй год. Каспер действительно однажды остался на второй год в пятом классе и только сейчас с грехом пополам оканчивал выпускной класс. Он способен учиться лучше, но не демонстрировал никакого желания. Как скатился до троек, так с тех пор и не вылезал.

— Флоре, а правда, что это гимназистка сделала? — спросила жена с некоторой дрожью, когда мы сели за стол завтракать.
— Ты же знаешь, что я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка, — ответил я. — Может и вовсе кто-то из учителей… Ладно, потом всё объясню, мне на службу пора, — уклонился от ответа я и, в скором времени прикончив лёгкий завтрак, отправился в гостиную. Ничего не подозревающая Берта набила карманы орехами и приготовилась их заточить. Тут-то я и решил провести «следственный эксперимент». Выскочив из-за угла, я схватил Берту за горло и, прошипев «Молчи, если хочешь жить», буквально затащил её в прихожую. Марта и слова не могла сказать от шока. Она привыкла, что меня иногда «несёт», но не до такой же степени.
— Флоре, ты с ума сошёл? — закричала Марта, когда, наконец, обрела дар речи.
— Эксперимент удался! — торжественно продекламировал я, отпуская Берту. — От шока даже ты, взрослый человек, не подумала ничего предпринять. Теперь я знаю, как она расправилась с Гюнст и Вильхельм!
В следующий момент я, провожаемый проклятиями Берты и причитаниями жены, накинул пальто, кепку и, взяв портфель, отправился на службу. Сегодня вновь хмурая погода. Тяжёлые свинцово-серые тучи, нависшие над Инсбруком, точно передавали всю гнетущую атмосферу города. После вчерашнего происшествия Инсбрук оцепенел. Прежде полные спешащих людей улицы нынче были пусты, лишь изредка зеваки проиходили мимо витрин, глазели на товары, да и шли по своим делам. Инсбрук казался мне мини-копией Вены — те же старинные постройки, те же улицы. Когда я уехал на учёбу в Вену, я впервые заметил столь резкий контраст. В центре было полно солидных господ, сытых и довольных жизнью. Там постоянно щеголяли люди, одетые «с иголочки», дамы в элегантных нарядах, на фоне которых простецки одетые студенты смотрелись просто белыми воронами. Я же снимал жильё в отдалённом квартале, рядом с рабочими общежитиями. Здесь не было ни садов, ни фонтанов, ни зелёных лесопарков, ни уютных кофеен. Зато чего здесь было в достатке, это грязи, вони и прочих «прелестей» городских окраин. Часто здесь мелькали турки. Улыбчивые торгаши, устроившие ярмарку неподалёку от дома, где я снимал угол, каждое утро провожали спешащих на работу людей сахарными улыбками и активно зазывали что-то у них купить. Расшитые блеском фраки, фески и тюрбаны смотрелись просто кричаще в руках продавцов, одетых в рваные пиджаки и поношенные тюбетейки. Зато у них можно было разжиться дешёвыми восточными сладостями и табаком, чем я беззастенчиво пользовался. Была здесь и парикмахерская, принадлежащая коренастому турку по имени Энвер. Он был весьма словоохотлив, не забывал мне напоминать, что они, турки, знают толк в женской красоте и если я хочу, могу привести сюда свою невесту, он из неё такую красавицу сделает, что не узнать.
— Эти ваши немки страшные такие, не умеют следить за собой. А у нас женский красота — часть культури, — говорил иной раз Энвер, угощая меня папиросой.
Дальше он начинал рассказывать небылицы, как к нему тайком наведывались зажиточные жительницы Вены, которым надо быть неотразимыми на балу, а австриякам они дескать не доверяли — изуродуют только ещё больше.
Нестерпимая же вонь из грязных трактиров и постоялых дворов, здесь, в трущобах, особенно много, полупьяные девицы лёгкого поведения, мелькающие на перекрёстках и у оживлённых улиц, оборванные рабочие, ремесленники, едва сводящие концы с концами, жуликоватого вида картёжники и напёрсточники служили красочной иллюстрацией жизни на самой её обочине. То, какой видели Вену иногородние, наслушавшиеся всяких небылей про роскошные кварталы, где разве что золото рекой не течёт, где в уютных ресторанах подают изысканные блюда, блеск театров и прочих культурных заведений, резко отличалась от Вены настоящей — города в городе, где сосредоточие благополучия и роскоши — центр, окружали обшарпанные ветхие дома городской бедноты. Людей, едва сводящих концы с концами.
В таких условиях я жил несколько лет. Вечно угрюмые работяги, хвастливые турки и бесцельно слоняющиеся нищие стали моими соседями, и я настолько привык к ним, что одна мысль, что можно жить иначе, удивляла меня. Теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, мне с трудом верится, что я когда-то жил в грязном унылом переулке. Всё смыли волны времени. В том числе и дурные воспоминания, не считая тех, что надолго отпечатались в моём сознании.
Воздух был тих и недвижим. Я быстрым шагом шёл в сторону полицейского участка, и только когда подошёл достаточно близко, у меня развеялось ощущение, что город вымер. Полицейские шумно переговаривались между собой. Из их разговоров я понял, что наше дело теперь взято на контроль непосредственно городскими властями. Этого только не хватало! Эти жирные, лоснящиеся кабинетные крысы умеют только требовать и советовать, что делать. Лучше бы делали то, что им по статусу положено, тогда бы им цены не было.
Кляйн уже был на рабочем месте. Выглядел не лучшим образом. У него на лице всегда отражалось его текущее состояние, и сразу было видно, что Мартин не выспался, устал, чем-то сильно обеспокоен. С него бы только карикатуры писать.
— Здравствуйте, инспектор, — томно произнёс толстяк, сдвигая на край стола кипу бумаг. — Тут как раз из восьмого больше всего пострадавших. Из тридцати девятнадцать погибло. Две трети. Одиннадцать — в больницах с серьёзными травмами. Так что цель убийцы были именно они. Вот списки тех, кто не пострадал или отсутствовал на уроках во время пожара.
В злосчастном списке было четыре фамилии. Здесь было напечатано короткое досье на каждую из потенциальных подозреваемых, рост и характеристика с места учёбы.
— Так… Эльза Шнайдер… Ушла, сославшись на плохое самочувствие… Сразу отметаем, — таков был мой вердикт. — Она макушкой еле-еле до края стола достаёт. А убийце, чтобы схватить Гюнст и Вильхельм так, чтобы они впали в шок, надо быть как минимум выше ростом, чем сами убитые. Ага… Милица Гранчар. Судя по всему, душевно больна.
Идеальная подозреваемая! Мало того, что высокого роста, причём — шатенка, так ещё и имеет отрицательную характеристику. И душевная болезнь — чем не мотив? Кроме того, в последние годы у неё часто случались нервные припадки, а это только раздувало едва тлеющий огонёк подозрений. Однако увы, у неё железное алиби — Гранчар вот уже три месяца как уехала в Далмацию отдохнуть и подлечиться. Как это ни прискорбно, но такая, казалось бы, идеальная подозреваемая, отпадала. Осталось две: Герда Мейерсдорф и Анна Зигель. Обе достаточно высокого роста, плотно сложены и теоретически могли напасть на Гюнст и Вильхельм так, чтобы они от шока пикнуть не успели и столь же внезапно напасть на того бедолагу в подсобке. Почему-то его били не в горло, а куда-то ниже живота.
Кажется, я понял, куда ветер дует где у убийцы больная мозоль. Пока у неё свежи воспоминания, надо активно лить воду на эту мельницу, при случае делая акцент на своих догадках. Как ни крути, а из голимых кирпичей не построишь забор, как и из одних подозрений и догадок никогда не составишь весомого доказательства. В списке подозреваемых было лишь две фамилии. Но кажется, я уже догадывался, кто убийца. Я тотчас отправил Кляйна допрашивать Герду Мейерсдорф, а сам отправился по адресу, где жила Анна Катрин Зигель шестнадцати лет от роду.

***

Прежде чем навестить Зигель, я решил заглянуть в больницу. Кто-то из её одноклассниц мог прийти в себя и наверняка готов был дать показания. На пороге меня встретил сам главврач: полулысый грузный мужчина лет пятидесяти.
— А-а, господин инспектор! — воскликнул он, проведя пальцем по своим пышным усам. — Думаю, вы можете уже кое-кого допросить. Некоторые из них пришли в себя и уже достаточно внятно соображают. Эта хорватская фройляйн как-то особенно быстро поправляется. Этой ночью пришла в сознание. Она ещё слаба, но думаю, вы можете её допросить.
— Понял, — лаконично ответил я. — А что насчёт вот этих? — я показал список учениц восьмого класса, пострадавших при пожаре.
— Фройляйн Кауффельдт отделалась сломанной рукой. Родители настояли на том, чтобы мы позволили ей лечиться дома. Хотя я и был против… Ну ладно, если вы хотите допросить кого-то из них, — он указал на список восьмиклассниц. — То Манджукич пока чувствует себя лучше всех.
— Негусто, — скептически покачал головой я. — Ну да ладно, уж что имеем.
Доктор кивнул медсестре и та молча проводила меня в палату.Это была тесная комната на восемь мест, и все койки были заняты. Некоторые больные с интересом разглядывали посетителя, некоторые же продолжали лежать на своих местах, делая вид, что ничего не происходит.
— Фройляйн Манджукич! — прозвучал звонкий голос сестры. — К вам полиция.
Тотчас всполошилась сиделка, полная дама средних лет. Она приставлена была наблюдать за состоянием больных и немедленно докладывать доктору, если кому-то станет хуже.
— Она ведь слаба ещё! — тараторила эта беспокойная женщина. — Может, не стоит?
— Да пусть допрашивает, — послышался слабый голосок с третьей справа койки.
Я посмотрел на пациентку и аж присвистнул: неужели это — Сара Манджукич? Растрёпанная, с синюшным лицом страхолюдина, одетая в больничную рубашку, абсолютно не походила на ту эффектную фройляйн с фотокарточки. С недавних пор Сара изменила причёску: теперь она носила японскую заколку, а рядом с лицом свисали две длинные пряди. Славянка со жгучим лукавым взглядом точно куда-то испарилась и теперь красотка Сара представляла из себя жалкое зрелище. С самой Сары всё будто слезло, она выглядела подавленной. Руки она двигала с трудом, и так, будто кто-то дёргал за ниточки. Лишь когда приблизился к её койке почти вплотную, стало слышно, как она дышит.
— Здравствуйте, меня зовут Флориан Дитрих, я расследую преступление. Хотелось бы задать вам пару вопросов.
— Э… У вас есть ко мне вопросы? — тихим замогильным голосом спросила Сара, приподнимаясь с помощью сиделки.
— Конечно, мы обязаны проверять всех и вся. Чем быстрее мы закончим, тем лучше будет для нас обоих. Согласны?
Сара лишь слабо качнула головой, показывая тем самым, что готова ответить на мои вопросы.
— Чудно! — воскликнул я. — Вы можете рассказать о том, что случилось вчера после дух часов дня?
— То и случилось, — процедила сквозь зубы Сара. — Меня чуть не растоптали. Мало того, что чуть не поджарилась заживо, так ещё на земле меня топчут все, кому не лень! Посмотрите, что они со мной сделали! По лицу тоже оттоптались, рёбра мне сломали, а мне дышать больно!
«Ну дела! Всё она о себе, да о себе. Похоже, наша хорватская фройляйн большая эгоистка», — подумал я.
— Вас ничего вчера не насторожило?
— Всё, как обычно, — Сара осторожно глотнула воду из стакана. — Шли уроки, потом слышу откуда-то крики, дымом потянуло… Потом дверь быстро открылась и в класс прилетела бутылка с «горючкой». Оно как пыхнуло… Мы пытались вырваться из класса, без толку. Стали уже просто из окон прыгать. Гренадерша помогла нам их выбить. Сама изрезалась вся. А у нас поднялась толчея… — Сара смахнула слезу с правой щеки. — Я упала сама, потом ещё помню: крики, грохот, меня саму чуть не растоптали… Ну, а потом стихло всё. Отец всю ночь тут просидел, потом уже спрашивал, как я. Говорил, мама чуть с ума не сошла. Ну вот… Это всё, что я помню.
— Что вы можете рассказать об Анне Зигель? — я решил не терять время зря.
Никто из восьмиклассниц не видел убийцу, это же очевидно.
— Забитая, тихая, — последовал лаконичный ответ. — Всегда одна.
— Ага! Значит, она не ладила с одноклассницами? — чуть не вскочил я.
— «Не ладила» — это ещё слабо сказано, — процедила сквозь зубы Манджукич. — Они ей жить не давали: били, насмехались… Как она их только терпела?
Хмм… Паззл постепенно складывался в единое целое: забитая ученица, устав от непрерывных издевательств в школе, решила разом все проблемы, как бы цинично это ни звучало.
— Так-так… А ничего вас вчера не насторожило в поведении Зигель? Может, она была взвинчена или наоборот?
— Да как обычно, — равнодушно ответила Сара. — Она всегда молчалива, смотрит на всех исподлобья. А в последнее время так вообще на ней клейма стало негде ставить. Имела постоянно взыскания. Вчера пришла сонная, на лице какие-то отметины, а на платье — шов. Молчала все уроки, села одна и ни на кого внимания не обращала. А потом вдруг сказала, что ей плохо и отпросилась с уроков. Ну, а потом… Вы уже знаете… Так что, вы подозреваете Анну? — встрепенулась Манджукич и тут же стиснула зубы: дали о себе знать сломанные рёбра.
— Пока у меня слишком мало сведений, чтобы сказать наверняка, — уклончиво ответил я. — В любом случае, проверять придётся всех. Зигель — в первую очередь. До встречи, фройляйн Манджукич! Скорейшего вам выздоровления!

К трём часам дня я закончил допросы свидетелей и потерпевших. К сожалению, допросить фройляйн Лауэр не представлялось возможным: её состояние было тяжёлым. Вчерашнее потрясение, усугублённое большим сроком беременности, требовало длительного отдыха. Но я и без этого был уже уверен на все сто, что убийца — Анна Зигель. Я пытался спровоцировать её на откровенность, но она пока с успехом отбивала все атаки. Хотя мне казалось, несколько раз Анна была близка к тому, чтобы проговориться или, не выдержав моего напора, сдаться. Кто знает, что было бы, не отвлеки меня её мать в самый ответственный момент. Однако заряд был дан хороший. Когда я упоминал про «длинный уродливый шов», на её лице отразилось настоящее смятение. Вот, вот, где у неё Ахиллесова пята! При случае надо её додавить.
Мои коллеги наверняка собрались действовать по старинке: после ареста начать марафон бесконечных, изнуряющих допросов и взять волчицу измором. Но получить от неё исчерпывающие показания не так просто: Зигель относится к преступникам-двоедушникам. Она сочетала в себе две противоположных личности. Под одной личиной скрывалась тихая, запуганная школьница, под второй — безжалостная волчица, отправившая на тот свет десятки человек. Во многом именно от меня зависело, когда заговорит её второе «я». Её первой личности не в чем признаваться и каяться, недаром оборотни на следующее утро после полнолуния не помнят события прошлой ночи, вот и Зигель теперь уйдёт в глухую оборону, отрицая все предъявленные ей обвинения. Или наоборот, начнёт брать на себя все мыслимые и немыслимые грехи, втайне потешаясь, как ловко она водит за нос следствие. На заре карьеры я уже сталкивался с таким преступником. Вор-рецидивист, взятый за попытку расплатиться фальшивой купюрой, начал признаваться в целой серии жестоких убийств, совершённых по всей Австрии. Он такого наплёл, что у меня не осталось сомнений в правдивости его показаний. Такие детали, мне казалось, невозможно выдумать. Однако когда начались следственные эксперименты, выяснилось, что это всё — ложь, придуманная самим преступником с целью запутать следствие и направить его по ложному следу, уведя как можно дальше от его реальных преступлений. С той поры я стал крайне скептически относиться к признаниям обвиняемых. Признание — продажная девка следствия, это я усвоил в совершенстве.
Скрип двери прервал мои размышления. Это был Кляйн.
— Допросил, — сухо произнёс Мартин. — Мейерсдорф ни при чём, у неё железное алиби. К тому же, она носит ботинки тридцать девятого размера.
— Всего-то на размер промахнулись, — с усмешкой ответил я. — А что остальные?
— Ничего нового, — всё с тем же скепсисом ответил Мартин. — Кстати, инспектор, а вам не приходило в голову, что убийца могла и саму себя сжечь вместе с остальными?
Мысль Кляйна не была лишена оснований, и до сегодняшнего дня я был склонен думать так же. Если бы Зигель так поступила, она бы унесла тайну с собой в могилу, и я бы никогда не узнал истинных её мотивов.
— Я тоже так думал, пока не допросил Анну Зигель. Так вот, она носит обувь сорокового размера: это раз, — я начал загибать пальцы, — ушла с уроков незадолго до пожара: два, агрессивно себя вела последнее время: три, на правой ладони красные отметины: четыре, нервничала при упоминании мной определённых деталей: пять! И это только верхушка айсберга. Если я буду дальше по мелочи перечислять свои догадки, то боюсь, у меня не хватит пальцев. Таких совпадений не бывает.
— Кхм… — Кляйн немного растерялся. — А вы уверены, что это достаточные основания для ареста?
— Более чем, — твёрдо ответил я. — Сейчас я направлю ходатайство об аресте Зигель. Надо сделать это как можно скорее, иначе она подастся в бега!
Позже я сам удивлялся, сколь точно сбылся мой прогноз. Я ведь беседовал с Анной меньше часа, но этого времени оказалось достаточно, чтобы разгадать в ней оборотня.

@темы: Проза

---

Инсбрукская волчица. Продолжение

[The wolf of Innsbruck]

Последние два года я был постоянно взвинчен. С тех пор, как вновь объявились «ночные твари», мне было не до отдыха. Яне сразу узнал о них. Наверное, не поедь я в своё время в Вену и не узнай о бесчинствах грабителей, осталось бы то дело нераскрытым. В начале января 1905 года кто-то обчистил дом ростовщика Лейзермана. Дело повесили на одного деревенского дурака. Наверное, продолжил бы бедолага гнить, если бы я не додумался поднять дело из архива и сравнить почерк. Мне сразу бросились в глаза вопиющие противоречия: как один, достаточно заурядный юнец мог унести столько вещей? Воров было, самое малое, трое. Не исключено, что там и вовсе была целая толпа. Мало того, замок явно профессионал вскрывал, а этот и пороха не выдумает. Чего только не наслушался я в свой адрес, когда инициировал пересмотр дела… Это было первое серьёзное дело Кляйна. Этот ещё совсем юнец поступил на службу в середине 1906 и ещё не переболел романтизмом. Таких надо «обрабатывать» постепенно, чтобы они не соскочили раньше времени. Кляйн оказался на удивление способным учеником, и если допрос свидетельницы, заявившей, что видела «фигуру в пальто» у антикварной лавки Мартин вёл в моём присутствии, то с последующими он справлялся самостоятельно. А свидетельница была дамочка на редкость упрямая. С виду — тонкая, хрупкая, лицо, как у подростка, но энергии хватит на троих. Когда в нашем городе в кафе случилась драка, в участок попал один юный мадьяр. Он играл в карты на деньги, и товарищи заметили, что он мухлюет. Тут-то и случилась драка. На шулера бросились сразу трое, а он быстро дал дёру из зала. На улице его настиг один из «обутых» игроков, завязалась драка, и, похоже, мадьяр умудрился нанести точный и сильный удар по затылку, чем оглушил противника, а потом, обчистив карманы, удрал. Впрочем, сам юнец категорически открещивался от всяких обвинений. Этот случай так бы и остался рядовым, если бы шулера не увидела сама Ингрид. Она долго и рьяно доказывала, что надо проверить его связь с «ночными тварями».
Пожалуй, ещё нескоро я забуду эту темпераментную дамочку. И осенью 1908 мы вновь с ней пересеклись.
22 октября 1908 года был обычным осенним днём. Солнечный луч робко прорезался сквозь тяжёлые свинцово-серые тучи, нависшие над Инсбруком. Осенью город был угрюм и мрачен. Казалось, такой же тусклой становится и здешняя жизнь. За двадцать с небольшим лет службы в полиции я успел даже составить график, по которому живут преступники, высчитывая, в какие месяцы тирольские жулики уходят в отпуск, а когда у них пик активности. Редко когда наши дела подхватывала пресса и разносила по всей Австрии, наверное, это даже к лучшему. С журналистами у меня отношения, мягко говоря, натянутые. Эти стервятники всегда вставляют нам палки в колёса и мешают выполнять нашу работу, заодно делают всё, чтобы простые граждане не доверяли полиции: с кем ни побеседую, всякий молчит как рыба. Иной раз мне приходилось применять методы психологического воздействия на молчаливых свидетелей. Следователь — он не просто сыщик, но ещё и актёр, которому время от времени приходится играть то циничного и бесцеремонного упыря, то подкупающе искреннего собеседника.
В последние дни мало что изменилось. Обычная рабочая рутина, ничего нового. С женой по-прежнему отношения напряжённые. Не сказать, что мы плохо ладили, но конфликты всё же случались. Ещё до женитьбы я честно предупредил её, что главное для меня — работа. Казалось, она смирилась с таким положением вещей, но время от времени начинала попрекать меня тем, что я буквально ночую в своём кабинете, в то время как она одна разрывается между работой и уходом за детьми. Вспыльчивая дама, но отходчивая. Не зря же мы прожили с ней под одной крышей семнадцать лет.
— Как дела, Флоре? — в проёме показался старший детектив Мартин Кляйн, мой помощник. Нередко он высказывал недовольство, якобы я использую его как мальчика на побегушках, но работу свою делал прилежно, как и подобает настоящему полицейскому.
— Всё по-старому, — отвечал я, прихлёбывая кофе. — Пока новостей нет, — я судорожно принялся разминать затёкшую шею, а Кляйн, достав из кармана коробочку недорогих сигар, закурил и сел за соседний стол.
— Как поживает фрау Дитрих? Опять ссоритесь? — всякий раз Мартин начинал разговор именно с вопросов обо мне и жене, и этим походил на обычных базарных сплетниц. Может просто оттого, что холост.
— Скандалит, — равнодушно пожал я плечами. — Но ничего же, быстро остывает. Главное — дать ей выпустить пар, а остальное устроится.
— Оно всегда так, — хохотнул Мартин и хотел было приняться за дело, как вдруг на весь кабинет раздался звонок телефона, от которого я аж подскочил. Сложно было привыкнуть к этому чуду инженерной мысли, и всякий раз громкий и явственный звонок заставлял меня вздрагивать.
— Вот зараза, — пробормотал я, после чего, вскочив из-за стола, снял трубку и представился: — Инспектор Дитрих.
— Выезжайте срочно! — слышался голос старшего жандарма. — Тут в женской гимназии пожар!
Флоре, хватай Кляйна и вперёд, записывай адрес…
Однако Кляйн и без моего указания быстро собрал все нужные вещи и поспешил к полицейскому экипажу, благо телефон слышно было на весь кабинет.
— Франц! — крикнул я дежурному жандарму. — Выставь оцепление вокруг пожарища и не подпускай никого, кроме врачей и полицейских! Не хватало ещё, чтоб зеваки затоптали мне все улики!
После этого я, застегнув на ходу пальто, выбежал из участка и, в два прыжка догнав экипаж, заскочил в карету, когда кучер уже тронулся.
Чёрное дымовое облако, висевшее в ясном небе, было видно на много вёрст вокруг. Ветер разносил дым и пепел по улицам, и казалось, весь город пропитался едкой гарью. Приближаясь к пылающему зданию, я всё сильнее ощущал тошноту и стук в висках — сказывалось действие угарного газа. Вблизи огня резко пахло керосином. Теперь я уже не сомневался, что причиной пожара был умышленный поджог. Впрочем, ждать результатов обследования оставалось недолго.
— Приехали, — сообщил кучер, натягивая поводья.
Я пулей вылетел из кареты. До полицейского оцепления пришлось протискиваться сквозь плотную толпу зевак. Разносчики, матроны с кошёлками, старухи, мастеровые, мальчишки-газетчики — казалось, поглазеть на пожар сбежался весь город. Огонь потушили несколько минут назад. Однако из окон второго этажа ещё вырвалась пара багровых языков пламени. Внутри послышался жуткий грохот обвалившихся перекрытий, от которого толпа шарахнулась назад. Я в досаде подумал, что следы преступления давно уничтожены огнём, водой и обломками кирпича. Начинать осмотр здания нужно было сразу, как пожарные зальют последние искры.
Ожидание оказалось томительно долгим, но зеваки не расходились. В такой толпе врачам трудно будет выносить раненых и оказывать им помощь — если, конечно, там ещё остался кто-то живой. Рядом с пожарищем царила страшная неразбериха. Люди визжали, стонали и кричали так, что уши закладывало. Я чувствовал дрожь в руках и головокружение. Сколько убийств приходилось расследовать, но такой душераздирающей картины я не видел ни разу. Трупы с превратившимися в золу лицами, обугленные руки, в отчаянии цеплявшиеся за остатки оконных рам, тела, расплющенные рухнувшими балками…
«Какое зверство! — в гневе шептал я. — Столько народу погубить…»
Я сам был отцом детей школьного возраста. Они вполне могли оказаться на месте жертв огненной катастрофы. Если бы мне позволили назначить кару поджигателю, то я швырнул бы его толпе, чтобы разъярённые люди растерзали его на куски, как кошки рвут крысу. Но закон должен быть превыше всего.
Пока Кляйн готовил инструменты для сбора улик, я приказал полицейским из оцепления допросить свидетелей и тех из пострадавших, кто был в состоянии говорить.
С трудом сдерживая отвращение от запаха обугленных человеческих тел, я зажал нос и рот влажным платком и вошёл в здание. Поиски были бессмысленны. Жгучая метла пожара замела все следы. Следом за мной шли врачи, пытавшиеся отыскать пострадавших. Сколько жизней оборвалось в палящем аду? Полиции удалось подсчитать точное число жертв только к вечеру. Сорок три человека сгорели заживо, ещё семьдесят семь получили серьёзные ожоги.
Я заметался по первому этажу, приговаривая: «Керосин, где же ты взял керосин?» Кляйн в нерешительности остановился и стал ждать моих указаний.
— Марш наверх! — скомандовал я. — А мне дай фонарь, пойду подвал осмотрю.
Первый этаж обгорел в гораздо меньшей степени. Судя по всему, очаг возгорания был в подсобке, а также в гардеробной. Убийца целенаправленно поджигал в разных местах. Так что вряд ли речь идёт о безумце. Что ещё мне бросилось в глаза — это обгоревший труп мужчины в подсобке. Но умер он вовсе не от огня: даже сейчас были видны жуткие раны, нанесённые ещё при жизни. Количество ранений я не считал, но то, что их больше десяти, я знал точно. Убийца явно начитался историй про Джека-Потрошителя, и только его дилетантизм не позволил разрезать бедолаге живот. Опознать изуродованный труп пока не представлялось возможным, поэтому я принялся дальше осматривать место преступления.
Когда я зашёл в кабинет Магдалены Вельзер, начальницы гимназии, мне показалось, что за окном мелькнул чей-то силуэт. Неужели это убийца? Очевидно, начальница пыталась вылезти через окно, но её там уже ждали, и убийца хладнокровно расстрелял женщину, выпустив в неё две пули. «Неужели это всё сделал один человек?» У меня как-то не укладывалось в голове.
Прежде чем я нашёл подвал, пришлось немного поплутать. Но посмотреть было на что. Первое, что я заметил в подвале, — это свежие следы. Размер, несомненно, сороковой. Обычные ботинки, на первый взгляд. Такие носит либо женщина, либо низкорослый мужчина. «Вот и выясним, кто наша Золушка», — думал я, сделав слепок следа.
Золушка… Это имя точно к месту! На меня тотчас накатил приступ истерического смеха. Ещё немного, и мои нервы точно сдадут.

***

Было странно наблюдать, как обычно свежее лицо Кляйна стало мертвенно-бледным. Мой напарник выглядел усталым, подавленным. Не то, чтобы он был «мимозой», но для подобных картин он был слишком впечатлительным. Я только закончил осмотр подвала и первого этажа, но Кляйн уже спустился вниз. Очевидно, он нашёл какие-то важные улики и стремился поделиться со мной новостями.
— Это поджог, — выдохнул толстяк, пригладив свои растрепавшиеся светлые волосы.
— Убийца сделала всё, чтобы жертвы не смогли выйти из классов.
— Очевидно, — кивнул я.
— Ещё там, на втором этаже, в уборной, два трупа — гимназистки лет одиннадцати. Полагаю, они увидели то, чего видеть были не должны.
— Ещё более очевидно, — ответил я и поспешил к месту преступления.
Пол на втором этаже местами провалился. От взрыва по нему пошли длинные трещины. Казалось, сейчас они разойдутся и всё здание сложится, как карточный домик. Я предпочёл держаться поближе к дверному проёму, сочтя это более безопасным.
В уборной, прямо за перегородкой, лежали два трупа. Они не обгорели, поэтому мне предоставилась возможность хорошенько их рассмотреть. У белокурой миниатюрной особы перерезано горло. Это была Симона Вильхельм. Вторую, как выяснится позже, звали Ева Гюнст. Она лежала, неестественно запрокинув голову набок, в её раскрытых глазах отразился липкий, промозглый до костей ужас. Всё указывало на то, что это были первые жертвы убийцы. Но неужели никто не слышал криков? Или убийца позаботилась о том, чтобы девочки не успели даже вскрикнуть? Скажем, после того, как перерезала горло Симоне, заткнула рот Гюнст и хладнокровно ударила ножом в живот.
— Так-так, два ранения в брюшной полости, — сухо продекламировал я, осмотрев труп. — Первый удар был спонтанным, второй пришёлся как раз в область солнечного сплетения.
— Старшеклассница, — пробормотал Кляйн.
Очевидно, он едва сдержал приступ тошноты от взгляда Евы. Мартин ещё будучи стажёром заслужил репутацию впечатлительного парня, которого от кошмарного зрелища может стошнить. В действительности, это случилось лишь однажды, когда стажёр Кляйн принял участие в расследовании жестокого убийства в пригороде Инсбрука. Стоило ему увидеть всю кошмарную картину, он буквально вывалился из комнаты и его вырвало. Следователь тогда сильно разозлился на стажёра и наорал, что он «все улики обрыгал ему». С тех пор репутация впечатлительного легавого закрепилась за Кляйном. Признаться, мне было немного жаль парня, которому на самой заре карьеры прилепили такой обидный ярлык.
— И ещё, Мартин, ты давно обедал? — спросил я с некоторой усмешкой.
— Полтора часа как, — ответил толстяк, вытирая капли пота со лба.
— Тогда если не хочешь расстаться с обедом, не ходи в подсобку, наш друг в плохой форме, — усмехнулся я.
Мы уже решили, что тут не на что смотреть, как вдруг Мартин крикнул:
— Волос!
Он аккуратно вытащил пинцетом длинный тёмный волос, зажатый между пальцев одной из убитых. Жертва в предсмертных судорогах задела убийцу и у неё в руке оказался волос.
— Убийца — шатенка! — воскликнул я. — Так, Мартин, записывай: убийца — гимназистка возрастом пятнадцати-восемнадцати лет, высокого по женским меркам роста. Достаточно мощная девчонка. Носит обувь сорокового размера. Обладает незаурядными познаниями в химии, либо близко знакома с человеком, углублённо изучающим химию. Сдаётся мне, взрывчатка собрана по старинке, достаточно смешать серу и селитру, и порох готов! Да мало ли, есть ещё множество способов сделать взрывчатку в домашних условиях.
Смотреть на третьем этаже было особо нечего. Пол местами провалился, всё было завалено осколками лопнувшего от огня стекла. В правом крыле было значительно чище. Значит, очаг возгорания был в левом! Ну конечно, рядом и чёрная лестница, легче скрыться.
— Я пас, — Кляйн сделал шаг назад. Очень уж хрупким казался пол в этой части здания. — Идите вперёд, инспектор, вы вроде полегче меня будете.
— Хорош напарник, — хмыкнул я. — Ты и на войне, поди, скажешь товарищу: «иди вперёд, а я за тебя отомщу».
Однако опасения Кляйна были вполне здравыми. Всё здесь держится на соплях, и такого габаритного человека, как Мартин, пол, по которому пошла громадная трещина, мог не выдержать. «Теперь очень осторожно», — подумал я и, бегло оценив обстановку, стал пробираться мимо классных комнат. Двери были распахнуты настежь, и только последняя закрыта. Убийца подпёр её снаружи, значит, его целью были те, кто находился внутри! Убийца училась в этом классе, это очевидно! Скорее всего, она — единственная выжившая или единственная, кто остался невредимой. Всё просто, как дважды два! Надо проштудировать списки учащихся и узнать, какой класс занимался в месте, где и произошло возгорание. Впрочем, я уже мог кое-что сказать наверняка: убийца — гимназистка. Старшеклассница. Ростом выше среднего, с виду кажется мужиковатой, шатенка. Замкнутая, необщительная. Скорее всего, имела взыскания за своё агрессивное поведение, возможно даже приводы в полицию. Но увы, начальство смотрело на всё это сквозь пальцы. За это и поплатились жизнью ни в чём не повинные люди. Но самое страшное даже не то, что это случилось, а то, что в тысячах школ учатся и ждут своего часа подобные оборотни. И кто знает, когда они захотят воплотить свои садистские фантазии в реальность? Мне предстояло ещё отработать огромный список учащихся в этой гимназии и, исключая априори непричастных, вычислить убийцу. Что-то мне подсказывало, что не позднее завтрашнего дня я наконец раскрою имя этого оборотня, зверски убившего десятки человек.

@темы: Проза